ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Каменев Анатолий Иванович
Россия утопала в пучине крамол

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
 Ваша оценка:


"Россия утопала в пучине крамол"...

 []

Царь Василий Шуйский

(1606-1610 гг.)

Н.М. Карамзин

  
   Если всякого венценосца избранного судят с большею строгостию, нежели венценосца наследственного; если от первого требуют обы­кновенно качеств редких, чтобы повиноваться ему охотно, с усер­дием и без зависти: то какие достоинства, для царствования мирного и непрекословного, надлежало иметь новому самодержцу России, во­зведенному на трон более сонмом клевретов, нежели отечеством еди­нодушным, вследствие измен, злодейств, буйности и разврата?
  
   Васи­лий, льстивый царедворец Иоаннов, сперва явный неприятель, а по­сле бессовестный угодник и все еще тайный зложелатель Борисов, достигнув венца успехом мог быть только вторым Годуновым: лицемером, а не Героем добродетели, которая бывает главною силою и властителей и народов в опасностях чрезвычайных.
   Борис, воца­ряясь, имел выгоду: Россия уже давно и счастливо ему повиновалась, еще не зная примеров в крамольстве. Но Василий имел другую выгоду: не был святоубийцею; обагренный единственно кровию ненавист­ною и заслужив удивление россиян делом блестящим, оказав в низ­ложении Самозванца и хитрость и неустрашимость, всегда плените­льную для народа.
  
   Чья судьба в истории равняется с судьбою Шуй­ского? Кто с места казни восходил на трон и знаки жестокой пытки прикрывал на себе хламидою царскою?
  
   Сие воспоминание не вреди­ло, но способствовало общему благорасположению к Василию: он страдал за отечество и Веру! Без сомнения уступая Борису в великих дарованиях государственных, Шуйский славился, однако ж, разумом мужа думного и сведениями книжными, столь удивительными для тогдашних суеверов, что его считали волхвом; с наружностию невы­годною (будучи роста малого, толст, несановит и лицом смугл; имея взор суровый, глаза красноватые и подслепые, рот широкий), даже с качествами вообще нелюбезными, с холодным сердцем и чрезмер­ною скупостию, умел, как вельможа, снискать любовь граждан, чест­ною жизнию, ревностным наблюдением старых обычаев, доступностию, ласковым обхождением.
  
   Престол явил для современников сла­бость в Шуйском: зависимость от внушений, склонность и к легкове­рию, коего желает зломыслие, и к недоверчивости, которая охла­ждает усердие. Но престол же явил для потомства и чрезвычайную твердость души Василиевой в борении с неодолимым Роком: вкусив всю горесть державства несчастного, уловленного властолюбием, и сведав, что венец бывает иногда не наградою, а казнию, Шуйский пал с величием в развалинах государства!
  
   Он хотел добра отечеству, и без сомнения искренно: еще более хотел угождать россиянам. Видев столько злоупотреблений неогра­ниченной державной власти, Шуйский думал устранить их и пле­нить Россию новостию важною.
  
   В час своего воцарения, когда вель­можи, сановники и граждане клялися ему в верности, сам наречен­ный венценосец, к общему изумлению, дал присягу, дотоле не слы­ханную:
  
   1) не казнить смертию никого без суда боярского, истинно­го, законного;
   2) преступников не лишать имения, но оставлять его в наследие женам и детям невинным;
   3) в изветах требовать прямых явных улик с очей на очи и наказывать клеветников тем же, чему они подвергали винимых ими несправедливо.
  
   "Мы желаем (говорил Ва­силий), чтобы православное христианство наслаждалось миром и ти­шиною под нашею царскою хранительною властию" -- и, велев чи­тать грамоту, которая содержала в себе означенный устав, целовал крест в удостоверение, что исполнит его добросовестно.
  
   Сим священным обетом мыслил новый царь избавить россиян от двух ужасных зол своего века: от ложных доносов и беззаконных опал, со­единенных с разорением целых семейств в пользу алчной казны; мы­слил, в годину смятений и бедствий, дать гражданам то благо, коего не знали ни деды, ни отцы наши до человеколюбивого царствования Екатерины Второй.
  
   Но вместо признательности многие люди, знат­ные и незнатные, изъявили негодование и напомнили Василию пра­вило, уставленное Иоанном III, что не государь народу, а только на­род государю дает клятву.
  
   Сии россияне были искренние друзья отечестна, не рабы и не льстецы низкие: имея в свежей памяти грозы ти­ранства, еще помнили и бурные дни Иоаннова младенчества, когда власть царская в пеленах дремала: боялись ее стеснения, вредного для государства, как они думали, и предпочитали свободную ми­лость закону.
  
   Царь не внял их убеждениям, действуя или по собствен­ному изволению или в угодность некоторым боярам, склонным к ари­стократии и, чтобы блеснуть великодушием, торжественно обещал забыть всякую личную вражду, все досады, претерпенные им в Бори­сово время: ему верили, но недолго.
  
   Отменив новости, введенные Лжедимитрием, и восстановив древ­нюю Государственную думу, как она была до его времени, Василий спешил известить всю Россию о своем воцарении и не оставить в умах ни малейшего сомнения о Самозванце: послали всюду чиновников знатных приводить народ к крестному целованию с обетом, не де­лать, не говорить и не мыслить ничего злого против царя, будущей су­пруги и детей его; велели, как обыкновенно, три дни звонить в коло­кола, от Москвы до Астрахани и Чернигова, до Тары и Колы,-- молиться о здравии государя и мире отечества.
  
   Читали в церквах грамоты от бояр, царицы-инокини Марфы и Василия (именованного в сих бумагах потомком Кесаря Римского).
   Описав дерзость, злодей­ства, собственное в том признание и гибель Самозванца, бояре вели­чали род и заслугу Шуйского, спасителя церкви и государства. Мар­фа свидетельствовалась Богом, что ее сердце успокоено казнию об­манщика; а Василий уверял россиян в своей любви и милости беспри­мерной.
  
   *
   Угождая народу своею любовию к старым обычаям русским, Ва­силий не хотел, однако ж, в угодность ему, гнать иноземцев: не оказы­вал к ним пристрастия, коим упрекали расстригу и даже Годунова, но не давал их в обиду мятежной черни; выслал ревностных телохра­нителей Лжедимитриевых и четырех медиков германских за тесную связь с поляками,-- оставив лучшего из них, лекаря Вазмера, при се­бе: но старался милостию удержать всех честных немцев в Москве и в царской службе, как воинов, так и людей ученых, художников, ре­месленников, любя гражданское образование и зная, что они нужны для успехов его в России; одним словом, имел желание, не имел толь­ко времени сделаться просветителем отечества... и в какой век! в ка­ких обстоятельствах ужасных!
  
   *
   Так Москва поступила с венценосцем (речь идет о насильственном пострижении в монахи- А.К.) , который хотел снискать ее и России любовь подчинением своей воли закону, бережливостию государственною, беспристрастием в наградах, умеренностию в на­казаниях, терпимостию общественной свободы, ревностию к гра­жданскому образованию -- который не изумлялся в самых чрезвы­чайных бедствиях, оказывал неустрашимость в бунтах, готовность умереть верным достоинству монаршему, и не был никогда столь знаменит, столь достоин престола, как свергаемый с оного изменою: влекомый в келию толпою злодеев, несчастный Шуйский являлся один истинно великодушным в мятежной столице...
   Но удивительная судьба его ни в уничижении, ни в славе, еще не совершилась!

Н.И. Костомаров

   Враг, погубивший его (царевича Дмитрия - А.К.), Василий Шуйский был совершенною противоположностью этому загадочному человеку. Трудно найти лицо, в котором бы до такой степени олицетворялись свойства старого русского быта, пропитанного азиатским застоем.
   В нем видим мы отсутствие предприимчивости, боязнь всякого нового шага, но в то же время терпение и стойкость - качества, которыми русские приводили в изумление иноземцев; он гнул шею пред силою, покорно служил власти, пока она была могуча для него, прятался от всякой возможности стать с ней в разрезе, но изменял ей, когда видел, что она слабела, и вместе с другими топтал то, перед чем прежде преклонялся.
  
   Он бодро стоял перед бедою, когда не было исхода, но не умел заранее избегать и предотвращать беды.
  
   Он был неспособен давать почин, избирать пути, вести других за собою.
   Ряд поступков его, запечатленных коварством и хитростью, показывает вместе с тем тяжеловатость и тупость ума.
   Василий был суеверен, но не боялся лгать именем Бога и употреблять святыню для своих целей.
  
   Мелочной, скупой до скряжничества, завистливый и подозрительный, постоянно лживый и постоянно делавший промахи, он менее, чем кто-нибудь, способен был приобресть любовь подвластных, находясь в сане государя. Его стало только на составление заговора, до крайности грязного, но вместе с тем вовсе не искусного, заговора, который можно было разрушить при малейшей предосторожности с противной стороны.
  
   Знатность рода помогла ему овладеть престолом, главным образом оттого, что другие надеялись править его именем. Но когда он стал царем, природная неспособность сделала его самым жалким лицом, когда-либо сидевшим на московском престоле, не исключая и Федора, слабоумие которого покрывал собой Борис.
   Сама наружность Василия была очень непривлекательна: это был худенький, приземистый, сгорбленный старичок, с больными подслеповатыми глазами, с длинным горбатым носом, большим ртом, морщинистым лицом, редкою бородкою и волосами.
   *
   Василию, при вступлении на престол, было уже за пятьдесят лет.
   Молодость свою провел он при Грозном и решительно ничем не выказал себя.
   Когда родственники его играли важную роль в государстве, Василий оставался в тени.
  
   Опала, постигшая его родного брата Андрея, миновала Василия. Борис не боялся его, вероятно, считая его ничтожным по уму и притом всегдашним угодником силы; говорят, однако, Борис запрещал ему жениться, как и Мстиславскому.
  
   Василий все терпел и повиновался беспрекословно.
  
   Посланный на следствие по поводу убийства Димитрия, Василий исполнил это следствие так, как нужно было Борису и как, вероятно, ожидал того Борис. Явился Димитрий. Борис послал против него Шуйского, и Василий верно служил Борису. Бориса не стало.
   При первом народном восстании против Годуновых в Москве, Василий выходил на площадь, уговаривал народ оставаться в верности Годуновым, уверял, что царевича нет на свете и человек, назвавшийся его именем, есть Гришка Отрепьев.
   Но когда после того воззвание, прочитанное Пушкиным с лобного места, взволновало народ до того, что можно было ясно видеть непрочность Годуновых, Шуйский, призванный решить вопрос о подлинности Димитрия, решил его в пользу претендента и окончательно погубил несчастное семейство Годуновых.
  
  

Тревога в Польше

Н.М. Карамзин

  
  
   Уже слух о гибели Самозванца и многих ляхов в Москве встрево­жил всю Польшу: в городах и в местечках литовских останавливали князя Волконского и дьяка его, бесчестили, ругали, называли убий­цами, злодеями; метали в их людей камнями и грязью; а королевские чиновники отвечали им на жалобы, что никакая власть не может унять народного негодования.
   Быв четыре месяца в дороге, Волкон­ский приехал в Краков, где Сигизмунд встретил его с лицом угрю­мым, не звал к обеду, не удостоил ни одного ласкового слова и, скрыв печаль свою о судьбе Лжедимитрия, от коего Польша ждала столько выгод, слушал холодно извещение о новом самодержце в России. В переговорах с коронными панами Волконский доказывал то же, что наши бояре доказывали в Москве послам Сигизмундовым; а па­ны ответствовали ему то же, что послы боярам.
  
   Мы говорили ляхам: "Вы дали нам Лжедимитрия!"
   Ляхи возражали: "Вы взяли его с благодарностию!"
  
   Но с обеих сторон умеряли колкость выражений, оставляя слово на мир. Волконский требовал удовлетворения за бед­ствие, претерпенное Россиею от Самозванца: за гибель многих людей и расхищение нашей казны; король же требовал освобождения своих послов и платежа за товары, взятые Лжедимитрием у купцов литовских и галицких, или разграбленные чернию московскою в день мятежа.
  
   Не могли согласиться, однако ж не грозили войною друг другу.
  
   "Швеция,-- сказал Волконский,-- уступает царю знат­ную часть Ливонии, желая его вспоможения; но он не хочет нару­шить прежнего мирного договора".
  
   Паны уверяли, что они также не нарушат сего договора, если мы будем соблюдать его. Ничего не решили и ни в чем не условились.
   Сигизмунд не взял даров от Вол­конского и хотел писать с ним к Василию; но Волконский отвечал: "Я не гонец". Король велел ему ехать к царю с поклоном, сказав, что пришлет в Москву собственного чиновника; но медлил, уже зная о новых мятежах России и готовясь воспользоваться ими, как сосед деятельный в ненависти к ее величию.
  

 []

Свидание князя М. В. Скопина-Шуйского

(08.11.1586-23.04.1610 гг.) с шведским, полководцем Я. Делагарди. Литография 19 в.

  

Поручение Б. Годунова расследовать убийство царевича Дмитрия

  
  
   Но требова­лось чего-нибудь более для России: хотели оказать усердие в иссле­довании всех обстоятельств сего несчастия: нимало не медля, посла­ли для того в Углич двух знатных сановников государственных -- и кого же? Окольничего Андрея Клешнина, главного Борисова пособ­ника в злодействе! Не дивились сему выбору: могли удивиться друго­му: боярина князя Василия Ивановича Шуйского, коего старший брат, князь Андрей, погиб от Годунова и который сам несколько лет ждал от него гибели, будучи в опале.
   *
   19 мая, ввечеру, князь Шуйский, Клешнин и дьяк Вылузгин приехали в Углич, а с ни­ми и крутицкий митрополит, прямо в церковь Св. Преображения.
  
   Там еще лежало Димитриево тело окровавленное, и на теле нож убийц. Злосчастная мать, родные и все добрые граждане плакали го­рько. Шуйский с изъявлением чувствительности приступил ко гробу, чтобы видеть лицо мертвого, осмотреть язву; но Клешнин, увидев сие Ангельское, мирное лицо, кровь и нож, затрепетал, оцепенел, стоял неподвижно, обливаясь слезами; не мог произнести ни единого сло­ва: он еще имел совесть!
  
   Глубокая язва Димитриева, гортань перере­занная рукою сильного злодея, не собственною, не младенческою, свидетельствовала о несомнительном убиении; для того спешили предать земле святые мощи невинности; митрополит отпел их -- и князь Шуйский начал свои допросы: памятник его бессовестной лжи­вости, сохраненный временем как бы в оправдание бедствий, кото­рые чрез несколько лет пали на главу, уже венценосную, сего слабо­го, если и не безбожного человекоугодника!
  
   Собрав духовенство и граждан, он спросил у них: каким образом Димитрий, от небрежения Нагих, заколол сам себя?
  
   Единодушно, единогласно -- иноки, священ­ники, мужи и жены, старцы и юноши -- ответствовали: царевич убиен своими рабами, Михаилом Битяговским с клевретами, по воле Бориса Го­дунова.
  
   Шуйский не слушал далее; распустил их; решился допра­шивать тайно, особенно, не миром, действуя угрозами и обещания­ми; призывал, кого хотел; писал, что хотел -- и наконец, вместе с Клешниным и с дьяком Вылузгиным, составил следующее донесе­ние царю, основанное будто бы на показаниях городских чиновни­ков, мамки Волоховой, жильцов, или царевичевых детей боярских, Димитриевой кормилицы Ирины, постельницы Марьи Самойловой, двух Нагих: Григория и Андрея Александрова,-- царициных ключ­ников и стряпчих, некоторых граждан и духовных особ:
  
   "Димитрий, в среду мая 12, занемог падучею болезнию; в пятницу ему стало луч­ше: он ходил с царицею к Обедне и гулял на дворе; в субботу, также после Обедни, вышел гулять на двор с мамкою, кормилицею, по­стельницею и с молодыми жильцами; начал играть с ними ножом в тычку, и в новом припадке черного недуга проткнул себе горло ножом, долго бился о землю и скончался. Имея сию болезнь и прежде, Димитрий однажды уязвил свою мать, а в другой раз объел руку до­чери Андрея Нагого. Узнав о несчастии сына, царица прибежала и начала бить мамку, говоря, что его зарезали Волохов, Качалов, Данило Битяговский, из коих ни одного тут не было; но царица и пьяный брат ее, Михаиле Нагой, велели умертвить их и дьяка Битяговского безвинно, единственно за то, что сей усердный дьяк не удовлетворял корыстолюбию Нагих и не давал им денег сверх указа государева. Сведав, что сановники царские едут в Углич, Михайло Нагой велел принести несколько самопалов, ножей, железную палицу,-- вымазать оные кровью и положить на теле убитых, в обличение их мнимого злодеяния".
  
   Сию нелепость утвердили своею подписью воскресенский архимандрит Феодорит, два игумена и духовник На­гих, от робости и малодушия; а свидетельство истины, мирское, еди­ногласное, было утаено: записали только ответы Михаила Нагого, как бы явного клеветника, упрямо стоящего в том, что Димитрий по­гиб от руки злодеев.
  
   Шуйский, возвратясь в Москву, 2 июня представил свои допросы государю; государь же отослал их к патриарху и святителям, кото­рые, в общей думе с боярами, велели читать сей свиток знатному дьяку Василыо Щелкалову.
  
   Выслушав, митрополит крутицкий, Геласий, встал и сказал Иову:
  
   "Объявляю Священному Собору, что вдов­ствующая царица, в день моего отъезда из Углича, призвала меня к себе и слезно убеждала смягчить гнев государев на тех, которые умертвили дьяка Битяговского и товарищей его; что она сама видит в сем деле преступление, моля смиренно, да не погубит государь ее бедных родственников".
  
   Лукавый Геласий -- исказив, вероятно, сло­ва несчастной матери -- подал Иову новую бумагу от имени городо­вого углицкого прикащика, который писал в ней, что Димитрий дей­ствительно умер в черном недуге, а Михайло Нагой пьяный велел на­роду убить невинных...
  
   И Собор (воспоминание горестное для Церк­ви!) поднес Феодору доклад такого содержания: "Да будет воля го­сударева! Мы же удостоверились несомнительно, что жизнь царе-вичева прекратилась судом Божиим; что Михайло Нагой есть винов­ник кровопролития ужасного, действовал по внушению личной зло­бы и советовался с злыми вещунами, с Андреем Мочаловым и с дру­гими; что граждане углицкие вместе с ним достойны казни за свою Iбмену и беззаконие. Но сие дело есть земское: ведает оное Бог и госу­дарь; в руке державного опала и милость. А мы должны единственно молить Всевышнего о царе и царице, о тишине и благоденствии на­рода!"
  
   Феодор велел боярам решить дело и казнить виновных: при­везли в Москву Нагих, кормилицу Димитриеву с мужем и мнимого вещуна Мочалова в тяжких оковах; снова допрашивали, пытали, особенно Михаила Нагого, и не могли вынудить от него лжи о само­убийстве Димитрия; наконец сослали всех Нагих в отдаленные горо­да и заключили в темницы; вдовствующую царицу, неволею постри­женную, отвезли в дикую пустыню Св. Николая на Выксе (близ Че­реповца); тела злодеев, Битяговского и товарищей его, кинутые углицким народом в яму, вынули, отпели в церкви и предали земле с великою честию; а граждан тамошних, объявленных убийцами не­винных, казнили смертию, числом около двухсот; другим отрезали языки; многих заточили; большую часть вывели в Сибирь и населили ими город Пелым, так что древний, обширный Углич, где было, если верить преданию, 150 церквей и не менее тридцати тысяч жителей, опустел навеки, в память ужасного Борисова гнева на смелых обли­чителей его дела.
   Остались развалины, вопия к небу о мести!
   *
  
  

Воцарение Василия Шуйского

  
   Июня 1 совершилось царское венчание в храме Успения, с наблю­дением всех торжественных обрядов, но без всякой расточительной пышности: корону Мономахову возложил на Василия митрополит новогородский.
   Синклит и народ славили венценосца с усердием; го­сти и купцы отличались щедростию в дарах, ему поднесенных.
  
   Являлось однако ж какое-то уныние в столице.
   Не было ни милостей, ни пиров; были опалы. Сменили дворецкого, князя Рубца-Мосальского, одного из первых клятвопреступников Борисова вре­мени, и велели ему ехать воеводою в Корелу, или Кексгольм; Михайлу Нагому запретили именоваться конюшим, желая ли навеки уничтожить сей знаменитый сан, чрезмерно возвышенный Годуно­вым, или единственно в знак неблаговоления к злопамятному страда­льцу Василиева криводушия в деле о Димитриевом убиении; велико­го секретаря и подскарбия, Афанасия Власьева, сослали на воеводство во Уфу как ненавистного приверженника расстригина; двух важных бояр, Михаила Салтыкова и Бельского, удалили, дав первому нача­льство в Иванегороде, второму в Казани; многих иных сановников и дворян, не угодных царю, тоже выслали на службу в дальние горо­да; у многих взяли поместья.
  

Н.И. Костомаров

  
   Разделавшись с Димитрием, Шуйский бросился усмирять народ, возмущенный им же против поляков во имя царя, но москвичи успели уже перебить до четырехсот человек пришельцев, сопровождая свое убийство самыми неистовыми варварствами, нападали на сонных и безоружных и не только убивали, но мучили: отсекали руки и ноги, выкалывали глаза, обрезали уши и носы, ругались над женщинами, обнажали их, гоняли по городу в таком виде и били.
  
   С большим трудом Шуйский и бояре остановили кровопролитие и всякие неистовства.
  
   Народ в этот день до того перепился, что не мог долго дать себе отчета в происходившем.
  
   Волей-неволей народ сделался участником убийства названого Димитрия.
  
   Возвратить потерянного уже нельзя было.
   Народ молчал в каком-то оцепенении. Через три дня бояре согласились выбрать Шуйского в цари, с тем, что он будет править не иначе, как с согласия бояр.
  
   Созвали народ на площадь звоном колокола.
   Приверженцы Шуйского немедленно "выкрикнули" его царем. Некоторые заявили, что следует разослать во все московские города грамоты, чтобы съехались выборные люди для избрания царя; но бояре решили, что этого не нужно, и сейчас же повели Василия в церковь, где он дал присягу управлять согласно боярским приговорам, никого не казнить без воли бояр, не отнимать у родственников осужденных служилых людей вотчин, а у гостей и торговых людей лавок и домов, и не слушать ложных доносов.
  
   После произнесения Шуйским этой присяги, бояре сами присягнули ему в верности.
  
   Немедленно разослана была по всем городам грамота, извещавшая, будто, по приговору всех людей Московского государства, и духовных и светских, избран на престол князь Василий Иванович Шуйский, по степени прародителей происходящий от Св. Александра Невского и суздальских князей.
  
   О бывшем царе сообщалось, что богоотступник, еретик, чернокнижник, сякой-такой сын Гришка Отрепьев, прельстивши московских людей, хотел, в соумышлении с папой, Польшей и Литвой, попрать православную веру, ввести латинскую и лютерскую и вместе с поляками намеревался перебить бояр и думных людей.
  
   Одновременно разослана была грамота от имени царицы Марфы, извещавшая о том, что ее сын убит в Угличе, а она признала вора сыном поневоле, потому что он угрожал ей и всему ее роду смертным убийством.
  
   В заключение, вдовствующая царица объявляла, что она, вместе с другими, била Василию челом о принятии царского сана. До какой степени на самом деле уважал царь Василий мать Димитрия, показывает ее просьба к польскому королю, писанная по низложении Шуйского, в которой инокиня Марфа жалуется, что Шуйский держал ее в неволе и даже не кормил, как следует.
  

 []

Стрелец Московского приказа. 17 в.

  

Обнародование переписки Лжедмитрия

Н.М. Карамзин

  
  
   Обнародовали найденную во внутренних комнатах дворца переписку Лжедимитрия с римским двором и духовенством о введе­нии у нас латинской Веры, запись данную воеводе Сендомирскому на Смоленск и Северскую землю, также допросы Мнишка и Бучинских, Яна и Станислава: Мнишек винился в заблуждении, сказывая, что он и сам уже не мог считать мнимого Димитрия истинным, при­метив в нем ненависть к России, и для того часто впадал в болезнь от горести.
  
   Бучинские объявляли, что расстрига действительно хотел с помощью ляхов умертвить 18 мая, на лугу Сретенском, двадцать главных бояр и всех лучших москвитян; что пану Ратомскому надле­жало убить князя Мстиславского, Тарлу и Стадницким Шуйских; что ляхи должны были занять все места в Думе, править войском и государством: свидетельство едва ли достойное уважения, и если не вымышленное, то вынужденное страхом из двух малодушных слуг, которые, желая спасти себя от мести россиян, не боялись клеветать на пепел своего милостивца, развеянный ветром!
  
   Современники ве­рили; но трудно убедить потомство, чтобы Лжедимитрий, хотя и не­рассудительный, мог дерзнуть на дело ужасное и безумное: ибо легко было предвидеть, что бояре и москвитяне не дали бы резать себя как агнцев, и что кровопролитие заключилось бы гибелию ляхов вместе с их главою.
  

Необыкновенное своевольство

  
  
   Василий, говорит летописец, нарушил обет свой не мстить никому лично, без вины и суда. Оказалось не­удовольствие; слышали ропот.
   Василий, как опытный наблюдатель тридцатилетнего гнусного тиранства, не хотел ужасом произвести безмолвия, которое бывает знаком тайной, всегда опасной ненависти к жестоким властителям; хотел равняться в государственной мудро­сти с Борисом и превзойти Лжедимитрия в свободолюбии, отличать слово от умысла, искать в нескромной искренности только указаний для правительства и грозить мечом закона единственно крамольни­кам.
  
   Следствием была удивительная вольность в суждениях о царе, особенная величавость в боярах, особенная смелость во всех людях чиновных; казалось, что они имели уже не государя самовластного, а полу-царя.
  
   Никто не дерзнул спорить о короне с Шуйским, но мно­гие дерзали ему завидовать и порочить его избрание как незаконное.
  
   Самые усердные клевреты Василия изъявляли негодование: ибо он, доказывая свою умеренность, беспристрастие и желание царствовать не для клевретов, а для блага России, не дал им никаких наград бле­стящих в удовлетворение их суетности и корыстолюбия.
   Заметили еще необыкновенное своевольство в народе и шатость в умах: ибо ча­стые перемены государственной власти рождают недоверие к ее твердости и любовь к переменам: Россия же в течение года имела чет­вертого самодержца, праздновала два цареубийства и не видала нужного общего согласия на последнее избрание.
  
   Старость Василия, уже почти шестидесятилетнего, его одиночество, неизвестность на­следия, также производили уныние и беспокойство. Одним словом, самые первые дни нового царствования, всегда благоприятнейшие для ревности народной, более омрачили, нежели утешили сердца истинных друзей отечества.
  

Перенесение в Москву праха царевича Дмитрия

  
   Между тем, как бы еще не полагаясь на удостоверение россиян в самозванстве расстриги, Василий дерзнул явлением торжественным напомнить им о своих лжесвидетельствах, коими он, в угодность Бо­рису, затмил обстоятельства Димитриевой гибели: царь велел святи­телям, Филарету Ростовскому и Феодосию Астраханскому, с боярами князем Воротынским, Негром Шереметевым, Андреем и Григо­рием Нагими, перевезти в Москву тело Димитрия из Углича, где оно, в господствование Самозванца, лежало уединенно в опальной моги­ле, никем не посещаемой: иереи не смели служить панихид над нею; граждане боялись приближиться к сему месту, которое безмолвно уличало мнимого Димитрия в обмане.
  
   Но падение обманщика воз­вратило честь гробу царевича: жители устремились к нему толпами; пели молебны, лили слезы умиления и покаяния, лучше других россиян знав истину и молчав против совести.
  
   Когда святители и бояре мо­сковские, прибыв в Углич, объявили волю государеву, народ долго не соглашался выдать им драгоценные остатки юного мученика, взывая: "Мы его любили и за него страдали! Лишенные живого, лишимся ли и мертвого?"
  
   Когда же, вынув из земли гроб и сняв его крышку, уви­дели тело, в пятнадцать лет едва поврежденное сыростию земли: плоть на лице и волосы на голове целые, равно как и жемчужное оже­релье, шитый платок в левой руке, одежду также шитую серебром и золотом, сапожки, горсть орехов, найденных у закланного младен­ца в правой руке и с ним положенных в могилу: тогда, в единодуш­ном восторге, жители и пришельцы начали славить сие знамение святости -- и за чудом следовали новые чудеса, по свидетельству со­временников: недужные, с верою и любовию касаясь мощей, исцеля­лись.
  
   Из Углича несли раку [3 июня], переменяясь, люди знатней­шие, воины, граждане и земледельцы: Василий, царица-инокиня Марфа, духовенство, синклит, народ встретили ее за городом; от­крыли мощи, явили их нетление, чтобы утешить верующих и сомкнуть уста неверным.
  
   Василий взял святое бремя на рамена свои и нес до церкви Михаила Архангела, как бы желая сим усердием и смире­нием очистить себя перед тем, кого он столь бесстыдно оклеветал в самоубийстве!
   Там, среди храма, инокиня Марфа, обливаясь слеза­ми, молила царя, духовенство, всех россиян простить ей грех согла­сия с Лжедимитрием для их обмана -- и святители, исполняя волю царя, разрешили ее торжественно, из уважения к ее супругу и сыну.
  
   На­род исполнился умиления, и еще более, когда церковь огласилась ра­достными кликами многих людей, вдруг излеченных от болезней действием Веры к мощам Димитриевым, как пишут очевидцы. Хоте­ли предать земле сии святые остатки и раскопали засыпанную моги­лу Годунова, чтобы поставить в ней гроб его жертвы, в пределе, где лежат царь Иоанн и два сына его; но благодарность исцеленных и надежда болящих убедили Василия не скрывать источника благода­ти: вложили тело в деревянную раку, обитую золотым атласом, оста­вили ее на помосте и велели петь молебны новому угоднику Божию, вечно праздновать его память и вечно клясть Лжедимитриеву.

Волнения в Москве

  
   Еще двор московский за­нимался делами Европы и Азии, политикою Австрии и Персии; но скоро опасности ближайшие, внутренние, многочисленные и гро­зные скрыли от нас внешность, и Россия, терзая свои недра, забыла Европу и Азию!..
  
   Сии новые бедствия началися таким образом:
   В первые дни июня, ночью, тайные злодеи, всегда готовые подви­жники в бурные времена гражданских обществ,-- желая ли только беззаконной корысти или чего важнейшего, бунта, убийств, испровержения верховной власти,-- написали мелом на воротах у богатей­ших иноземцев и у некоторых бояр и дворян, что царь предает их домы расхищению за измену. Утром скопилось там множество людей, и грабители приступили к делу; но воинские дружины успели разог­нать их без кровопролития.
  
   Чрез несколько дней новое смятение.
  
   Уверили народ, что царь желает говорить с ним на лобном месте.
   Вся Москва пришла в движе­ние, и Красная площадь наполнилась любопытными, отчасти и зломысленными, которые лукавыми внушениями подстрекали чернь к мятежу. Царь шел в церковь; услышал необыкновенный шум вне Кремля, сведал о созвании народа и велел немедленно узнать винов­ников такого беззакония; остановился и ждал донесения, не трогаясь с места.
  
   Бояре, царедворцы, сановники окружали его: Василий без робо­сти и гнева начал укорять их в непостоянстве и в легкомыслии, го­воря: "Вижу ваш умысел; но для чего лукавствовать, ежели я вам не угоден? Кого вы избрали, того можете и свергнуть. Будьте спокойны: противиться не буду". Слезы текли из глаз сего несчастного властолюбца. Он кинул жезл царский, снял венец с головы и примолвил: "Ищите же другого царя!"
  
   Все молчали от изумления.
  
   Шуйский надел снова венец, поднял жезл и сказал: "Если я царь, то мятежники да трепещут! Чего хотят они? Смерти всех невинных иноземцев, всех лучших, знаменитейших россиян, и моей; по крайней мере насилия и грабежа. Но вы знали меня, избирая в цари; имею власть и волю ка­знить злодеев".
   Все единогласно ответствовали: "Ты наш государь законный! Мы тебе присягали и не изменим! Гибель крамольни­кам!"
  
   Объявили указ гражданам мирно разойтися, и никто не ослушался; схватили пять человек в толпах как возмутителей народа и высекли кнутом. Доискивались и тайных, знатнейших крамольни­ков; подозревали Нагих: думали, что они волнуют Москву, желая свести Шуйского с престола, собрать Великую Думу земскую и вру­чить державу своему ближнему, князю Мстиславскому.
   Исследовали дело, честно и добросовестно; выслушали ответы, свидетельства, оправдания и торжественно признали невинность скромного Мсти­славского, не тронули и. Нагих; сослали одного боярина Петра Ше­реметева, воеводу псковского, также их родственника, действитель­но уличенного в кознях. Шуйский в сем случае оказал твердость и не нарушил данной им клятвы судить законно. Ему готовились искуше­ния важнейшие!
  
  

Н.И. Костомаров

  
   Но то было только начало смуты.
   Через два месяца на юге разнесся слух, что Димитрий жив и убежал в Польшу.
   Вся северская земля, Белгород, Оскол, Елец провозгласили Димитрия. Ратные люди, собранные под Ельцом прежним царем, не хотели повиноваться Шуйскому, избрали предводителем Истому Пашкова и присягнули все до единого стоять за законного царя Димитрия.
  
   В Комарницкой волости Болотников возвестил, что он сам видел Димитрия и Димитрий нарек его главным воеводой.
   Болотников был взят еще в детстве в плен татарами, продан туркам, освобожден венецианцами, жил несколько времени в Венеции и, возвращаясь в отечество через Польшу, виделся с Молчановым, который уверил его, что он Димитрий.
   Болотников, никогда не видавший царя Димитрия, действовал с полной уверенностью, что стоит за законного государя. Он начал возбуждать боярских людей против владельцев, подчиненных против начальствующих, безродных против родовитых, бедных против богатых.
  
   Его грамоты произвели мятеж, охвативший Московское государство подобно пожару. В Веневе, Туле, Кашире, Алексине, Калуге, Рузе, Можайске, Орле, Дорогобуже, в Зубцове, Ржеве, Старице провозгласили Димитрия. Дворяне Ляпуновы подняли, именем Димитрия, всю рязанскую землю. Возмутился город Владимир со всей своей землей. Во многих поволжских городах и в отдаленной Астрахани провозгласили Димитрия. Только Казань и Нижний Новгород еще держались кое-как за Шуйского. В пермской земле отказали Василию давать ратных людей, служили молебны о спасении Димитрия и пили чаши за его здоровье. Новгород и Псков оставались пока верными Шуйскому, но псковские пригороды стояли за Димитрия. Если бы в это время на самом деле явился человек с именем Димитрия, то вся русская земля пошла бы за ним. Но он не являлся, и многие сомневались в справедливости слухов об его спасении, а потому и не решались открыто отпасть oт царствовавшего в Москве государя.
  
   Тем не менее к Болотникову стеклась огромная толпа.
   Он из северской земли двинулся к Москве: города сдавались за городами. 2 декабря Болотников был уже в селе Коломенском. К счастью Шуйского, в полчище Болотникова сделалось раздвоение. Дворяне и дети боярские, недовольные тем, что холопы и крестьяне хотят быть равными им, не видя притом Димитрия, который бы мог разрешить между ними споры, стали убеждаться, что Болотников их обманывает, и начали отступать от него. Братья Ляпуновы первые подали этому отступлению пример, прибыли в Москву и поклонились Шуйскому, хотя не терпели его. Болотников был отбит Скопиным-Шуйским и ушел в Калугу.
  

Появление Лжедмитрия 2

Н.М. Карамзин

  
   Столица утихла до времени; но знатная часть государства уже пылала бунтом!.. Там, где явился первый Лжедимитрий, явился и второй, как бы в посмеяние России, снова требуя легковерия или бесстыдства и находя его в ослеплении или в разврате людей, от черни до вельможного сана.
   *
   Казалось, что Самозванец, всеми оставленный в час бедствия, не имел ни друзей, ни приверженников, кроме Басманова. Те, коих он любил с доверенностию, осыпал милостями и наградами, громоглас­нее других кляли память его, желая неблагодарностию спасти себя -- и спаслися: сохранили всю добычу измены, сан и богатство. Некото­рые из них умели даже снискать доверенность Василиеву: так князь Григорий Петрович Шаховской, известный любимец расстригин, был послан воеводою в Путивль, на смену князю Бахтеярову, честно­му, но, может быть, не весьма расторопному и смелому.
   Правитель­ство знало важность сего назначения: нигде граждане и чернь не ока­зывали столько усердия к Самозванцу и не могли столько бояться но­вого царя, как в земле Северской, где оставалось еще немало бродяг, беглых разбойников, злодеев, сподвижников Отрепьева, и куда мно­гие из них, после его гибели, спешили возвратиться.
  
   Шаховской без сомнения говорил Василию то же, что Басманов несчастному Феодору,-- и сделал то же. Рожденный в свое время, в век мятежей и безза­коний, со всеми качествами, нужными для первенства в оных, Ша­ховской пылал ненавистию к виновникам Лжедимитриевой гибели; знал расположение народа северского и неудовольствие многих рос­сиян, которые имели право участвовать и не участвовали в избрании венценосца; знал волнение умов и в Москве и в целом государстве, смятенном бунтами и еще не совсем успокоенном властию закона; считал державство Василия нетвердым, обстоятельства благоприят­ными и, прельщаясь блеском великой отваги, решился на злодейство, удивительное и для сего времени: созвал граждан в Путивле и сказал им торжественно, что московские изменники вместо Димитрия, умертвили какого-то немца; что Димитрий, истинный сын Иоаннов, жив, но скрывается до времени, ожидая помощи своих друзей север-ских; что злобный Василий готовит жителям Путивля и всей Украи­ны, за оказанное ими усердие к Димитрию, жребий новогородцев, истерзанных Иоанном Грозным; что не только за истинного царя, но и для собственного спасения они должны восстать на Шуйского. На­род не усомнился и восстал

 []

Стрелецкий голова. 16-17 вв.

Бунт, поднятый Шаховским

  
   Казалось, что все города южной России ждали только примера: Моравск, Чернигов, Стародуб, Новгород-Северский немедленно, а скоро и Белгород, Борисов, Оскол, Труб-чевск, Кромы, Ливны, Елец отложились от Москвы.
  
   Граждане, стре­льцы, козаки, люди боярские, крестьяне толпами стекались под знамя бунта, выставленное Шаховским и другим, еще знатнейшим сановником, черниговским воеводою, мужем думным, некогда вер­ным закону: князем Андреем Телятевским.
  
   Сей человек удивитель­ный, не хотев вместе с целым войском предаться живому, торже­ствующему Самозванцу, с шайками крамольников предался его тени, имени без существа, ослепленный заблуждением или неприязнию к Шуйским: так люди, кроме истинно великодушных, изменяются в государственных смятениях!
  
   Еще не видали никакого Димитрия, ни лица, ни меча его, и все пылало к нему усердием, как в Борисово и Феодорово время!
  
   Сие роковое имя с чудною легкостию побеждало власть законную, уже не обольщая милосердием, как прежде, но устрашая муками и смертию.
  
   Кто не верил грубому, бесстыдному об­ману,-- кто не хотел изменить Василию и дерзал противиться мяте­жу: тех убивали, вешали, кидали с башен, распинали!
  
   Так, еще ко славе отечества, погибли воеводы, боярин князь Буйносов в Белегоро-де, Бутурлин в Осколе, Плещеев в Ливнах, двое Воейковых, Пу­шкин, князь Щербатый, Бартенев, Мальцов; других ввергали в тем­ницы. Злодейством доказывалась любовь к царю; верность называли изменою, богатство преступлением: холопы грабили имение господ своих, бесчестили их жен, женились на дочерях боярских. Плавая в крови, утопая в мерзостях насилия, терпеливо ждали Димитрия и едва спрашивали: где он?
  
   Уверяя в необходимости молчания до не­которого времени, Шаховской давал однако ж разуметь, что солнце взойдет для России --из Сендомира!
   *
  

Слухи о спасении Лжедмитрия

  
   Мог ли один человек предприять и совершить такое дело, равно ужасное и нелепое, без условия с другими, без приготовления и заго­вора?
  
   Шаховской имел клевретов в Москве, где скоро по убиении Лжедимитрия распустили слух, что он жив, за несколько часов до мятежа, ночью, ускакав верхом с двумя царедворцами, неизвестно куда. В то же время видели на берегу Оки, близ Серпухова, трех не­обыкновенных, таинственных путешественников: один из них дал перевозчику семь злотых и сказал: "Знаешь ли нас? Ты перевез госу­даря Димитрия Иоанновича, который спасается от московских изменников, чтобы возвратиться с сильным ополчением, казнить их, а тебя сделать великим человеком. Вот он!" -- примолвил незнако­мец, казав на младшего из спутников, и немедленно удалился вместе с ними.
  
   Многие другие видели их и далее, за Тулою, около Путивля, и слышали то же.
   Сии путешественники, или беглецы, выехали из пределов России в Литву,-- и вдруг вся Польша заговорила о Дими­трии, который будто бы ушел из Москвы в одежде инока, скрывается в Сендомире и ждет счастливой для него перемены обстоятельств в России. Посол Василиев, князь Волконский, будучи в Кракове, сведал, что жена Мнишкова действительно объявила какого-то челове­ка своим зятем Димитрием; что он живет то в Сендомире, то в Самборе, в ее доме и в монастыре, удаляясь от людей; что с ним только один москвитянин, дворянин Заболоцкий, но что многие знатные россияне, и в числе их князь Василий Мосальский, ему тайно благо­приятствуют.
  
   Новый Самозванец нимало не сходствовал наружностию с первым: имел волосы кудрявые, черные (вместо рыжеватых); глаза большие, брови густые, навислые, нос покляпый, бородавку среди щеки, ус и бороду стриженую; но так же, как Отрепьев, гово­рил твердо языком польским и разумел латинский.
  
   Волконский удо­стоверился, что сей обманщик был дворянин Михайло Молчанов, гнусный убийца юного царя Феодора, и мнимый чернокнижник, се­ченный за то кнутом в Борисово время: он скрылся в начале Василиева царствования. Действуя по условию с Шаховским, Молчанов успел в главном деле: ославил воскресение расстриги, чтобы питать мятеж в земле Северской; но не спешил явиться там, где его знали, и гото­вился передать имя Димитрия иному, менее известному или дерзно-веннейшему злодею.
  
   Уже самый первый слух о бегстве расстриги встревожил москов­скую чернь, которая, три дня терзав мертвого лжецаря, не знала, ве­рить ли или не верить его спасению: ибо думала, что он, как извест­ный чародей, мог ожить силою адскою или в час опасности сделаться невидимым и подставить другого на свое место; некоторые даже го­ворили, что человек, убитый вместо Лжедимитрия, походил на одно­го молодого дворянина, его любимца, который с сего времени пропал без вести.
  
   Действовала и любовь к чудесному и любовь к мятежам: "чернь московская (пишут свидетели очевидные) была готова менять царей еженедельно, в надежде доискаться лучшего или своевольствовать в безначалии" -- и люди, обагренные, может быть, кровию Самозванца, вдруг начали жалеть о его днях веселых, сравнивая их с унылым царствованием Василия!
  
   Но легковерие многих и зломы­слие некоторых не могли еще произвести общего движения в пользу расстриги там, где он воскрес бы к ужасу своих изменников и душе­губцев,-- где все, от вельмож до мещан, хвалились его убиением.
  
   Клевреты Шаховского в столице желали единственно волнения, бес­покойства народного и вместе с слухами распространяли письма от имени Лжедимитрия, кидали их на улицах, прибивали к стенам: в сих грамотах упрекали россиян неблагодарностию к милостям ве­ликодушнейшего из царей, и сказывали, что Димитрий будет в Москве к Новому году.
  
   Государь велел искать виновников такого возмущения; призывали всех дьяков, сличали их руки с подметными письмами и не открыли сочинителей.
  

Попытки урезонит бунт

  
   Еще правительство не уважало сих козней, изъясняя оные бесси­льною злобою тайных, малочисленных друзей расстригиных; но све­дав в одно время о бунте южной России и сендомирском Самозванце, увидело опасность и спешило действовать -- сперва убеждением.
   Ва­силий послал Крутицкого митрополита Пафнутия в Северскую зе­млю, образумить ее жителей словом истины и милосердия, закона и совести: митрополита не приняли и не слушали.
   Царица-инокиня Марфа, исполненная ревности загладить вину свою, писала к жите­лям всех городов украинских, свидетельствуя пред Богом и Россиею, что она собственными глазами видела убиение Димитрия в Угличе и Самозванца в Москве; что одни ляхи и злодеи утверждают против­ное; что царь великодушный дал ей слово покрыть милосердием вину заблуждения; что не только возмущенные, но даже и возмутители мо­гут жить безопасно и мирно в домах своих, если изъявят раскаяние; что она шлет к ним брата, боярина Григория Нагого, и святый образ Димитриев, да услышат истину, да зрят Ангельское лицо ее сына, который был рожден любить, а не терзать отечество смутами и зло­действами. Ни грамоты, ни посольства не имели успеха.
  

Разрастание бунта

  
   Бунт кипел; остервенение возрастало.
   Действуя неусыпно, Шаховской звал всю Россию соединиться с Украиною; писал указы именем Димитрия и прикладывал к ним печать государственную, которую он похитил в день московского мятежа.
  
   Рать изменников усиливалась и выступа­ла в поле, с воеводою достойным такого начальства, холопом князя Телятевского, Иваном Болотниковым. Сей человек, взятый в плен та­тарами, проданный в неволю туркам и выкупленный немцами в Кон­стантинополе, жил несколько времени в Венеции, захотел возврати­ться в отечество, услышал в Польше о мнимом Димитрии, предложил ему свои услуги и явился с письмом от него к князю Шаховскому в Путивле. Внутренно веря или не веря Самозванцу, Болотников воспламенил других любопытными о нем рассказами; имея ум смет­ливый, некоторые знания воинские и дерзость, сделался главным орудием мятежа, к коему пристали еще двое князей Мосальских и Михаиле Долгорукий.
  

Поражение царского войска

  
   Видя необходимость кровопролития, Василий велел полкам идти к Ельцу и Кромам. Предводительствовали боярин Воротынский, сын отца столь знаменитого, и князь Юрий Трубецкой, стольник, удо­стоенный необыкновенной чести иметь мужей думных под своими знаменами. Воротынский близ Ельца рассеял шайки мятежников; но чиновник царский, везя к нему золотые медали в награду его муже­ства, вместо победителей встретил беглецов на пути.
  
   Где некогда сам Шуйский с сильным войском не умел одолеть горсти изменников и где измена Басманова решила судьбу отечества, там, в виду не­счастных Кром, Болотников напал на 5000 царских всадников: они, с князем Трубецким, дали тыл; за ними и Воротынский ушел от Ель­ца; винили, обгоняли друг друга в срамном бегстве и, как бы еще имея стыд, не хотели явиться в столице: разъехались по домам, сло­жив с себя обязанность чести и защитников царства.
  
   Победитель Болотников ругался над пленными: называл их кро­вопийцами, злодеями, бунтовщиками, а царя Василия Шубником; ве­лел одних утопить, других вести в Путивль для казни; некоторых сечь плетьми и едва живых отпустить в Москву; шел вперед и восста-новлял державу Самозванца.
  
   Орел, Мценск, Тула, Калуга, Венев, Кашира, вся земля Рязанская пристали к бунту, вооружились, избра­ли начальников: сына боярского Истому Пашкова, веневского сотника; Григория Сунбулова, бывшего воеводою в Рязани, и тамошнего дворянина Прокопия Ляпунова, дотоле неизвестного, отселе знаме­нитого, созданного быть вождем и повелителем людей в безначалии, в мятежах и бурях,-- одаренного красотою и крепостию телесною, силою ума и духа, смелостию и мужеством.
  
   Сие новое войско отлича­лось ревностию чистейшею, составленное из граждан, владельцев, людей домовитых. Быв первыми, усерднейшими клевретами Басма­нова в измене Феодору, они хотя и присягнули Василию, но осужда­ли дело москвитян, убиение расстриги, и думали, что присяга Шуй­скому сама собою уничтожается, когда жив Димитрий, старейший и следственно один венценосец законный. Но ревность их также вела к злодействам: лилась кровь воинов и граждан, верных чести и Васи­лию. Рязанский наместник боярин князь Черкасский, воеводы князь Тростенский, Вердеревский, князь Каркадинов, Измайлов, были скованные отправлены Ляпуновым в Путивль на суд или смерть. Раз­бойники северские жгли, опустошали селения; грабя, не щадили и святыни церквей; срамили человечество гнуснейшими делами.
  
   Ужас распространял измену, как буря пламень, с неимоверною бы-сторою, от пределов Тулы и Калуги к Смоленску и Твери: Дорого-буж, Вязьма, Ржев, Зубцов, Старица предались тени Лжедимитрия, чтобы спастися от ярости мятежников; но Тверь, издревле славная в наших летописях верностию, не изменила: достойный ее святитель Феоктист, великодушно негодуя на слабость воевод, явился бодрым стратигом: ополчил духовенство, людей приказных, собственных де­тей боярских, граждан, разбил многочислненную шайку злодеев и послал к государю несколько сот пленных.
  

Посылка нового войска против Лжедмитрия, перенесение праха Годунова

  
   Встревоженный бегством воевод от Ельца и Кром, бегством чинов­ников и рядовых от воевод и знамен,-- наконец силою, успехами бунта, Василий еще не смутился духом, имея данное ему от природы мужество, если не для одоления бедствий, то по крайней мере для ве­ликодушной гибели.
  
   Летописец говорит, что царь без искусных стратигов и без казны есть орел бескрылый, и что таков был жребий Шуй­ского.
  
   Борис оставил преемнику казну и только одного славного храбростию воеводу, Басманова-изменника: Лжедимитрий-расточитель не оставил ничего, кроме изменников; но Василий делал, что мог.
  
   Объявив всенародно о происхождении мятежа -- о нелепой басне расстригина спасения, о сонмище воров и негодяев, коим имя Дими­трия служит единственно предлогом для злодейства, в самых тех ме­стах, где жители, ими обманутые, встречают их как друзей,-- царь выслал в поле новое сильнейшее войско и, как бы спокойным серд­цем, как бы в мирное, безмятежное время, удумал загладить неспра­ведливость современников в глазах потомства: снять опалу с памяти венценосца, хотя и ненавистного за многие дела злые, но достойного хвалы за многие государственные благотворения: велел, пышно и ве­ликолепно, перенести тело Бориса, Марии, юного Феодора, из бед­ной обители Св. Варсонофия в знаменитую лавру Сергиеву .
  
   Тор­жественно огласив убиение и святость Димитрия, Шуйский не смел приблизить к его мощам гроб убийцы и снова поставить между цар­скими памятниками; но хотел сим действием уважить законного мо­нарха в Годунове, будучи также монархом избранным; хотел возбу­дить жалость, если не к Борису виновному, то к Марии и к Феодору невинным, чтобы произвести живейшее омерзение к их гнусным умертвителям, сообщникам Шаховского, жадным к новому цареу­бийству.
  
   В присутствии бесчисленного множества людей, всего ду­ховенства, двора и синклита, открыли могилы: двадцать иноков взяли раку Борисову на плечи свои (ибо сей царь скончался иноком); Феодорову и Мариину несли знатные сановники, провождаемые святителями и боярами. Позади ехала, в закрытых санях несчастная Ксения и громко вопила о гибели своего Дома, жалуясь Богу и Рос­сии на изверга Самозванца. Зрители плакали, воспоминая счастли­вые дни ее семейства, счастливые и для России в первые два года Бо­рисова царствования. Многие об нем тужили, встревоженные на­стоящим и страшася будущего. В лавре, вне церкви Успения, с благо­говением погребли отца, мать и сына; оставили место и для дочери, которая жила еще 16 горестных лет в Девичьем монастыре Влади­мирском, не имея никаких утешений, кроме небесных. Новым по­гребением возвращая сан царю, лишенному оного в могиле, думал ли Василий, что некогда и собственные его кости будут лежать в не­известности, в презрении, и что великодушная жалость, справедли­вость и политика также возвратят им честь царскую?
  
   Уже не только политика мирила Василия с Годуновым, но и зло­получие, разительное сходство их жребия.
  
   Обоим власть изменяла; опоры того и другого, видом крепкие, падали, рушились, как тлен и брение.
  
   Рати Василиевы, подобно Борисовым, цепенели, казалось, пред тению Димитрия. Юноша, ближний государев, князь Михаил Скопин-Шуйский, имел успех в битве с неприятельскими толпами на берегах Пахры; но воеводы главные, князья Мстиславский, Дмитрий Шуйский, Воротынский, Голицыны, Нагие, имея с собою всех дворян московских, стольников, стряпчих, жильцов, встретились с неприяте­лем уже в пятидесяти верстах от Москвы, в селе Троицком, срази­лись и бежали, оставив в его руках множество знатных пленников.
  

 []

Вид города Можайска со стороны Московской дороги. 17 в

Мятежники в Коломенском

  
   Уже Болотников, Пашков, Ляпунов, взяв, опустошив Коломну, стояли (в октябре месяце) под Москвою, в селе Коломенском; торже­ственно объявили Василия царем сверженным; писали к москвитя­нам, духовенству, синклиту и народу, что Димитрий снова на пре­столе и требует их новой присяги; что война кончилась и царство ми­лосердия начинается. Между тем мятежники злодействовали в окрестностях, звали к себе бродяг, холопей; приказывали им резать дворян и людей торговых, брать их жен и достояние, обещая им бо­гатство и воеводство рассыпались по дорогам, не пускали запасов в столицу, ими осажденную...
  
   Войско и самое государство как бы ис­чезли для Москвы, преданной с ее святынею и славою в добычу не­истовому бунту. Но в сей ужасной крайности еще блеснул луч вели­кодушия: оно спасло царя и царство, хотя на время!
  
   Василий, велев написать к мятежникам, что ждет их раскаяния и еще медлит истребить жалкий сонм безумцев, спокойно устроил защиту города, предместий и слобод.
  
   Духовенство молилось; народ постился три дни и, видя неустрашимость в государе, сам казался не­устрашимым. Воины, граждане по собственному движению обязали друг друга клятвою в верности, и никто из них не бежал к злодеям. Полководцы, князья Скопин-Шуйский, Андрей Голицын и Татев ра­сположились станом у Серпуховских ворот, для наблюдения и для битвы в случае приступа.
  
   Высланные из Москвы отряды восстанови­ли ее сообщение с городами, ближними и дальними. Патриарх, святители писали всюду грамоты увещательные: верные одушеви­лись ревностию, изменники устыдились. Тверь, Смоленск служили примером: их дворяне, дети боярские, люди торговые кинули семей­ства и спешили спасти Москву. К добрым тверитянам присоедини­лись жители Зубцова, Тарицы, Ржева; к добрым смолянам граждане Вязьмы, Дорогобужа, Серпейска, уже не преступники от малодушия, но снова достойные россияне; везде били злодеев; выгнали их из Мо­жайска, Волока, обители Св. Иосифа; не давали им пощады: казнили пленных.
  

Смута в стане мятежников, уход от них Ляпунова

  
   Тогда же в Коломенском стане открылась важная измена.
   Болот­ников, называя себя воеводою царским, хотел быть главным; но вое­воды, избранные городами, не признавали сей власти, требовали Ди­митрия от него, от Шаховского: не видали и начинали хладеть в усер­дии.
   Ляпунов первый удостоверился в обмане и, стыдясь быть со­юзником бродяг, холопей, разбойников без всякой государственной, благородной цели, первый явился в столице с повинною (вероятно, вследствие тайных, предварительных сношений с царем); а за Ляпу­новым и все рязанцы, Сунбулов и другие.
  
   Василий простил их и дал Ляпунову сан думного дворянина.
   Скоро и многие иные сподвижни­ки бунта, удостоверенные в милосердии государя, перебежали из Коломенского в Москву, где уже не было ни страха, ни печали; все ожило и пылало ревностию ударить на остальных мятежников. Васи­лий медлил; изъявляя человеколюбие и жалость к несчастным жерт­вам заблуждения, говорил: "Они также русские и христиане: молюся о спасении их душ, да раскаются, и кровь отечества да не лиется в междоусобии!"
  
   Василий или действительно надеялся утишить бунт без дальнейшего кровопролития, торжественно предлагая милость самым главным виновникам оного, или для вернейшей победы ждал смолян и тверитян: они соединились в Можайске с воеводою цар­ским Колычевым и приближались к столице.
  

Поражение Болотникова

  
   Еще мятежники упорствовали в намерении овладеть Москвою; укрепили Коломенский стан валом и тыном, терпеливо сносили не­настье и холод глубокой осени; приступали к Симонову монастырю и к Тонной, или Рогожской, слободе; были отражены, лишились мно­гих людей, и все еще не унывали --по крайней мере Болотников: он не слушал обещаний Василия забыть его вину и дать ему знатный чин, ответствуя:
  
   "Я клялся Димитрию умереть за него, и сдержу сло­во: буду в Москве не изменником, а победителем"; уже видел знаме­на тверитян и смолян на Девичьем поле; видел движение в войске мо­сковском и смело ждал битвы неравной.
  
   Василий, сам опытный в де­ле бранном, еще не хотел и пред стенами Кремлевскими ратобор­ствовать лично, как бы стыдясь врага подлого; хотел быть только не­видимым зрителем сей битвы: вверил главное начальство усердней­шему или счастливейшему витязю: двадцатилетнему князю Скопину-Шуйскому, который свел полки в монастыре Даниловском, и мыслил окружить неприятеля в стане. Болотников и Пашков [2 декабря], встретили воевод царских: первый сразился как лев; второй, не обна­жив меча, передался к ним со всеми дворянами и с знатною частик" войска.
  
   У Болотникова остались козаки, холопы, северские бродяги; но он бился до совершенного изнурения сил и бежал с немногими к Серпухову: остальные рассеялись. Козаки еще держались в укре­пленном селении Заборье, и наконец с атаманом Беззубцевым сда-лися, присягнув Василию в верности. Кроме их, взяли на бою столь великое число пленных, что они не уместились в темницах москов­ских, и были все утоплены в реке, как злодеи ожесточенные; но козаков не тронули и приняли в царскую службу. Юноше-победителю, князю Скопину, рожденному к чести, утешению и горести отечества, дали сан боярина, а воеводе Колычеву -- боярина и дворецкого.
   Ра­довались и торжествовали; пели молебны с колокольным звоном и благодарили Небо за истребление мятежников, но прежде време­ни.
  
  

Поиски нового Лжедмитрия

  
   Болотников думал остановиться в Серпухове.
   Жители не впустили его.
   Он засел в Калуге; в несколько дней укрепил его глубокими рва­ми и валом; собрал тысяч десять беглецов, изготовился к осаде, и пи­сал к северской Думе изменников, что ему нужно вспоможение и еще нужнее Димитрий, истинный или мнимый; что имя без человека уже не действует, и что все их клевреты готовы следовать примеру Ляпу­нова, Сунбулова и Пашкова, если явление вожделенного царя-изг­нанника, столь долго славимого и невидимого, не даст им нового усердия и новых сподвижников.
  
   Но кого было представить? Сендомирского ли самозванца, Молчанова, известного в России и нимало не сходного с Лжедимитрием, еще известнейшим?
  
   Сей беглец мог действовать на легковерных только издали, слухом, а не присут­ствием, которое изобличило бы его в обмане. Пишут, что злодеи рос­сийские хотели назвать Димитрием иного человека, какого-то благо­родного ляха, но что он--взяв, вероятно, деньги за такую отвагу -- раздумал искать гибельного величия в бурях мятежа, мирно остался в Польше жить нескудным дворянином и прервал наконец связь с Шаховским, коему случай дал между тем другое орудие.
  
   Мы упоминали о бродяге Илейкс, Лжепетре, мнимом сыне царя Феодора. На пути к Москве узнав о гибели расстриги, он с терски­ми козаками бежал назад мимо Казани, где бояре Морозов и Бель-ский хотели схватить его: козаки обманули их; прислали сказать, что выдадут им Самозванца, и ночью уплыли вниз по Волге; грабили лю­дей торговых и служивых; злодействовали, жгли селения на берегах, до Царицына, где убили князя Ромодановского, ехавшего послом в Персию, и воеводу Акинфеева; остановились зимовать на Дону и расславили в Украине о своем лжецаревиче.
  
   Обман способствовал обману: Шаховский признал Илейку сыном Феодоровым, звал к себе вместе с шайкою терских мятежников, встретил в Путивле с честию, как племянника и наместника Димитриева в его отсутствие, и даже не усомнился обещать ему царство, если Димитрий, ими ожидаемый, не явится.
  
   Сей союз злодейства праздновали новым душегубством, в доказательство державной власти разбойника Илейки. Он велел умертвить всех знатных пленников, которые еще сидели в темницах: верных воевод рязанских, думного мужа Сабурова, князя Приимко-ва-Ростовского, начальников города Борисова, и воеводу-Путивльского, князя Бахтеярова, взяв его дочь в наложницы.
  

Поиски внешних союзников

  
   Искали и со­юзников внешних, там, где вред России всегда считался выгодою, и где старая ненависть к нам усилилась желанием мести за стыд не­удачного дружества с бродягою: новый самозванец Петр также обра­тился к Сигизмунду, и вельможные паны не устыдились сказать князю Волконскому, который еще находился тогда в Кракове, что они "ждут послов от государя северского, сына Феодорова, который вместе с Димитрием, укрывающимся в Галиции, намерен свергнуть Василия с престола; что если царь возвратит свободу Мнишку и всем знатным ляхам, московским пленникам, то не будет ни Лжедими-трия, ни Лжепетра; а в противном случае оба сделаются истинными и найдут сподвижников в республике!"
   Но ляхи только грозили Ва­силию; манили, вероятно, мятежников обещаниями и не спешили действовать; Шаховский, Телятевский, Долгорукий, Мосальские, с новым атаманом Илейкою не имели времени ждать их; призвали к себе запорожцев; ополчили всех, кого могли, в земле Северской и выступили в поле, чтобы спасти Болотникова.
  

Разрастание бунта

  
   Умел ли Василий воспользоваться своею победою, дав мятежни­кам соединиться и вновь усилиться в Калуге? Он послал к ней вой­ско, но уже чрез несколько дней, и малочисленное, смятое первою смелою вылазкою; послал и другое, сильнейшее с боярином Иваном Шуйским, который, одержав верх в кровопролитном деле с Болотни­ковым при устье реки Угры, осадил Калугу (30 декабря), но без наде­жды взять ее скоро. Худые вести, одна за другою, встревожили Москву.
   В Калужской и Тульской области новые шайки злодеев ско­пились и заняли Тулу. Бунт вспыхнул в уезде Арзамасском и в Ала-тырском: мордва, холопы, крестьяне грабили, резали царских чинов­ников и дворян, утопили алатырского воеводу Сабурова, осадили Нижний Новгород именем Димитрия. Астрахань также изменила: ее знатный воевода, окольничий князь Иван Хворостинин, взял сторону Шаховского: верных умертвили: доброго, мужественного дьяка Кар­пова и многих иных.
  
   Самых границ Сибири коснулось возмущение, но не проникло в оную: там начальствовали усердные Годуновы, хотя и в честной ссылке.
  
   Из Вятки, из Перми силою гнали воинов в Москву, а чернь славила Димитрия. К сему смятению присоедини­лось ужасное естественное бедствие: язва в Новегороде, где умерло множество людей, и в числе их боярин Катырев. Между тем целое войско злодеев разными путями шло от Путивля к Туле, Калуге и Рязани.
  

Меры Василия - возвращение Иова

  
   Василий бодрствовал неусыпно, распоряжал хладнокровно: по­слал рати и воевод: знатнейшего саном князя Мстиславского и зна­менитейшего мужеством Скопина-Шуйского к Калуге; Воротынского к Туле, Хилкова к Веневу, Измайлова к Козельску, Хованского к Ми­хайлову, боярина Федора Шереметева к Астрахани, Пушкина к Ар­замасу; а сам еще остался в Москве с дружиною царскою, чтобы хра­нить святыню отечества и церкви или явиться на поле битвы в час решительный.
  
   Василий думал предупредить соединение мятежни­ков, истребить их отдельно, нападениями разными, единомысленны-ми, чтобы вдруг и везде утушить бунт. Действуя в воинских распоря­жениях как стратиг искусный, он хотел действовать и на сердца лю­дей, оживить в них силу нравственную, успокоить совесть, возмущен­ную беззакониями государственными, и снова скрепить союз царя с царством, нарушенный злодейством.
  
   [1607 г.] Имев торжественное совещание с Ермогеном, духовен­ством, синклитом, людьми чиновными и торговыми, Василий опреде­лил звать в Москву бывшего патриарха Иова для великого земского де­ла.
  
   Ермоген писал к Иову:
  
   "Преклоняем колена: удостой нас видеть благолепное лицо твое и слышать глас твой сладкий: молим тебя име­нем отечества смятенного".
  
   Иов приехал, и (20 февраля) явился в церкви Успения, извне окруженной и внутри наполненной несмет­ным множеством людей.
  
   Он стоял у патриаршего места в виде про­стого инока, в бедной ризе, но возвышаемый в глазах зрителей памятию его знаменитости и страданий за истину, смирением и святостию: отшельник, вызванный почти из гроба примирить Россию с за­коном и Небом.
  
   Все было изготовлено царем для действия торже­ственного, в коем патриарх Ермоген с любовию уступал первенство старцу, уже бесчиновному.
   В глубокой тишине общего безмолвия и внимания поднесли Иову бумагу и велели патриаршему диакону читать ее на амвоне. В сей бумаге народ--и только один народ -- молил Иова отпустить ему, именем Божиим, все его грехи пред за­коном, строптивость, ослепление, вероломство и клялся впредь не на­рушать присяги, быть верным государю; требовал прощения для жи­вых и мертвых, дабы успокоить души клятвопреступников и в другом мире; винил себя во всех бедствиях, ниспосланных Богом на Россию, но не винился в цареубийствах, приписывая убиение Феодора и Ма­рии одному расстриге; наконец молил Иова, как святого мужа, бла­гословить Василия, князей, бояр, христолюбивое воинство и всех хри­стиан, да восторжествует царь над мятежниками и да насладится Россия счастием тишины.
  
   Иов ответствовал грамотою, заблаговре­менно, но действительно им сочиненною, писанною известным его слогом, умилительно и не без искусства. Тот же диакон читал ее на­роду. Изобразив в ней величие России, произведенное умом и сча­стием ее монархов -- хваля особенно государственный ум Иоанна Грозного, Иов соболезновал о гибельных следствиях его преждевре­менной кончины и Димитриева заклания, но умолчал о виновнике оного, некогда любив и славив Бориса; напомнил единодушное из­брание Годунова в цари и народное к нему усердие; дивился ослеплению россиян, прельщенных бродягою; говорил:
  
   "Я давал вам страшную на себя клятву в удостоверение, что он самозванец: вы не хотели мне верить -- и сделалось, чему нет примера ни в священной, ни в светской истории".
  
   Описав все измены, бедствие отечества и церкви, свое изгнание, гнусное цареубийство, если не совершенное, то по крайней мере допущенное народом -- воздав хвалу Василию, царю святому и праведному, за великодушное избавление России от стыда и гибели -- Иов продолжал:
  
   "Вы знаете, убит ли самозванец; знаете, что не осталось на земле и скаредного тела его -- а злодеи дер­зают уверять Россию, что он жив и есть истинный Димитрий! Велики грехи наши пред Богом, в сии времена последние, когда вымыслы неле­пые, когда сволочь мерзостная, тати, разбойники, беглые холопы мо­гут столь ужасно возмущать отечество!"
  
   Наконец, исчислив все клятвопреступления россиян, не исключая и данной Лжедимитрию присяги, Иов именем Небесного милосердия, своим и всего духовен­ства объявлял им разрешение и прощение, в надежде, что они уже не изменят снова царю законному, и добродетелию верности, плодом чистого раскаяния, умилостивят Всевышнего, да победят врагов и возвратят государству мир с тишиною.
  
   Действие было неописанное.
   Народу казалось, что тяжкие узы клятвы спали с него, и что сам Всевышний устами праведника изрек помилование России.
  
   Плакали, радовались -- и тем сильнее тронуты были вестию, что Иов, едва успев доехать из Москвы до Старицы, преставился [8 марта].
  
   Мысль, что он, уже стоя на праге вечности, беседовал с Москвою, умиляла сердца. Забыли в нем слугу Борисова: видели единственно мужа святого, который в последние минуты жи­зни и в последних молениях души своей ревностно занимался судь­бою горестного отечества, умер, благословляя его и возвестив ему умилостивление Неба!
  

 []

Стрелецкий дозор у Ильинских ворот в старой Москве. А. П. Рябушкин. 1897 г.

  

Осада Калуги

  
   Но происшествия не соответствовали благоприятным ожиданиям. Воеводы, посланные царем истребить скопища мятежников, боль­шею частию не имели успеха.
  
   Мстиславский, с главным войском об­ступив Калугу, стрелял из тяжелых пушек, делал примет к укрепле­ниям, издали вел к ним деревянную гору и хотел зажечь ее вместе с ты­ном острога: но Болотников подкопом взорвал сию гору; не знал и не давал успокоения осаждающим; сражался день и ночь; не жалел лю­дей, ни себя; обливался кровию в битвах непрестанных и выходил из оных победителем, доказывая, что ожесточение злодейства может иногда уподобляться геройству добродетели.
  
   Он боялся не смерти, а долговременной осады, предвидя необходимость сдаться от голода: ибо не успел запастися хлебом. Разбойники калужские ели лошадей, не жаловались и не слабели в сечах.
  
   Царь велел снова обещать ми­лость их атаману, если покорится: ответом его был: "жду милости един­ственно от Димитрия!"
  
   Тщетно прибегали и к средствам, менее за­конным: московский лекарь Фидлер вызвался отравить главного злодея, дал на себя страшную клятву и, взяв 100 флоринов, обманул Василия: уехал в Калугу служить за деньги Болотникову, из любви к расстриге.
  
   Неудачная осада продолжалась четыре месяца.
  

Переменные успехи

  
   Другие воеводы, встретив неприятеля в поле, бежали: Хованский от Михайлова в Переславль Рязанский, Хилков от Венева в Коширу, Воротынский от Тулы в Алексин, наголову разбитый предводителем изменников, князем Андреем Телятевским, который успел прежде его занять и Тулу и Дедилов.
  
   Только Измайлов и Пушкин честно сделали свое дело: первый, рассеяв многочисленную шайку изменни­ка князя Михаила Долгорукого, осадил мятежников в Козельске; второй спас Нижний Новгород, усмирил бунт в Арзамасе, в Ардато-ве, и еще приспел к Хилкову в Коширу, чтобы идти с ним к Серебря­ным Прудам, где они истребили скопище злодеев и взяли их двух на­чальников, князя Ивана Мосальского и литвина Сторовского; но близ Дедилова были разбиты сильными дружинами Телятевского и в беспорядке отступили к Кошире: воевода Ададуров положил голо­ву на месте сей несчастной битвы, и множество беглецов утонуло в реке Шате.
  
   Боярин Шереметев, коему надлежало усмирить Астрахань, не мог взять города; укрепился на острове Болдинском, и не взирая на зимний холод, нужду, смертоносную цынгу в своем вой­ске, отражал все приступы тамошних бунтовщиков, которые в иссту­плении ярости мучили, убивали пленных. Глава их, князь Хворостинин, объявив самого Шереметева изменником, грозил ему лютейшею казнию и звал ногайских владетелей под знамена Димитрия. Но царь уже не думал о том, что происходило в отдаленной Астрахани, когда судьба его и царства решилась за 160 верст от столицы.
  
   Ежедневно надеясь победить Болотникова если не мечом, то голо­дом -- надеясь, что Воротынский в Алексине и Хилков в Кошире за­слоняют осаду Калуги и блюдут безопасность Москвы -- главный воевода князь Мстиславский отрядил бояр, Ивана Никитича Рома­нова, Михаила Нагого и князя Мезецкого против злодея, Василия Мосальского 18, который шел с своими толпами Белевскою дорогою к Калуге. Они сразились с неприятелем на берегах Вырки, смело и мужественно.
  
   Целые сутки продолжалась битва.
   Мосальский пал, оказав храбрость, достойную лучшей цели. Так пали и многие кле­вреты его: уже не имея вождя, теснимые, расстроенные, не хотели бе­жать, ни сдаться: умирали в сече; другие зажгли свои пороховые боч­ки и взлетели на воздух, как жертвы остервенения, свойственного то­лько войнам междоусобным. Романов, дотоле известный единствен­но великодушным терпением в несчастии, удостоился благодарно­сти царя и золотой медали за оказанную им доблесть.
  
   Но изменники в другом месте были счастливее.
   Они, подобно царю, соображали свои действия наступательные, следуя общей мысли и стремясь с разных сторон к одной цели: освободить Болотникова. Гибель Мосальского не устрашила Телятевского, который также шел к Калуге и также встретил московских воевод, князей Татева, Чер­касского и Борятинского, высланных Мстиславским из калужского стана. В жестокой битве на Пчелне легли Татев и Черкасский со мно­гими из добрых воинов; остальные спаслися бегством в стан калуж­ский и привели его в ужас, коим воспользовался Болотников: сделал вылазку и разогнал войско, еще многочисленное; все обратили , кроме юного князя Скопина-Шуйского и витязя Истомы Пашкова, уже верного слуги царского: они упорным боем дали время малодуш­ным бежать, спасая если не честь, то жизнь их; отступили, сражаясь, к Боровску, где несчастный Мстиславский и другие воеводы соеди­нили рассеянные остатки войска, бросив пушки, обоз, запасы в добы­чу неприятелю. Еще хуже робости была измена: 15000 воинов цар­ских, и в числе их около ста немцев, пристали к мятежникам.
   Узнав, что сделалось под Калугою, Измайлов снял осаду Козельска; по крайней мере не кинул снаряда огнестрельного и засел в Мещовске.
  

Сражение под Тулой

  
   Сии вести поразили Москву.
   Шуйский снова колебался на пре­столе, но не в душе: созвал духовенство, бояр, людей чиновных; предложил им меры спасения, дал строгие указы, требовал немед­ленного исполнения и грозил казнию ослушникам: все россияне, год­ные для службы, должны были спешить к нему с оружием, монасты­ри запасти столицу хлебом на случай осады, и самые иноки гото­виться к ратным подвигам за веру. Употребили и нравственное сред­ство: святители предали анафеме Болотникова и других известных, главных злодеев: чего царь не хотел дотоле, в надежде на их раская­ние. Время было дорого: к счастию, мятежники не двигались вперед, ожидая Илейки, который с последними силами и с Шаховским еще шел к Туле.
  
   21 мая Василий сел на ратного коня и сам вывел войско, приказав Москву брату Димитрию Шуйскому, князьям Одоевскому и Трубецкому, а всех иных бояр, окольничих, думных дьяков и дво­рян взяв с собою под царское знамя, коего уже давно не видали в по­ле с таким блеском и множеством сановников: уже не стыдились идти всем царством на скопище злодеев храбрых!
  
   Близ Серпухова соеди­нились с Василием Мстиславский и Воротынский, оба как беглецы в унынии стыда. Довольный числом, но боясь робости сподвижни­ков, царь умел одушевить их своим великодушием: в присутствии ста тысяч воинов целуя крест, громогласно произнес обет возвратиться в Москву победителем или умереть; он не требовал клятвы от других, как бы опасаясь ввести слабых в новый грех вероломства, и дал ее в твердой решимости исполнить.
  
   Казалось, что Россия нашла царя, а царь нашел подданных: все с ревностию повторили обет Васи­лиев-- и на сей раз не изменили.
  
   Сведав, что Илейка с Шаховским уже в Туле, и что Болотников к ним присоединился, Василий послал князей Андрея Голицына, Лыкова и Прокопия Ляпунова к Кошире.
  
   Самозванец Петр, как главный предводитель злодеев, велел также занять сей город Телятсвскому.
  
   Рати сошлися на берегах Восми [5 июня): началось дело кровопролитное, и мятежники одолевали: но Голицын и Лыков кину­лись в пыл битвы с восклицанием: "Нет для нас бегства; одна смерть или победа!" и сильным, отчаянным ударом смяли неприятеля. Теля-гевский ушел в Тулу, оставив москвитянам все свои знамена, пушки, обоз; гнали бегущих на пространстве тридцати верст и взяли 5000 пленных.
   Храбрейшие из злодеев, козаки терские, яицкие, донские, украинские, числом 1700, засели в оврагах и стреляли; уже не имели пороха, и все еще не сдавались: их взяли силою на третий день и ка­знили, кроме семи человек, помилованных за то, что они спасли не­когда жизнь верным дворянам, которые были в руках у злодея Илейки: черта достохвальная в самой неумолимой мести!
  
   Обрадованный столь важным успехом и геройством воевод своих еще более, нежели числом врагов истребленных, Василий изъявил Голицыну и Лыкову живейшую благодарность; двинулся к Алекси­ну, выгнал оттуда мятежников, шел к Туле. Еще злодеи хотели отве­дать счастия и в семи верстах от города, на речке Воронее, сразились с полком князя Скопина-Шуйского: стояли в месте крепком, в лесу, между топями, и долго противились; наконец москвитяне зашли им в тыл, смешали их и вогнали в город; некоторые вломились за ними даже в улицы, но там пали: ибо воеводы без царского указа не дер­знули на общий приступ; а царь жалел людей или опасался неудачи, зная, что в Туле было еще не менее двадцати тысяч злодеев отчаян­ных: россияне умели оборонять крепости, не умея брать их.
  
   Обложи­ли Тулу.
   Князь Андрей Голицын занял дорогу Коширскую: Мсти­славский, Скопин и другие воеводы Кропивинскую; тяжелый снаряд огнестрельный расставили за турами близ реки Упы; далее, в трех верстах от города, шатры царские.
  
   Началась осада [30 июня], мед­ленная и кровопролитная, подобно калужской: тот же Болотников и с тою же смелостию бился в вылазках; презирая смерть, казался и невредимым и неутомимым: три, четыре раза в день нападал на осаждающих, которые одерживали верх единственно превосход­ством силы и не могли хвалиться действием своих тяжелых стенобит­ных орудий, стреляя только издали и не метко. Воеводы московские взяли Дедилов, Кропивну, Епифань и не пускали никого ни в Тулу, ни из Тулы: Василий хотел одолеть ее жестокое сопротивление голо­дом, чтобы в одном гнезде захватить всех главных злодеев и тем пре­кратить бедственную войну междоусобную.
  
   "Но Россия,-- говорит летописец,-- утопала в пучине крамол, и волны стремились за волнами: рушились одне, поднимались другие".
  
   ***
   Литература
  
   Ардашев Н. Н.
   Из истории XVII в. Очищение русской земли // Журн. Министерства народ. просвещения, 1898, N6, С.225-262.
  
   Бер М.
   Летопись московская с 1584 года по 1612. Перев. с немецкого. В кн.: Сказания современников о Дмитрии Самозван­це. Изд. 3-е, исправл. Ч. I. - СП б., 1859.
  
   Берендс Э. Н.
   О политическом значении Ярославля в Смутное вре­мя // Труды. Ярослав. учен. архив. комиссии, 1913, кн. 4, вып. 1.
  
   Бестужев-Рюмин К. Н.
   Письма о Смутном времени. - СП б., 1898.
  
   Боголюбов В.
   Земщина в эпоху Смуты. - В сб.: Смутное время. - М, 1913.
  
   Богоявленский С. К.
   Вооружение русских войск в XVI-XVII вв. -Историч. записки (Ин-т истории Акад. наук СССР), 1938, т. 4.
  
   Булгакова Е.
   Герои и подвижники Смутного времени. Популярный очерк. Ред. В.Н. Бочкарева и В. И. Почеты. - М., 1912.
  
   Быкова А. Ф.
   Смутное время на Руси. (1598-1613гг.). - М., 1912.
  
   Валишевский К.
   Происхождение современной России. Пер. с франц. Т. VIII. Великая разруха 1584-1614 гг. - М., 1913.
  
   Валишевский К.
   Смутное время. Пер. с франц. под ред. Е.Н. Шепкина. - СП б., 1911.
  
   Готье Ю. В.
   Смутное время.- М., 1918.
  
   Готье Ю. В.
   Смутное время. Очерк истории революционных движений начала XVII столетия. - М.,1921.
  
   Гречев Б.
   Русская церковь и русское государство в Смутные годы. - М., 1918.
  
   Гречушкин С. И.
   Из русской истории. Смутной время. - М. 1910.
  
   Линд М.
   Смутное время. - М., 1910.
  
   [Маржерет].
   Состояние Российской державы и великого княже­ства Московского с присовокуплением известий о достопамятных событиях четырех царствований, с 1590 года по сентябрь 1606. Со­чинение капитана Маржерета. Перев. с французского. В кн. "Ска­зание современников о Дмитрии Самозванце". Изд. 3-е, исправл. Ч. I. - СП б., 1859.
  
   [Мнишек М.]
   Титов А. Дневник Марины Мнишек (1607-1609). По рукописи Краковского музея кн. Чарторыйского. - М., 1908.
  
   [Паерле].
   Записки Паерле о путешествии из Кракова, в Москву и обратно, с 19-го марта 1606 года по 15 декабря 1608. Перев. с немецкой рукописи. В кн. "Сказания современников о Дмитрии Самозванце". Изд. 8-е, исправл. Ч. I. - СП б., 1869.
  
   Пичета В. И.
   Смутное время в Московском государстве. - М., 1913.
  
  
   ***

 []

Изображение "знаков

Рюриковичей" на монетах князей Владимира Святославича (верхний ряд), Святополка (средний ряд), Ярослава. Мудрого (нижний ряд)

  

ИСТОРИЧЕСКИЕ ПАМЯТКИ

  -- СУБАЛТЕРН-ОФИЦЕРЫ -- общее наименование младших офицеров в роте (эскадроне, батарее, команде) в русской армии и некоторых ино­странных армиях со 2-й половины XVIII в.
  
  -- Сугамбры - германское племя, жившее во времена Цезаря по правому берегу Рейна. В 16 г. до Р.Х. они под руководством одного из своих королей Мело нанесли поражение римлянам; в 8 г. н.э. часть сугамбров была поселена Тиберием на левом берегу Рейна, к северу от убиев.
  
  -- СУД ЧЕСТИ, выборный офицерский орган, призванный блюсти честь и достоинство офицеров. Впервые появился в Пруссии в 1808 г.
  
  -- Судьба. Путь человека определяется не простой сопряженностью духа и психофизической стороны, но в нем обнаруживается своя -- для каждого человека особая -- закономерность, которую зовут "судьбой"... Каждый человек приносит в мир свои задачи, которые он должен решить в своей жизни; и эти задачи, связанные с духовными особенностями, остаются одними и теми же, независимо от условий, в которых человек живет, -- иначе говоря, они могут и должны быть решены в любых условиях жизни. (В. Зеньковский). С судьбой следует обходиться, как со здоровьем: когда она нам благоприятствует -- наслаждаемся ею, а когда начинает капризничать -- терпеливо выжидать, не прибегая без особой необходимости к сильнодействующим средствам. (Ларошфуко).
  
  -- Сутех - верховный бог хитов.
  
  -- Сфинкс - в греческой мифологии крылатая полуженщина, полульвица, обитавшая на скале близ Фив; задавала прохожим неразрешимую загадку и затем, не получив ответа, пожирала их. Загадку сфинкса ("кто утром ходит на 4 ногах, в полдень на двух, вечером на трех") разгадал Эдип (его ответ: "человек - в детстве, зрелости и старости"); после чего сфинкс бросилась со скалы.2) В Др. Египте статуя фантастического существа с телом льва и головой человека, реже животного.
  -- Ныне два условия признаются прочным обеспечением семейного счастья: счастливый выбор жениха и невесты и предварительно установившаяся крепкая взаимная склонность, обещающая нерасторжимый союз в будущем. (Амвросия). Счастье не дается внешними благами, и кто гонится за ним, тот истощает свои силы в постоянных разочарованиях. (Наставление к самодисциплине, 1900).
  
  
  

 Ваша оценка:

По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023