ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Носатов Виктор Иванович
Верую

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 8.40*21  Ваша оценка:


Виктор НОСАТОВ

В Е Р У Ю

РОМАН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

   Переливистое благозвучие разновеликих колоколов, исходящее из пустых глазниц островерхой звонницы на­земного представительства всевышнего Небожителя, напо­минало о воскресной службе и порождало в душе волнительное предвкушение благостного общения с неви­димым Богом. Неяркий свет, затеривающийся средь мо­гучих густолистых карагачей паркового ограда, постепенно просачивался через закопченную осеннюю крону и, скап­ливаясь над ней, высвечивая то тут, то там плотную гарную муть, двигался на зовущие колокола, постепенно обволакивая свиданное место Божьего духа и жаждущих праведной жизни грешников. Осветление ускорялось с каждой минутой, и вот уже первые лучи вернувшегося из зарубежного круиза долгожданного Светила коснулись величественных куполов Храма, страстно слизывая с них видимую позолоту.
   Дзинь-дзон-дзон, дзинь-дзон-дзон, дзинь-дзан... Завораживающий звон и чарующий свет, сливаясь во­едино в звенящий свет, увлекают и возносят над зем­лей -- то ли душу, то ли все тело, ставшее невесомым и крылатым,-- поднимая все выше и выше; и вот уже оно -- гнездо звоново, откуда вылупливаются от ударов чугунных языков близнецы дзиньдзондзини и разлетаются далеко по округе, созывая верующий люд к святому лику Христа. Еще взмах крылами, еще вираж -- и опять па­ренье, но уже на уровне глаз представившегося мне рас­пятого Мученика,-- в них и страдание и блаженство с непонятным простому смертному одновременьем,-- мы не боги и испытываем в одноразье либо то, либо это.
   Опять взмах, вновь подъем, выше, выше, все дальше от пылающего уже истонченным светом Храма, и земля уже внизу поката и обща, без подробностей, разглядный лишь один многоголовый Храм в окрестованных светозве-нящих шлемах, а в многоцветных нитях, тянущихся к нему слева и справа, лишь угадывается многоликое люд­ское движение; и только орлиные зраки углядят в нем неспешность и солидную торжественность и у молодых, и у старых, и у одиночек, и у пар, и у групп.
   Бесшумно парит тело, поет и блаженствует душа в колокольном сопровождении, предвкушая близость Все­вышнего.
   Дзинь-дзон-дзон-дзинь, дзинь-дзон-дзон-дзинь-дзан...
   Но не надобно находиться так долго и в такой близости с Богом, ибо человеку присущи соперничество, зависть и чванливость. Однако общаться с Ним периодически жела­тельно, чтоб не забыть про Него совсем.
   Звенящая и истончающаяся пуповинная смычка с еже­дневно рожающей и оплакивающей юдолью -- Землей -- вытягивается из-за облачности, напоминая о возвращении, тем более что двустворчатые резные врата Храма раство­ряются, впуская первых прихожан.
   Дзинь-дзон-дзон-дзинь, дзинь-дзон-дзон-дзинь-дзан...
   Чувствуя усиливающийся обжигающий свет храмовых куполов и успевших уже напитаться заревом окон, плавно глиссируя над прихрамовым небоплесом, над головами идущих планирую, никем не видимый, в церковное нутро, наполненное ладанной нагарью, многоцветьем икон и рос­писей.
   Стихает или становится неслышным изнутри колоколь­ное зазыванье,-- здесь иные звуки, иное действо, люди рядом и не надо напрягать зрение и слух, чтобы видеть их глаза и слышать их усердные мольбы, обращенные к явившемуся на воскресную встречу Божьему Духу.
   -- К тебе взываю я, ибо Ты услышишь меня, Боже!
Приклони ухо Твое ко мне, услыши слова мои, о Боже!
   О ком и о чем молит эта старушка в траурном одеянии, страстно крестясь и надолго приникая к полу? Лишь подумалось, и ответ вывалился из-под черного, закрывающего морщинистое лицо платка:
   -- По убиенным на войне...
   И называет имена:
   -- По Петру Трофимовичу, по Василию Петровичу, по Андрею Васильевичу, по Сергею Андреевичу, по Ва­нюшке и Витеньке...
   Целая ветвь мужского родословия -- тут, видно, погиб­шие и в гражданскую, а может, и в первую мировую, и во вторую, а Ванюшке и Витеньке, вероятно, достался Афган, спрашивать -- надрезать и без того незаживающую рану. Да и ясно без спроса, что на земле нашей Костлявая, пройдясь своей широкозахватной косой, подрубила не одну мужскую ветвь родословного древа, оставив неисчислимых сирот и неизмеримое горе незабвенное.
   С амвона звучат слова о праведности миролюбия и пагубности зла, о вере в человеческое добро и милосердие, угодные Всевышнему.
   Слушаю святого отца, и душа принимает их, а взгляд, осторожно касаясь лиц прихожан, ищет следы внутренней уверенности в необходимости своего действа: искренни ли те, кто кладет перстами на себя крест, или фарисейству­ют? Не впервой приглядываясь таким образом к посети­телям Храма, неожиданно нахожу в своей душе и разуме согласие -- они все верят или хотят верить во всевыш­нюю силу добра и справедливости, и для них, видимо, это единственная надежда жить, подпитываясь этой верой. Вероятнее всего, многие из них несправедливо обиженные случайностями или непонятые обществом, отверженные им безосновательно и порой оскорбительно. Не раз встреча­лись таковые. Обыкновенные люди, воспитанные семьей и школой, покорно занявшие свою нишу в общественном устройстве и никогда не забывающие свой "шесток", ос­тающиеся всегда в напряжении, как пружины в большом механизме. И вдруг что-то лопалось. Что-то срывалось, сламывалось -- колесико, пружинка, винтик бунтовал. Иной человек вдруг иначе смотрел на себя, на свое дело, на свои цели, на свою жизнь, жизнь соседей, словно прислушивался к тому устройству, в котором он был деталью, а верен ли ход этого механизма и какова цель этого движения?
   Человек начинал задавать слишком много вопросов, он раздражал, отвлекал от режима, от графика, от привыч­ного болотного устоя -- и общество или те, кто выступал от имени общества, то есть народа, отвергало его, изоли­ровало или уничтожало, чтоб не заражались другие его инакомыслием, вопросоманией и желанием жить иначе.
   Другой же, прозревший рано, осознавший смертельную опасность в своем прозрении, замыкался в себе или как в убежище уходил в Храм, где был понят, успокоен и обнадежен. Начиналась иная жизнь, в которой он находил покой и ответы на многие вопросы, возникшие в связи с его прозрением и выпадом из общества, из несуразного механизма, который был всегда в интенсивном движении, но никуда не шел, ничего не показывал, производя лишь звон и грохот. Храм становился свиданным местом едино­мыслящих, верующих в высшую справедливость, в Силу Добра, олицетворением которых для них становился Все­вышний -- невидимый и запретный, но хранимый в себе всеми поколениями, закодированный иными словами,-- Душа, Совесть, Честь, Милосердие, Любовь, Ум, Терпе­ние, Доброта, Верность. И не зря говорят Старые в ответ на подлый поступок человека --"Бога в тебе нет!" И понятно теперь -- когда в тебе есть Бог -- Душа, Со­весть, Честь, Любовь и Милосердие и прочие качества от Бога,-- жить легко и приятно. Бог наставит на истинный путь, пожалеет и поймет, ибо он мудр, добр, милосерден, терпелив и справедлив...
   Закончилась воскресная проповедь. Душа оттаяла, рас­трепанные мысли объединились в голубиную стаю, и полет их стал ровным, высоким и целенаправленным.
   С клироса полилось елейно-ангельское песнопение. Се­ребряная ладанка, курясь благовониями, словно маятник вечного времени раскачивалась в руке служителя церкви, который торжественно и величаво осенял крестным зна­мением лица прихожан, будто одаривал божьим благосло­вением. От неземных песнопений и густого ладана кружилась голова. Большие и малые каменья сверкали на одеждах священника, на окладах икон, восхищая и заво­раживая и настраивая на лицезрение чуда; и оно не заставило себя долго ждать, появилось незаметно и нео­жиданно, коснувшись каждого, кто верует... И остальные ощутили Его присутствие в Храме как дуновение ветерка, явившегося из-под высокого, расписанного яркими краска­ми потолка.
   А может, некоторым, как и мне, все это показалось. Не поверилось... Ну что ж, Бог терпелив, а вера не приходит случайно...
   В Храме стало душно. Преодолевая привычное в этом месте изнеможение, стал пробираться к выходу, не дожи­даясь конца службы. Огибая один из боковых приделов Храма, вдруг почувствовал непонятное беспокойство, будто укорный взгляд ерошит затылок. Оборачиваюсь и тут же натыкаюсь на этот взгляд. В полумраке лицо не разглядеть, невольно делаю три-четыре шага навстречу этим глазам, и вдруг, узнав его, от неожиданности, нежданной радости и удивления вскрикиваю. Передо мной стоял тот, кого я еще полтора часа назад ходил проведывать на клад­бище и даже возложил цветы на могилу. Это был Леха Переверзев. Седой, худющий и постаревший. Бледное морщинистое лицо казалось изможденным, как у умира­ющего старца в монастырском склепе, и только курносый, облупившийся нос, да пронзительные глаза выдавали мо­лодость его души. На нем были простенький, поношенный костюм, светлая застиранная и чуть великоватая рубашка, вся его одежда, казалось, с чужого плеча и кричала о нужде этого человека. Но это был он, бывший детдомовец, которого незадолго до совершеннолетия приютила у себя моя соседка баба Саня. Добрая душа, чувствуя свою кончину, решила сделать доброе дело, как она говорила, угодное Богу. Сама съездила в детдом и сама выбрала себе внука-сироту, отогрела теплоотдатливой душой, оде­ла, обула, откормила, приручила к новому жилью и как-то представила нам.
   -- Вот,-- сказала она,-- мой наследник.
   Я знал, что нелегко живется бабке. Были у нее, конечно, и дети, и внуки, но навещали редко. Приезжали обычно осенью, чтобы поживиться урожаем из бабкиного сада. Все остальные заботы о ней пришлось взвалить на плечи соседям. Уже потом от Лехи мы узнали, что у него с бабкой Саней договор. Он будет за ней ухаживать, помогать до самой смерти, а она оставит ему в наследство дом и сад.
   В детдоме Леха проучился девять лет, и осенью мы с ним пошли в один класс, в выпускной. Класс был небольшим, человек двадцать, это все, что осталось от трех восьмых, а затем и от двух девятых. Дотянуть до десятого класса у многих из моих сверстников не хватило желания.
   После окончания школы, до армии, мы с Лехой ра­ботали механизаторами, благо, что в школе получили две специальности -- слесаря и механизатора.
   Похоронили бабку Саню, и Леха стал полноправным хозяином дома и сада. Правда, первое время надоедали родственники, которые попытались даже судиться с Лехой, но у них ничего тогда не вышло.
   За время учебы и работы мы сошлись с Лехой до­вольно близко. Часто проводили вместе свободные часы, даже влюблялись в одних и тех же девчонок.
   Было видно, что после холодно-неуютного детдома Ле­ха понемногу отходил, исчезла его затравленность, обо­собленность. Он стал общительным, добрым и веселым парнем, без всяких комплексов. И все-таки от нас отли­чался. Во-первых, потому, что был человеком слова, если что-то обещает, расшибется в доску, а сделает. Во-вторых, был скуп, не любил транжирить то, что доставалось ему нелегким трудом, копил про черный день. Возможно, эта черта присуща только человеку, познавшему нужду, тому, кто прошел через все тяготы детдомовской, унизительной жизни. Несмотря на это, мы, сельские пацаны, с удоволь­ствием водились с Лехой. Помогали ему по хозяйству, и всегда двери его дома, как и его душа, были открыты для нас.
   В армию его забрали первым. Чтобы дом не пустовал, он сдал его на два года городской семейке, которая ис­пользовала усадьбу вместо дачи, перечисляя деньги на Лехину сберегательную книжку.
   Недели через две призвали в армию и меня.
   Мы не знали ничего друг о друге больше полугода, пока однажды родители не переслали мне Лехино письмо со странным адресом. Там стоял всего лишь номер полевой почты. Замполит роты, где я служил, объяснил, что, по всей видимости, мой друг служит за границей. А где, трудно сказать. Я написал. Леха ответил. Я снова написал, но больше не получал от него ни единой весточки. Уже перед увольнением в запас, родители написали мне, что на Леху пришла похоронка, что вскоре из Афганистана прибыл цинковый гроб и военкоматовская похоронная команда без излишней помпы закопала его на сельском кладбище, придавив мо­гилку тяжелой гранитной плитой.
   Я, по приезде домой, ходил с одноклассниками на кладбище, читал выбитые на камне строки:
   ПЕРЕВЕРЗЕВ АЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ
   15.10. 1963 - 11.10. 1982 гг.
   И все. Больше ни знака, ни слова, указывающего на то, что Леха не умер от болезни, не продырявлен ножом в пьяной драке, а погиб, выполняя интернациональный долг. Долг! Да кому он должен был в свои восемнадцать лет, и за что? За то, что когда-то спившиеся родители подкинули его в детдом? За то, что в детдоме над ним издевались все, кто мог -- преподаватели, старшие маль­чишки, просто чужие люди на улице? За то, что погнали в эту чужую азиатскую страну? Никому он ничего не должен, и от этого смерть его еще горше и обиднее. Ведь это гибель ни за что. Может быть, тогда, на могиле друга, я так и не думал, может быть, эти мысли навеяны ветром перемен? Может быть.
   Мы молча помянули одноклассника, закусили луковицей и черным хлебом. Тризна у гробовой плиты была недолгой, и вскоре мы разошлись, у каждого свои заботы, срочные дела. Лехи не стало, а нам предстояло еще жить и добиваться чего-то в этой неведомой, но прекрасной жизни.
   Как-то тоскливо стало в нашем маленьком переулочке без Лехи. Возможно, это было оттого, что я стал взрослей и по-другому смотрел на мирок, где жил еще два года назад. А может быть, потому, что из Лехиного дома подозрительно смотрели на нас новые жильцы -- родст­венники бабки Сани. Они, по-моему, единственные из всех нас, знавших Леху, радовались его гибели.
   В поисках лучшей жизни разъезжались по стране мои добрые соседи, и вскоре переулочек наш стал для меня не только тесным и тоскливым, но и чужим. Чужие люди вокруг, чужие разговоры. Чужие воспоминания.
   Вскоре и мои родители, не найдя здесь того, что искали, продали дом и поехали в Россию, благо что пустующих деревенек там не счесть. Нашли хороший дом, большую усадьбу буквально за гроши. Мало желающих жить в глубинке, месить там сапогами грязь. Однако в деревне я не ужился, уехал в город, трудился на заводе, затем окончил университет и теперь работал специальным корреспондентом в одной из центральных газет. Куда толь­ко ни заносила меня репортерская жизнь, но с особым трепетом и радостью я приезжал на свою малую родину. Село, где я родился, располагалось в пригороде, и частенько свободное время мы мальцами проводили в городе. У каждого были там свои любимые места. Были они и у меня. Парк со стоящей на возвышении церковью притягивал меня осо­бенно. Вовсе не вера в Бога толкала меня туда, а ощу­щение причастности к интимному таинству, непонятному и запретному. Частенько, втихую от родителей и друзей, приходил я сюда, слушал перезвон колоколов, глазел на крестные ходы, особенно любил торжественные воскресные службы. Мне все эти действа были интересны. Интересны хотя бы потому, что все, связанное с церковью, ее служителями и богом, было для меня, как и для большинства моих сверстников, под запретом. Я лицезрел таинство, проис­ходящее в храме, и воображение мое рисовало такие чудодейственные картины, что я чувствовал себя и ху­дожником, и поэтом, и врачевателем человеческих душ, ощущал себя необыкновенным человеком, способным на большие и славные дела. Здесь я мог думать и говорить Богу все, что хотел, и он никогда не прерывал меня. Я-то знал, что Бога нет, но рассказывал ему обо всех своих обидах и чаяниях или просто молча фантазировал. Не знаю по­чему, но с тех лет я навсегда сохранил где-то в глубине сердца тихую умиротворенную любовь к Храму моей юно­сти.
   И когда удавалось заезжать в город моего детства и юности, я всегда выкраивал часок, чтобы зайти в лоно таинственной и величественно торжественной, всегда готовой принять странника, церкви.
   Все это промелькнуло в моей памяти в одно мгновение. Леха Переверзев шагнул мне навстречу, и наши пальцы сошлись в крепком мужском рукопожатии. Трудно было сдержаться от бурных восклицаний, выражений восторгов и искренней радости, но каждый понимал, что здесь не место для этого, и мы, не сговариваясь, стали пробираться к выходу, аккуратно обходя верующих.
   И только на улице я заметил, что за нами неотступно следует молодая аккуратненькая женщина небольшого ро­сточка с ребенком на руках.
   -- Это моя жена -- Сашенька!-- представил ее Алексей, светло улыбаясь и нежно касаясь ладонью ее плеча.-- А это наш сын Кирюша! Кирилл Алексеевич. Уснул
мальчонка...
   Я тоже представился, непроизвольно наклонившись к мадонне с младенцем, приблизив руку к сердцу, успев заметить большеглазое лицо и ее внутреннее обаяние.
  -- Мы школьные друзья с Лехой...-- у меня вдруг
перехватило дыхание, будто перед рыданной волной.--
Простите... Трудно говорить... Но ведь два часа назад
повидаться с ним я ходил на кладбище... Оставил цветы
на могилке... Просто чудо какое-то... Живой... Не верится даже... Боюсь радоваться... чтоб не спугнуть свершившееся чудо...
  -- Да не бойтесь,-- улыбнулась Саша, -- жить теперь ему до ста лет...
  -- Не сглазь, Сашенька,-- вежливо придержал жену
Алексей, в задумчивости наблюдая поверх дальних верхушек заоградных тополей, над которыми кружили горластые черные птицы.-- У нас вся жизнь еще впереди -- не
жил ведь!-- то боролся за жизнь, то воевал против жизни,
растрачивая на все свое здоровье.... Теперь вот только и начал жить,-- он ласково обнял жену и нежно лизнул взглядом личико спящего сына.-- Начали жить... Что там впереди, кто знает?
   Укорачивая возникшую паузу, спрашиваю:
  -- Ну, как же это получилось, Лех, что тебя похоронили-то?
  -- Да я и сам долго не знал...
  -- Ведь кого-то же похоронили на нашем кладбище.
  -- В этом-то и весь маразм... Уму непостижимо! Та­
кого пришлось насмотреться! Такое узнал, что жить рас
хотелось...
   Жена перебила:
   -- Может, поедем к нам, там и повспоминаете...
Встречу отметим...
   -- Нет-нет!-- поднял я руки,-- у меня билет на руках, через два часа нужно быть на вокзале.
   Необдуманно ляпнул про билет. Ну что он по сравне­нию с посиделками в таком приятном обществе? Ну не уехал бы сегодня, уехал завтра... Уже и отступать поздно.
   -- Ну хорошо,-- с пониманием начала Сашенька,-- я
вам не стану мешать, вон под сиренью скамейка, в стороне
от аллеи, садитесь и беседуйте, а мы с Кирюшей погуляем, может, на базарчик загляну -- ты, Леш, не вол­нуйся. Идите, идите...
   Обнявшись, как братья, мы направились к скамье в укромном месте. Прогретый солнцем парк был весел и красив. Из храма еще не выходили прихожане, на аллеях почти никого не видно. Уютное место располагало к за­душевным беседам.
   Запоздало прижались щека к щеке.
  -- В первое мгновение чуть не чокнулся, увидев тебя,-- говорю почти шепотом, ощущая набегавшую волну нежности и солидарности к потерянному было другу.
  -- Думал, что мой дух тебе померещился?-- с деланной веселостью произнес Леха, но глаза его не были веселыми, в них, попеременно сменяясь, отражалось то
глубинное страдание, то душевное блаженство.
  -- Конечно,-- согласился я,-- только что помянул тебя на кладбище, а тут такая картина...
  -- А я вот, несмотря ни на что, жив.-- Он улыбнулся.
Улыбка была вымученной и горькой.
   То, о чем он мне поведал потом, походило на страш­ный сон, который может родить лишь пораженный страш­ной болезнью мозг. Может быть, я что-то преувеличивал? Вполне возможно! А впрочем, делайте выводы сами.
   Мягкий молочный свет, заполнивший операционную, постепенно рассеивался. Откуда-то из небытия медленно проявляются незнакомые лица. Четче всех проявляется лицо склонившегося над Алексеем человека. В тонких, нервных чертах его что-то знакомое. Но как ни вгляды­вался и ни напрягался, не узнает. Легкие работают, словно кузнечные мехи, выветривая из груди резкий дух хлоро­форма. С каждым вздохом все яснее и светлее вокруг.
   Алексей наконец-то вспоминает, где видел человека, склонившегося над ним. Он очнулся, когда его, иссечен­ного пулями и осколками, окровавленного, положили на операционный стол. Увидел хирурга, который, не обращая внимания на стоны, внимательно осматривал каждую рану, раздражая холодным блеском металлического зонда.
   Особой боли от прикосновения металла не чувствовал, потому что была единая жгущая, давящая и разрывающая боль.
   Он чувствовал, что снова проваливается в бездонный колодец небытия, и прикусил губу. Боли не почувствовал, только ощутил во рту солоноватый привкус крови.
   На мгновение вырвался из плена бессознательности и вопросительно уставился на хирурга. Тот, заметив его взгляд, ободряюще улыбнулся.
   -- Считай, что ты заново родился,-- ответил на немой вопрос Алексея.-- Еще бы час, и не разговаривали бы мы с тобой. А теперь жить будешь. Вот только дай осмотреть тебя хорошенько, потерпи, пожалуйста.
   Врач положил свои холодные, тонкие и длинные, как у виртуоза-пианиста, пальцы на его горячий лоб, и Алек­сей наконец успокоился и шевельнул руками, потом паль­цами: они слушались. Под перевязями свербило и болело все тело. Но почему-то не чувствовались ноги.
   "Неужели?"-- пронеслась в мозгу страшная мысль. Протянул вдоль туловища руки, потихоньку, сантиметр за сантиметром, ощупывая себя. Как самые точные датчики, работают пальцы, то и дело посылая в напряженно за­стывший мозг импульсы. Здесь все цело, а здесь бинт сырой от крови, больно. Пальцы с трудом дотягиваются до бедер и испуганно замирают. Что дальше, под просты­ней? Белизна холста, скомкавшегося там, где должны быть ноги, пугает. Хочется побыстрее узнать, что же там даль­ше, а страшно. Страшно так, что в жилах леденеет кровь. Несмотря на невыносимый жар, на лбу выступает холодный пот.
   Решившись, резко подает голову и плечи вперед, рывком сбрасывает простыню и видит, что ноги на месте, лишь только перебинтованы в нескольких местах. Хрип­лый стон и радостный вопль сливается в непродолжитель­ный облегченный выдох, но тут же от боли снова проваливается в черную бездну. Только через несколько минут, почувствовав резкий запах нашатыря, снова начал приходить в сознание. Он еще почти ничего не видел, перед глазами стояла молочная пелена, но отчетливо слы­шал все то, о чем говорили находящиеся в операционной люди.
  -- Его надо срочно эвакуировать в Ташкентский госпиталь, возможны абсцессы,-- говорил один.
  -- Да, парню крупно не повезло. Даже если профессор
сам сделает операцию, в лучшем случае он будет недвижимым калекой,-- сказал другой.
  -- Что вы здесь раскаркались. Калека да калека. Парень молодой, еще неизвестно, как поведет себя организм. Многое от него самого зависит,-- проговорил третий, глухой женский голос.
   -- Тише вы! Парень приходит в себя,-- сказал хирург, склонившись над раненым.
   Алексей теперь уже не делал резких движений. Боль физическая утихла, а на смену приходила боль душевная.
   Слова врача о том, что в лучшем случае останется вечным калекой, словно ножом полоснули по, еще крово­точащему, сердцу.
   "Зачем тогда жить?-- мелькнула осторожная мысль.-- Зачем жить?"-- Мысль нарастала, ширилась и словно гора наваливалась, заслоняя все, что еще недавно было радо­стным и дорогим. Заслоняла солнечный лучик, играющий на полированных поверхностях хирургического инструмен­тария и в стеклах снежной белизны шкафов. Заслоняла тонкое, излучающее тепло лицо хирурга, его добрые гла­за. Заслоняла всю скоротечно прошедшую жизнь. Немного в ней оказалось радости, но это была его жизнь, и он даже после всего перенесенного, ее по прежнему любил.
   А теперь не видел выхода. Вместо светлого будущего перед ним простиралась черная, беспросветная, бестолко­вая жизнь. Жизнь калеки. Жизнь человека, зависящего всегда и во всем от других людей и тем самым бесправ­ного и униженного.
   Зачем, для чего мучиться, если тебя никто дома не ждет. Да и есть ли у него этот самый дом? Может быть, ему это все приснилось, и кроме детдома ничего роднее нет. Нет у него и девчонки, которой мог бы написать о том, что с ним случилось. Он бы не требовал от нее быть постоянно с ним, нет, он слишком горд, но попросил бы написать письмо. Хоть самое небольшое. Хоть в несколько строк. Он бы перечитывал и чувствовал, что хоть немного, хоть самую малость кому-то нужен.
   От множества противоречивых мыслей, заполнявших голову, а может быть, и от саднящей на затылке раны Алексей почувствовал нарастающую боль в висках, голо­вокружение. Громко застонал, ему казалось, что огромный камень медленно опускается на него. Вот лег холодной громадиной на ноги, давит на грудь. Алексей выставил вперед руки, стал звать на помощь. Но не мог пошевелить губами. Тогда начал отталкиваться ногами, чтобы выползти из-под давящей каменной громады. Он задыхался, помогал себе руками, но глыба неотвратимо надвигалась. Холодное дыхание могильной плиты чувствовал уже на лбу, когда губы вдруг резко разомкнулись и он во всю силу легких закричал:
  -- А-а-а-й!
  -- Бредит парень,-- сказал хирург и подозвал медсестру.-- Сделай успокоительное и отправляй в реанимацию. Нужно, чтобы с ним кто-то постоянно находился.
   Алексей метался в горячке несколько дней. Об этом сказала ему сиделка, пожилая, болезненного вида женщи­на. Еще сказала, что через день будут борты в Союз и его отправят в другой госпиталь. На улице было уже темно, но спать не хотелось.
  -- Скажи, бабуся -- что со мной?
  -- Какая тебе бабуся,-- выпалила неожиданно женщина,-- я тебе в матери гожусь. А стара стала, так от того, что столько горя здесь перевидела. Ты уж прости, что
резко я так... Доктор не велел говорить, а я, так и быть, скажу. Позвоночник у тебя задет осколком, да и бедро прострелено. Остальные ранки заживут скоро. А эти, не хочу тебя обманывать, сынок, не знаю. Трудно будет.--
Женщина отвернулась и стала что-то внимательно разглядывать в окно, то и дело шмыгая носом.
   Алексей хотел сказать что-нибудь ласковое, нежное, но резкая боль в пояснице осадила его. Он застонал. Не так от боли, как от бессилия и злобы на свое беспомощ­ное, упакованное в гипсовый саркофаг тело,
   -- Потерпи, сынок, потерпи, я медсестру позову,-- успокаивала сиделка.
   -- Не надо, мать,-- процедил сквозь зубы Алексей.--
Не надо. Не хочу!
   Он с детства боялся уколов. И когда в их детдом приезжали врачи с круглыми блестящими коробками, он поспешно забивался в самый дальний угол и таился там до тех пор, пока врачи не уезжали. Его называли трусом. Мальчишки одногодки за это презирали, а девчонки про­сто не хотели замечать.
  -- Ну почему не надо, почему?-- настойчиво уговаривала сиделка. -- Сделают укольчик, и сразу легче ста­нет, заснешь.
  -- Нет, мать, не надо. Мне необходимо сейчас о многом подумать.
  -- Какие могут быть думы в таком-то состоянии. Еле
из ада выкарабкался. Лежи да силы набирай, А думщиков
и без тебя достаточно. Заснуть постарайся.
  -- Ты меня извини, мать, но я должен сегодня, сейчас
решить главный для себя вопрос.
  -- Какой вопрос?
  -- Главный,-- повторил Алексей и закрыл глаза, тем
самым показывая, что разговаривать ни с кем больше не
намерен.
   Женщина поняла, что парень хочет остаться один, и, осторожно отворив дверь, вышла.
   Алексей открыл глаза, осмотрелся. Лежал он на спе­циальной кровати, ни туловищем, ни ногами шевельнуть не мог. Жесткий гипсовый корсет сдавливал все тело. Он мог свободно водить из стороны в сторону только руками да головой. Тело под гипсом нестерпимо зудело, причиняя муку не меньше, чем многочисленные раны. "Зачем так мучиться, ради чего?-- подумал он.-- Ведь дома меня ни­кто не ждет. Кому я нужен?" Он растравлял себя этими вопросами, заранее зная, что ответов нет.
   От черной безысходности, обступившей со всех сторон, на глазах выступили горькие слезы бессилия.
   "Вот вывалиться бы из этой кровати, да разбиться так, чтоб уж насовсем. Чтобы кончились кошмары, боль, безысходность одним разом. Упасть, и все,-- промелькну­ла пока еще пробная, но оформившаяся в сознании мысль.-- А что, раз говорят, что позвоночник поврежден, значит, от удара о пол сломается гипс, и тогда конец. Долгожданный конец". Мысль оформилась и начала при­обретать все более и более безумные формы.
  
   Алексей взялся рукой за край кровати и начал рас­качивать свое упакованное в белый панцирь тело. Туда-сюда, туда-сюда.
   Но рука была еще недостаточно окрепшей и амплитуда раскачивания была слишком мала, чтобы перевалить его через край кровати. Да и койка стала чересчур громко скрипеть, словно предупреждая кого-то о готовящемся заговоре против человеческой жизни.
   Алексей поднял перед глазами свою ослабевшую руку и в сердцах больно стукнул по ней другой, израненной, в бинтах.
   Боль, которая тут же откликнулась на удар, немножко отрезвила его. Он вдруг понял, что даже если упадет на пол, то ожидаемого эффекта не получит, а лишь усугубит свое состояние новой, еще большей болью.
   "Ничего, выберу момент, когда повезут на вертолет­ную площадку, или еще где",-- уже без эмоций подумал он и вызвал сестру, утопив красную кнопку звонка, вмон­тированную в кровать.
   Через несколько минут дверь открылась и на пороге появилась молодая женщина в белоснежном чепчике. За­спанное ее лицо выражало тревогу.
   -- Не могу заснуть,-- пожаловался Алексей.
   Медсестра принесла шприц и почти безболезненно вве­ла ему какое-то лекарство. В голове зашумело, пошло кругом. Все самое страшное -- и боль, и черные мысли -- остались где-то далеко-далеко позади. Через минуту он уже крепко спал.
   Подготовка к отправке в Союз началась с самого утра следующего дня. Алексея сразу же после обильного завтрака повезли в перевязочную. Пока отмокали бинты, особой боли не ощущал, но когда начали осторожно снимать, тело засаднило. Словно тысячи мелких иголок всадили в кожу. Эта неприятная процедура длилась не меньше часа, а Алексею казалось -- целую вечность.
   После перевязки попросил обезболивающего, но мед­сестра сказала, что у них существует норма на наркосо­держащие препараты, и что если он станет получать инъекции чаще, чем положено, то может стать наркома­ном.
  
   Боль, если не шевелиться, была не сильной, и Алексей больше не настаивал на своем.
   Он готовился к своему последнему шагу и был сосре­доточен только на этом.
   "На чем нас повезут до аэропорта,-- интересовал его вопрос.-- Если в закрытой машине, то нечего и рыпаться, толку не будет. Хорошо бы в открытой". На улице не жарко, зато какая красотяща. Цветет миндаль. Запах цветущего миндаля, казалось, заполнил все пространство от неба до земли, будирует кровь, наводя румяный глянец на щеки восточных красавиц. "Какого черта я об этом думаю?-- оборвал он себя.-- Надо думать о чем-то дру­гом. О том, что задумал, о быстрой и безбольной смерти".
   Но черные мысли в голову не шли, они рассеивались ароматом весны, словно тяжелые грозовые тучи под на­пором резкого, застоявшегося в безделье ветерка.
   Скрипнула дверь. На пороге появилась сиделка, за ней хирург.
  -- Здравствуй, Алеша,-- начал доктор, по-отцовски его оглядывая и ласково улыбаясь.-- Как себя чувствуешь?
  -- Да так, ничего, елки-моталки...
   -- Раз "елки-моталки", значит, хорошо,-- поощрительно подмигнул военврач и присел на его кровать.-- Я хотел поговорить с тобой перед отправкой,-- чувствую, маешься ты. Запомни, Алексей, отчаяние плохой советчик.
Постоянно держи себя в руках. Верю, что ты не только
выкарабкаешься, но и станешь бегать, как все твои сверстники. В том госпитале, куда тебя отправляем, оперирует профессор Преображенский, мой учитель. Многих на ноги
поставил. Я не прощаюсь с тобой: буду сопровождать тебя
на аэродром.
   Он встал, поерошил ему волосы на голове, резко повернулся и легкими шагами направился к выходу. Через несколько минут за ним последовала и сиделка.
   Алексей прокручивал в памяти тот недолгий разговор и не мог сдержать слез благодарности.
   В душе заштормило: для чего вся эта канитель? Все равно он останется инвалидом, второсортным членом об­щества, может быть, лишним... Обузой обществу. И таких окажется немало после войны. Так будет ли к ним, всем афганцам, должное внимание?! Так что впереди светлого будущего не предвидится. Хотя, конечно, уверенность ка­питана на чем-то основана. Видно, немало прошло таких, как он, через его руки, может быть, даже более безна­дежных.
   Снова скрипнула дверь, и в палату вошли два санитара и знакомая медсестра. Пришлось спешно прощаться с сопалатниками, такими же горемыками, как и он сам.
   В аэропорту госпитальный уазик беспрепятственно про­пустили на летное поле и он, проскочив почти через всю бетонку, остановился у вертолета, вокруг которого шла погрузочная сутолока; четверо первогодков, не принявших еще афганского загара, в новеньких камуфляжных хэбуш-ках и не потерявших фабричного цвета кирзачах, под руководством полненького, тоже белолицего майора, по виду не из полевых командиров, неумело и трудно сни­мали с грузовика тугие тюки, коробки и ящики, по двое несли к вертолету и впихивали в грузовой люк. К тому времени, когда санитарный уазик подкатил к МИ-8, но­вобранцы, потея и спотыкаясь под взглядом белолицего мордастенького офицера тыловой службы, добросовестно затрамбовывали малое отверстие в теле дюралевой стре­козы и уже протаптывали тропу к двери с большими возможностями затащить в брюхо небесного вездехода не­стандартный груз.
   Когда санитары стали выгружать носилки, майор-ты­ловик подошел к сопровождавшему раненых капитану ме­дицинской службы и, глянув на часы, спросил:
   -- Сколько времени у вас займет погрузка раненых?
   Тот, видимо не впервой занимавшийся подобной опе­рацией, почти автоматически ответил, не отрываясь от своего дела:
   -- Не менее получаса. Носилки надо отнивелировать
и надежно закрепить...
   Майор оборвал:
   -- Даю вам десять минут!
   Капитан помог выгрузить первые носилки, потом, по­теснив пропотевших солдатиков-первогодков, заглянул внутрь вертолета, затем подошел к майору.
  -- Все раненые не поместятся,-- высказал он свою озабоченность. Грузите, сколько поместятся, да побыстрее,-- об­ ронил тот, не оборачиваясь и продолжая пересчитывать остающиеся тюки, поминутно заглядывая в записную книжку,-- остальных верните в госпиталь! Пока машина
еще здесь.-- Заметив, что капитан не спешит уходить,
невольно обернулся и, едва сдерживая раздражение, процедил сквозь зубы:-- Я неясно выразился или вы плохо
слышите, капитан?-- Сделал паузу, добавил:-- Через де
сять минут борт отправляется...
   Военный врач интеллигентно улыбнулся, переступил с ноги на ногу и упрямо продолжил начатую фразу:
   - Может, часть груза оставить...
   Майор нервно дернулся и перебил:
  -- У меня спецгруз, капитан!
  -- Но речь идет о жизни солдат,-- военврач уже не
скрывал растущего беспокойства,-- им нужна срочная операция. В Ташкентском госпитале их уже ждут... Это единственный шанс...
  -- Капитан, повторяю -- у меня спецгруз и спецраспоряжение командования, потому не может быть и речи о снятии ни части, ни даже килограмма его,-- довольно миролюбиво и с легкой улыбкой продолжал майор, укладывая сопроводительные документы в сверкающий молдингами кейс, но, видимо, угадав за настырностью военного медика иные, непредсказуемые действия, добавил:-- Понимаете? Спецгруз! И спецохрана! Понимаете?!
Прапорщик!
   Из-за груды тюков и ящиков в проеме двери показался здоровенный увалень с каменным лицом, снисходительно оглядел узкоплечего худощавого капитана и как бы ма­шинально положил правую руку на кобуру.
   -- Смотри в оба!-- приструнил его майор, сопроводив
свою мысль выразительным жестом.-- Головой отвечаешь!
   Госпитальный врач изменился в лице.
   -- Это бесчеловечно, преступно бесчеловечно,-- про­
шептал он, словно не желая, чтобы их разговор слышали
санитары и раненые,-- вы жестокосердный человек, вы
преступник...
   Майор службы тыла набычился, белое лицо его стало багровым, но он, сохраняя внешнее спокойствие, вкрадчи­во проговорил с улыбкой вурдалака:
   -- Полегче, полегче, капитан, а то можешь схлопотать гауптвахту.
   Капитан распружинился и с некоторым облегчением выдохнул, выказав непоказное равнодушие к угрозе май­ора:
   -- Нечего меня пугать, бледнолицый брат майор! Пуганы. Обматерены и обстреляны. И пороха нанюхались, и крови насмотрелись,-- не страшно.-- Помолчал отрешен­ но, добавил, окинув долгим взглядом холеное лицо тылового командира:-- Загружу всех раненых! И если потребуется для этого выкинуть часть ваших вещей -- я сделаю это не раздумывая.
   Капитан-врач решительно направился к раненным.
   Майор с аристократической напыщенностью нагнал и, цапнув за плечо, остановил и развернул его к себе.
  -- Слушай, ты, глиста вонючая! Как ты разговариваешь со старшим по званию?!-- Он явно был далек от Афгана, от войны и не понимал, что в этой войне цени­лись иные качества, порой не воинские звания, а братство, сцементированное общей опасностью, удалью и взаимовыручкой.-- Или сейчас же извиняешься, или я вызываю
патруль!
  -- Вызывай хоть самого дьявола, которому ты служишь!-- Капитан сдернул пухлую ладонь майора со сво­его погона и пошел к санитарам.
   Майор, не привыкший к подобному отношению, обескураженно постоял, прикидывая свои возможности, пере­бросился несколькими словами со своим спецохранником прапорщиком, сел в уазик и покатил к зданию аэропорта.
   Когда загрузили четвертого раненого, к вертолету лихо подвернула патрульная машина, из нее легко вымахнули четверо ладных парнишей в пятнистых хэбэ и бравый старлей, за ними неуклюже выбрался белолицый майор и взглядом показал на капитана, который помогал нести очередного раненого.
   Начальник патруля, хороший уставник и служака, подошел к военврачу, взял под локоток и, сказав несколь­ко слов вполголоса, увлек в сторону от носилок, которые, естественно, опустили на землю, однако капитан высвобо­дился от цепкого захвата старлея и вернулся к раненому, но солдаты были уже наготове и, сцапав понадежнее, увлекли его в свою машину, профессионально применив для этого заученные приемы.
   Патрульная машина резко погазовала с взлетной по­лосы, а майор-победитель заглянул в мрачное брюхо вер­толета, предостерегающе поднял руку и велел санитарам загрузить оставшихся раненых в "скорую" и возвращаться в госпиталь, а сам, переговорив с пилотами, охранником-прапорщиком, покинул машину. Вертолетные водилы за­драили люки и закрылись в кабине.
   Через пару минут, раскрутив винты и набрав обороты, взлетели. С четырьмя ранеными остался один не то сани­тар, не то медбрат с объемистой сумкой на боку, примо­стившись между носилками и громадой груза на тубе канатной лестницы.
   Несмотря на то, что винтокрылая машина уносила все дальше и дальше от чужой жестокой войны, на душе становилось все горше и горше не так от этого эпизода на аэродромной бетонке во время погрузки, как от по­рожденного им внезапного прозрения на подноготную суть войны, войны вообще и афганской в частности, где поги­бающие ровесники даже не знали, ради чего умирали и не догадывались, на что будет обменена их кровь, их жизнь, горе их родителей, невест, жен и друзей. Ведь он же знал из книг, воспоминаний ветеранов-инвалидов и прочих бывалых, что война приносит несчастье миллионам людей, но кое-кто успевает и нажиться на ней. Что касается "несчастья", то его в полной мере познал на себе, вторая же часть самотечной информации о войне до сего момента оставалась пассивной, абстрактной, как бы не касаясь сегодняшнего времени и вообще "его" войны. Но вот увидел в вертолете тугие тюки, ящики чужого производства, и вспомнилось, где и при каких обстоятель­ствах видел подобный груз; тут и ожила вторая часть известной истины, наполняясь конкретными фактами и становясь реальностью его времени и "его" войны. Вспом­нил купеческий караван из полусотни верблюдов, заблу­дившийся в войне,-- и не раз придется еще вспоминать, и не только потому, что на верблюдах была такая же поклажа, а совсем по другой причине, которая засела в душе жестокой занозой,-- так вот и караванбаши на низ­корослой лошадке и десяток вооруженной охраны драпа­нули кто куда после первой же очереди ДШК, побросав свое добро и оставив себе лишь жизни. Но мирные тро­феи, судя по цивильности белолицего майора, доставались не тому, кто вел окопную жизнь, подвергался опасностям, а порой и погибал ни за понюшку табаку. И страшно даже не то, что кто-то мародерствовал в этой войне, а то, что эти кто-то, наживаясь за счет смерти простых солдат, входили во вкус, заражая своей мерзостью других, и считали своим главным делом на войне нагрести в свои личные закрома побольше дармового добра, перешагивали через убитых и раненых, не обнаруживая ни единой капли милосердия и страха, даже если это были и наши солдаты, как это доказал белолицый майор тыловой службы.
   Но до конца Алексей не верил своему открытию, надеясь в душе, что ошибся по причине болезненного состояния души и тела, думал, что невозможно такое в нашем цивилизованном обществе, да и майор наверняка был коммунистом и с пионерского возраста воспитан по принципу "человек человеку друг, товарищ и брат".
   И может быть, он и убедил бы себя, если б не отвлекла боль, которая появилась во всем теле внезапно, когда вертолет, резко накренясь и вибрируя, шарахнулся в сторону, видимо обходя внезапно появившуюся сопку, соблюдая режим высоты полета. Носилки под ним потя­нуло вправо и вверх, потом опять резко вниз, будто отрываясь от дюралевого пола, и тут потемнело в глазах и навалилась на него болезненная тяжесть, вталкивая в знакомое бездонное пространство. Он стонал и не слышал своего голоса, задыхался и не мог открыть рта, чтобы вдохнуть воздух, тошнота подступала к горлу, а не рвало. Он потерял время, но не потерял сознание, и, слыша гулкие удары в обшивку борта, думал, что "вертушка", как однажды случилось в одной боевой операции, удирает от зенитных пулеметов "духов", кидаясь то вправо, то влево, то вверх, то вниз... И кто-то кричал, как тогда, неразборчиво и глухо, кто-то стонал, и что-то шевелилось над ним, причиняя боль и неудобство.
   Наконец посветлело и он увидел санитара, спешно отваливающего от него тюки, которые придавили не толь­ко его, но и остальных спинальных раненых.
   -- Держись, братишка!-- улыбнулся санитар, и лицо его покраснело от напряжения, которое он испытывал, оттаскивая, отпихивая очередной тюк, освобождая Алек­сею ноги.-- Да вы что там, растуды вашу мать?!-- орал он, зло поглядывая в сторону кабины вертолетчиков.-- Охерели совсем?! Тут же раненые!-- Но грохот винтов и турбин заглушал голос.
   Алексей повернул голову туда-сюда, осмотрелся. Ока­зывается, от резких маневров вертолета "спецгруз" раз­валился, хотя, как заметил Алексей, и был перетянут парашютными стропами, тюки и ящики расползлись, при­давливая раненых.
   Когда санитар наконец отвалил от него тюк, Алексей увидел брылястого прапорщика, который стоял на коленях и не то заталкивал, не то вытаскивал из расшнурованного или лопнувшего тюка дубленку.
   Алексей отвернулся, и слезы подкатили к его глазам. От обиды за всех и за державу, на содержании которой был не только он, но и такие, как прапорщик и белоли­цый майор со своим спецначальством. Не ошибся он в своем открытии, нет -- такие же дубленки были в тюках того расстрелянного каравана.
   Впервые за многодневное пребывание между жизнью и смертью захотелось выжить, чтобы там, на Большой Родине, рассказать всем правду об этой, сегодняшней войне, защитить таких, как капитан медицинской службы, который подарил жизнь не только ему одному...
   Везде горе, кровь, смерть, и в этой мясорубке на­ходятся офицеры, которые строят на этом свой бизнес, занимаются куплей и продажей оптом и в розницу. Что они покупают?-- тряпочные блага. А что продают?-- офицерскую честь, совесть и своих солдат, которые верят каждому слову офицера, готовы закрыть его сво­им телом.
   -- И-эх,-- горько простонал Алексей, подавляя в себе злость,-- конечно, не все офицеры такие. Таких, может, единицы, но они есть и бросают тень на тех, кто живет вместе с ними в окопах и блиндажах, кто делится с солдатом последней сигаретой, коркой хлеба, тех, кто локоть к локтю с ними идет на приступ никому не нужной сопки, в граните которой защищаются те, кто в этой земле родился и вырос.
   Алексей вспомнил своего взводного, своих друзей по команде, и защемило сердце, подступили к глазам сле­зы,-- нет уже в живых лейтенанта Русакова -- их взвод­ного, так же как нет сержанта Олега Червинского, ефрейтора Мирзы Юлдашева, рядовых Паши Сорокина и Степана Худенко. Остальных пятерых ребят Алексей знал мало, они были приданы им на время операции из раз­ведвзвода -- три сапера и два переводчика.
   Из двенадцати высадившихся на сопку в живых ос­тался он один, нашпигованный осколками, но живой.
   Перебирая в памяти спонтанно возникающие эпизоды своего последнего боя, Алексей то и дело отгонял навяз­чивую мысль: "Почему остался жив? Почему не погиб со всеми?" Это было бы честнее. Ведь его никто не ждал, никому он в Союзе не нужен, а у лейтенанта больная мать, как она выдержит известие о смерти сына? Сержан­та Олега Червинского ждала молодая жена с двухлетней дочуркой Иришкой. Сороку -- Пашку Сорокина -- жда­ли домой родители и невеста. Он не раз хвалился перед ребятами тем, что все два года службы Наталка -- так звали его невесту -- присылала пространные письма не реже одного раза в неделю, так что иногда, когда "вер­тушки" с почтой задерживались на месяц-два, он получал сразу кучу весточек от нее.
   А Степка Худенко, хоть и больше года тому до дембеля было, но и он имел больше прав остаться в живых, чем он. Степка подавал большие надежды в живописи, учился в какой-то знаменитой столичной студии. Когда было хоть немного времени, он рисовал. Рисовал все, что попадалось на глаза. Даже в тот трагичный день Степка, вытащив из своих вместительных карманов затасканный кусочек грифеля, нарисовал на рваном куске плащ-палатки спе­шащие на помощь нам вертолеты. Все смотрели на рисо­ванные машины и верили, что они придут. Придут вовремя и искрошат окружившего нашу неприступную сопку врага. Ведь это им жить да жить, а не ему. Погиб бы он, и по нему никто бы не заплакал.
   Алексею стало жалко и себя, и погибших ребят до слез. Он тихо глотал горько-соленую влагу, даже несколь­ко раз всхлипнул, испуганно взглянув на санитара.
   -- Скоты, подонки, шкуры продажные,-- он ругался долго и смачно, благо, что за свистом и клекотом рабо­тающих винтов никто не слышал. От этого стало немного легче. Он уже начинал чувствовать себя человеком высшего порядка по отношению к тем грязным торгашам чести, которые переправляли наворованное, награбленное в Аф­ганистане своим семьям и благодетелям, как вдруг про­рвавшаяся откуда-то из глубины мозга мысль осадила его: "А каков ты сам? Вспомни! Как называется то, что мы сделали тогда в ущелье у ручья? Разве не грабеж? Это ж бандитское нападение на мирный караван. Притом со смертями".
   Алексей загонял эту мысль обратно, в самый темный угол, но она лезла и лезла на экран сознания. Сначала мелкими, еле разборчивыми буквами, потом начала про­являться все крупнее и крупнее, пока не заслонила весь горизонт разума. С мыслью пришлось согласиться.
   Но цели-то разные,-- пришло спасительное предполо­жение. Те грабили и грабят ради наживы, а нам прихо­дилось отбирать кое-какие продукты и вещи у афганцев, чтобы выжить, в конце концов.
   Разве от хорошей жизни пришлось им нападать на припозднившийся караван?
   Просто хотелось есть, да и холодно было в горах ночью без теплой одежды. Ведь никто из них тогда не знал, сколько дней продлятся мучения на этой Богом забытой сопке. А ведь так хотелось выжить, дождаться своих.
   А вертолеты все не прилетали и не прилетали за ними, на смену надежде приходили мысли, что их просто-напро­сто забыли.
  
  

4

  
   Как же получилось, что их группа оказалась вдалеке от района, где проводилась крупная операция по ликви­дации исламского комитета и группировок, ему подчиня­ющихся?
   Почему они, бывалые, испытанные в многочисленных по­ходах и боях солдаты, остались один на один с НЗ? Ведь всегда, отправляясь на операцию, бывалые бойцы руковод­ствовались правилом: идешь на неделю -- бери продоволь­ствия и боеприпасов на месяц, а тут осечка вышла.
   Но нет здесь вины взводного, так же как и вины бывалых солдат. Все карты спутались буквально за час перед вылетом. Для отправки всей группы нужно было четыре вертолета. Пришло всего три. Один на подлете к лагерю был обстрелян "духами" и нуждался в ремонте. "Батя" решил организовать доставку в два приема. На первые три борта загрузили часть людей, а также продо­вольствие и боеприпасы всей десантно-штурмовой группы. Вскоре машины взмыли вверх и исчезли за горизонтом. Ждать их пришлось долго. Удалось пообедать в гарнизон­ной столовой и немного передохнуть от спешных сборов, прежде чем прибежал дежурный по лагерю и сообщил, что вертолеты возвращаются обратно. Поторопил десант­ников.
   Не успели "вертушки" приземлиться, двенадцать че­ловек уже ждали их на специальной площадке.
   Сели почему-то только две машины. Третьей, как ни вглядывались в безоблачное небо, не было видно.
   Севшие борты были сильно подкопченные, с черными подпалинами на боках. От них несло не только перегретым керосином и маслом, но и гарью с чуть заметным при­вкусом селитры. Кассеты, в которых утром, словно семечки в подсолнухе, виднелись головки НУРСов, зияли пустыми отверстиями, "семечки" были вылущены полностью. Не было видно и свисавших перед полетом бомб. Летчики, несмотря на то, что лопасти машины уже замерли, из кабины не выходили.
   Через стекло кабины были видны их изможденные, усталые лица.
   Подошел "батя", постучал в окошко ведомого и по­казал на часы. Летчик понимающе кивнул и что-то сказал экипажу. Офицеры нехотя зашевелились. Открылась дверь.
   Первым на землю ступил командир вертолетного звена. К нему подошел "батя" и они отошли в сторону. О чем был у них разговор, Алексей не слышал.
   -- Отбой,-- сказал "батя" взводному.-- Эти машины
сегодня не полетят. Будем вызывать другую пару.
   На наши недоуменные вопросы озабоченно ответил:
  -- В большую переделку попали летчики, когда возвращались. Проходя горным кишлаком, наткнулись на позицию ДШК. Один вертолет загорелся сразу, никто не
спасся. Остальные,-- он показал на стоящую пару,-- обрабатывали кишлак до тех пор, пока не уничтожили огневую точку. Сами видите, без боеприпасов возвращались ребята, да и керосин почти на нуле. Я думаю, что через час нам
пришлют другую пару. Так что ждите здесь.
  -- Есть, товарищ подполковник,-- сказал взводный и,
проводив его взглядом, сказал: -- Вот так-то, ребятишки.
В самое пекло идем. Никто не передумал?
   Он спросил скорее так, чтобы что-то сказать. Ребята это поняли и промолчали. Каждый думал о своем.
   Ничего нет хуже, чем неопределенность, думал Алек­сей, шагая вперед-назад около вертолетов. Где-то в глу­бине души он и не очень-то хотел лететь на ту Богом забытую сопку, где, по замыслу командования, они дол­жны будут перекрывать огнем горное ущелье. Взводный уже обрисовал в общих чертах ход операции, и Алексей прекрасно представлял свой маневр. На первом этапе операции на многочисленные сопки, окружающие долину, выбрасываются десантные группы, задача которых -- пе­рекрыть душманам пути выхода из долины . в горы. На втором этапе в зеленую долину входят основные силы. Они должны прочесать "зеленку" навстречу друг другу. На первый взгляд, ничего сложного. Но это только на первый взгляд и для тех, кто в таких операциях не участвовал.
   Алексей знал, что многое здесь зависит от внезапности и слаженности в действиях всех войск, сосредоточенных в районе проведения операции.
   Но порой этого бывает мало. Алексей знал случаи, когда боевики словно сквозь землю проваливались и через некоторое время появлялись за спиной заградительных групп и, отрезав, внезапно и яростно атаковали их пози­ции. Случалось, что и уничтожали заслоны полностью. Правда, Алексей об этом только слышал, самому не при­ходилось отбивать вражеских атак. В его бытность случалось лишь отстреливаться от засад, разминировать дороги, за­валы расчищать. За полтора года афганской войны его даже не ранило ни разу. Бог миловал.
   - Может быть, и на дембель без царапины уйду, ласкала мысль, - но он ее отгонял, бравируя перед собой.
   - Ну, какой мужчина без отметин ратных, - думал он. От этих дум по телу пробегали холодные мурашки, сердце тревожно сжи­малось.
   -- А, черт с ним, что будет, то будет,-- поставил точку и начал приглядываться к тому, чем занимаются товарищи. Лейтенант Русаков, расстелив на командирской сумке лист бумаги, что-то писал.
   - Письмо, наверное, строчит. Матери или девушке своей, - подумал Алексей. Во взводе ни у кого секретов не было. Он различал письма, которые приходили лейтенанту. Тол­стые, с размашисто написанным адресом -- это письма от матери Русакова, и тоненькие, с мелкими округлыми буквами на конверте, от одноклассницы лейтенанта. Прав­да, это он, краснея, говорил, что от одноклассницы, но все-то понимали, что это весточки от невесты.
   Много бы дал Алексей, чтобы прочитать послание лейтенанта к девушке. Сам он почти никому писать не хотел. Правда, однажды пытался списаться со своим дру­гом детства Аркашкой, тот после детдома поступил в институт. Но по первому же письму друга понял, что они все больше и больше отдаляются друг от друга. У них разные цели и мечты, порой противоположные взгляды на действительность. От писем друга-студента веяло ка­ким-то нигилизмом. Он почему-то в штыки воспринимал все то, чем они до сих пор жили. На вопрос, пошел бы он, как Алексей, добровольцем в Афганистан, тот в ка­тегорической форме ответил, что нет, ни за что на свете. Он еще хочет жить, чтобы хоть как-то изменить эту несуразную и противоречивую систему. В письме он на­звал Алексея дураком, болваном и козлом за то, что тот написал рапорт с просьбой об отправке в Афганистан. Ведь Алексей прекрасно устроился в части. Был каптером у старшины роты. Полгода жил, как у Христа за пазухой. Но, несмотря на это написал рапорт и даже теперь об этом не жалел. Ведь что ни говори, а почувствовал себя здесь человеком, который нужен друзьям, нужен коман­дирам. Первое время думал, что нужен был и афганцам, но после того как вместо банки тушенки, которую бросил черномазым пацанам-афганцам, в БТР полетела боевая граната, которая, разорвавшись на борту, ранила одного из солдат, он такого вывода уже не делал.
   В общем, после того Аркашкиного письма Алексей больше ему не писал. Послал несколько писем Виктору, своему соседу и другу, который служил где-то на Дальнем Востоке и об "афгане" знал лишь понаслышке. В своих письмах он с восхищением писал о том, что гордится тем, что Алексей занимается настоящим мужским делом. В одной из своих весточек он признался, что намерен подать рапорт о направлении его в Афганистан. Алексей сразу же отписал Виктору довольно резкое, нелицеприятное письмо, в котором не выбирая слов остерег его от необдуманного поступка. Виктор почему-то обиделся на него и больше не писал.
   А так хотелось Алексею излить перед кем-нибудь душу. Лучше, конечно, перед девчонкой. Но до армии ни с кем не знакомился, не знал, с какой стороны подойти, что ска­зать. Да и написать бы не сумел. Перед листом бумаги обычно сидел долго, а лейтенант строчил словно по пи­саному.
   "И все у него, наверное, гладко и красиво выходит",-- по-доброму позавидовал Алексей, переводя взгляд на Худенко. Степан был в своем амплуа. Расправив на боку вертолета рваный кусок бумажного листа, самозабвенно рисовал. Алексей подошел поближе. Из-под карандаша художника появлялись контуры узнаваемого города: на фоне серых голых гор, увенчанных белыми чалмами лед­ников, чуть заметными штрихами были обозначены узень­кие лабиринты улочек, высокие коттеджи, обрамлявшие центр города, возвышающийся над другими постройками генерал-губернаторский дворец. Рядом с ним как бы за­висал огромный купол главной мечети с приткнувшейся к нему свечой минарета. Дальше, до самых гор, угады­вались очертания полей, виноградников и соты дальних кишлаков. То, что это город, раскинувшийся в нескольких километрах от их "точки", можно было сказать однознач­но. Все знакомые, пройденные и пешком, и на машинах места. Вроде бы привычная картина. И все-таки в рисунке Степана чувствовалось нечто, что заставляло еще и еще раз вглядываться в этот незатейливый рисунок.
   Алексей вдруг понял, что Степан смотрит на афган­ский городишко так, словно навсегда прощался с ним. Непонятно почему, но от этой картины у Алексея поче­му-то защемило сердце. Степан оглянулся. Виновато улыб­нувшись, скомкал лист и бросил в сторону. Ветер подхватил и унес его в свои тайные закутки.
   Юлдашев, вытащив из широких ножен свой отполи­рованный до зеркального блеска тесак, вырезал на ветке орешника узоры. Глаз его был в этом деле наметан, руки довольно искусны. Мирзо говорил, что работать с деревом приучил дед. Не было в кишлаке мастера искуснее деда. Все калитки, двери в домах соседей были испещрены магическими символами орнамента, которые знали в их семье с давних времен.
   Юлдашев после увольнения в запася хотел поступать в архитек­турно-строительный, но деду об этом не говорил, потому что тот мечтал, чтобы внук был, как и он, столяром-краснодеревщиком.
   Все, даже саперы и переводчики, чем-то занимались, перекладывали зачем-то вещи в РД (рюкзак десантника), натирали до блеска оружие. В работе не так медленно тянутся минуты ожидания.
   Только Паша Сорокин не у дел. Он сидит на своем РД и, взяв прутик, что-то чертит на песке. Потом бросает прут и, вскочив с рюкзака, шагает в степь. Ложится в уже подсыхающую от летнего зноя траву и что-то ищет в бездонном небе.
   Пашка мечтатель. Мечтатель, каких свет не видывал. А еще он был рассказчиком всех смешных историй, ко­торых гуляло немало в лагере. Кажется, из кожи вылезет, но заставит слушать свои байки этот взводный балагур и баламут, хохмач и враль, но палец ему в рот не клади, откусит, да еще осмеёт на весь полк, не отмоешься.
   Недаром за ним навечно закрепилась кличка Сорока. Когда знакомились, он прямо так и сказал, что у него кликуха Сорока, и тут же свое прозвище утвердил самой залихватской байкой.
   Сейчас он лежал и молчал. Но Алексей видел, как у него часто меняется выражение лица. Оно то задумчивое, и Паша нащупывает рукой былинку, ломает и засовывает в рот, то радостное, чему-то улыбается, рот растягива­ется до ушей, возле глаз и носа появляются чуть заметные лучики морщин. Алексей вспомнил, как Сорока учил их правильно смеяться, чтобы не было морщинок на лице.
   Начал издалека.
   -- А что, ребята, вы всегда так смеетесь?-- спросил однажды, когда взвод собрался в курилке, чтобы перед сном еще раз обсудить комедийный фильм, просмотренный накануне. Ребята недоуменно переглянулись.
   Сорока скорчил сочувственную мину:
   - Как? - спросил его кто-то.
  -- А вот так,-- Паша сделал рот до ушей и залился
таким заразительным смехом, что, глядя на него, хохотали все, кто был в курилке.
  -- А теперь все! Ша!-- внезапно прервал смех он,--
Больше так не смейтесь.
  -- Почему?-- недоуменно и простодушно спросил кто-
то из ребят.
  -- Потому что от такого смеха морщины появляются.-- Он замолчал, сделав вид, что о чем-то усиленно думает.
   -- А как надо смеяться?-- спросил недоверчивый, ждуший подвоха голос. Сорока, словно ждал этого воп­роса, всем своим видом показывал: ну ладно, если вы очень сильно попросите, то покажу. Все взгляды были устремлены на Пашку, а тот чего-то ждал.
   -- Ну давай, давай, показывай,-- сказал кто-то не­
терпеливо.
   Пашка вытянул губы трубочкой, и в напряженной тишине прозвучал его приглушенный ехидный смешок.
   -- Хе-хе-хе,-- ни один мускул не дрогнул при этом
на его лице. Глаза смотрели серьезно, без тени ехидства,
и это было до того уморительно и необычно, что после
непродолжительной тишины все разом грохнули. Смеялись
так, что казалось, потолок землянки обвалится, но нет,
потолок выдержал, не выдержали офицеры, землянка которых рядом была. Прислали дежурного узнать, в чем дело...
   Послышался гул. Через несколько минут далеко на горизонте появились две черные точки, быстро приближа­ясь и увеличиваясь, и вскоре в облаках пыли приземли­лись два вертолета.
   Провожая на операцию, "Батя" попрощался с каждым за руку. Сказал не­сколько слов на прощание взводному, и вскоре вся группа заняла место в одном из вертолетов.
   Через несколько минут, сделав над лагерем круг, "вер­тушки", натужно урча, начали забираться все выше и выше. Лагерь сначала был похож на большой загон для баранов, опоясанный колючей проволокой и окопами, затем стал напоминать исковерканный прямоугольник, который вскоре растворился в тысячах подобных прямоугольников - полей.
   В иллюминатор были еще видны серые грозди кишла­ков, прилепившихся к подножиям гор. Вскоре зеленая долина с садами пашнями, кишлаками и огородишками осталась за бортом. Впереди, насколько охватывал взгляд, простирались горные хребты с крутыми стенами ущелий, которые, словно морщины у глаз, собрались у главенст­вующих над горной стороной пиков.
   Вертолеты пролетали недалеко от белых шапок ледни­ков, венчающих самые высокие головы гранитных кряжей. Казалось, протяни руку и тут же коснешься жароутоляющего льда, на самом деле седеющие пики проплывали в десятках километров от машин, даже не освежая про­хладой раскаленный полуденным зноем воздух.
   Из кабины вышел штурман с планшетом в руках. Вместе с лейтенантом они долго о чем-то переговарива­лись, сверяя карты.
   Вскоре машина пошла на снижение, внизу показалась узенькая полоска "зеленки". Посреди нее серебряной ни­точкой петляла горная речушка, сверкая в лучах уходя­щего на покой солнца.
   Снизу, с долины, в горы поднималась черная грозовая туча. Она затмила собой уже весь горизонт. Штурман, показывая на нее, начал что-то втолковывать взводному. Тот не соглашался с летчиком, настаивая на своем.
   Из кабины позвали штурмана. Он торопливо исчез за дверью. Через несколько минут вышел из кабины какой-то взъерошенный, чем-то напуганный и, указав взводному на точку, отмеченную у него на карте, снова начал увещевать лейтенанта.
   Вскоре Русаков обреченно махнул рукой. Лицо летчика просияло, и он снова исчез за дверью кабины.
   Машина резко пошла вниз. Вторая уже заходила над стремительно приближающейся сопкой, и вскоре весь ее склон покрылся всполохами взрывов.
   На обработанное снарядами поле приземлился вертолет с десантом. Открылась дверь. В нос сразу же ударил резкий запах гари и тро­тила.
   Десантирование продолжалось не больше трех-пяти минут, и вертолет, обдав керосиновым духом, торопливо пополз вверх. Пара машин торопливо уносилась подальше от нас, подальше от грозовой тучи, которая, словно лассо ковбоя, старалась охватить убегающих от стихии стальных птиц.
   Вскоре борты растворились в небе и с ними исчезло солнце. На долину опустились сумерки.
   Начал крепчать ветер. Резко похолодало.
   -- Все ко мне,-- крикнул лейтенант. Дождавшись, когда солдаты вместе со снаряжением и оружием подойдут поближе, лейтенант продолжал:-- Значит, так, ребятки. До своей позиции мы не долетели километров пять -- семь. Сейчас просто невозможно сориентироваться, темно слишком, а то бы я точнее сказал. Ночевать здесь при­дется, так что надо окопаться хоть немного. Кто знает, что за ночь может произойти, тем более что из кишлака, который находится напротив нас, не могли не заметить нашего прибытия.
  -- Здесь копай, потом на основной позиции вкалывай,-- проворчал Паша Сорокин недовольно.-- Как папа
Карла.
  -- Разговорчики!-- прикрикнул лейтенант. Сорока замолчал.
  -- Я вас не заставляю окопы в полный профиль рыть, достаточно и для стрельбы лежа,-- миролюбиво заключил Русаков.
   Он показал, где рыть укрытия, десятерым солдатам, а сам с сержантом Червинским занялся оборудованием КНП (командирского наблюдательного пункта).
   Рыли они на пару и довольно споро. Земля была глинистая, но рыхлая. По всей видимости, когда-то там пашня была.
   Вскоре за быстро растущим бруствером уже не было видно голов командиров.
   Глядя на них, быстро работали и остальные солдаты. Правда, что-то не ладилось у Сороки. Вместо того чтобы копать себе окоп, тот, достав бинокль, начал обозревать окрестности.
   Первым после командиров закончил укрытие Худенко. Это был довольно крепкий парень среднего роста, с крупной головой, покрытой пшеничного цвета волосами. Во взводе его уважали не столько за силу, сколько за умение рисовать. Но ни его сила, ни талант не спасали Степана от постоянных придирок старослужащих. Даже наоборот, разжигали у некоторых из них лютую ненависть. Что поделаешь, так уж устроен человек -- не любит он превосходства ни в силе, ни в уме, ни в таланте. В течение многих лет нам вдалбливали, что все в нашей жизни равны. А если кто-то выделяется своей индивидуальностью, не похож на остальных, то ему по морде, по морде и по голове, чтобы не вылезал из общего одноликого строя.
   На прибывшее в роту пополнение -- молодых сол­дат -- Алексей даже не обратил внимания. Многие кину­лись к перепуганным салажатам, чтобы узнать, есть ли среди них земляки, а главное, чего хорошего они привезли из Союза, чтобы забрать себе. Алексей в такие игры не играл, а о земляках и не думал, какие могут быть земляки у человека без роду, без племени. Для молодых началась трудная, полная горьких неожиданностей жизнь. Алексей через это в свое время прошел и теперь созерцал проделки своих годков с каким-то философским спокой­ствием, никогда не вмешиваясь в традиционные забавы "посвящения" салажат, едва принявших присягу, в сол­даты.
   Только однажды не выдержал он свой нейтралитет.
   Было уже часа два ночи, когда ему сильно захотелось во двор. Захотелось так, что сил не было терпеть...
   Надев на босу ногу сапоги, Алексей вышел из зем­лянки, отошел в сторонку и столкнулся с группой ребят, которые своеобразно забавлялись: на небольшой площадке, за казармой, вдали от света занимались физическим со­вершенствованием "молодых". Не все, человека три-четы­ре. Алексей сразу не разглядел их при тусклом свете дежурного фонаря и по причине спешки.
   Когда возвращался в духоту казармы, дело подходило к финалу. Деды, похихикивая и отпуская незлобные шут­ки своим подопечным, ладили на одной из двухъярусных коек "клиренс".
   Что такое клиренс? Это один из комплексов физиче­ских упражнений для молодых, особо строптивых солдат.
   Сначала "деды" устраивали полночный подъем для них. Тех, кто был на хорошем счету, то есть во всем ублаготворял "дедов", отправляли спать. Оставшиеся на­чинали с разминки, надо было 200--300 раз отжаться от пола или двадцать -- тридцать минут повисеть на турнике. Тех, кто оттуда срывался, били и вешали вновь. После того, как "молодые" доходили до кондиции -- у них начинали трястись руки и ноги, от неимоверных усилий непроизвольно болталась голова, их попарно подвешивали друг над другом меж стоек двухъярусных кроватей. Обыч­но того, кто послабее, распинали над тем, кто посильнее. Молодые должны были висеть таким образом как можно дольше, в противном случае тренировки могут продол­жаться до утра. Когда более слабый солдат не выдерживал и срывался вниз, увлекая за собой товарища по несчастью, деды подзадоривали их своими издевательскими шутками и подзатыльниками. Повеселившись таким образом, все идут спать. Что-то подобное творилось и тогда. Правда, "деды" никак не могли заставить "молодого" крепыша распинаться на спинках кровати. В воздухе слышались угрозы, трехэтажные маты, но солдат стоял, набычившись, спиной к земляной стене, и никто из старослужащих не решался к нему подойти.
   Но замешательство длилось только мгновение.
   На свет вышел Узбек. Эта была кличка ефрейтора Юлдашева. Он, не говоря ни слова, схватил молодого за волосы и, пригнув голову вниз, стукнул его по лицу коленом.
   Все лицо у салажонка было в крови. Он зажал раз­битый нос руками и затравленно озирался по сторонам.
   -- Не трогай его,-- кинулся между Узбеком и "мо­лодым" Алексей.
   Кто-то кинулся защищать Мирзу, кто-то стал за мо­лодого. В общем, в результате свалки Алексея хорошенько отделали, правда, все обошлось синяком да небольшими ссадинами.
   После этого Худенко никто не трогал. Если не считать мелочи типа "подай-принеси".
   Закончив свой окоп, Степан пошел помогать Сороке. Тот, увидев подкрепление, бросил работу совсем. Чтобы Худенко не скучно было рыть, Пашка забавлял "молодо­го" свежевыдуманными байками.
   Когда позиции были оборудованы, взводный тщательно проверил окопы и маскировку. Увиденным остался дово­лен.
   Не за горой была ночь, и лейтенант приказал саперам поставить по периметру сопки сигналки.
   После продолжительного полета и тяжелой физической работы на свежем воздухе очень хотелось есть. Алексей вытряхнул из РД все свои продукты, рассчитанные на три дня. Сначала решил довольствоваться банкой каши и хле­бом, но, подумав о том, что на следующий день они дойдут до основных сил, а там и кухни, и все остальные радости для желудка, махнул в сердцах рукой. Вскрыл большую банку тушенки, кашу и, не подогревая, съел. Потом выдул целую банку сгущенки, запил водой из фляги и вальяжно развалился рядом с окопом.
   Прохладный горный ветерок приятно освежал тело. В голове не было ни одной мысли. Хотелось просто вот так лежать и ни о чем не думать.
   "Это, наверное, и есть счастье,-- думалось после обильной еды.-- Вот так живи да живи. Но так не бывает вечно. Обязательно придет кто-нибудь, и это минутное счастье расстроит",-- осадила его единственно трезвая мысль, и словно в ее подтверждение Алексей услышал: -- Переверзев, ко мне,-- звал лейтенант. "Ну вот и прошло мое счастье, начинаются тяготы будней",-- подумал он и в следующее мгновение вскочил, взял автомат и торопливо зашагал на голос.
   Темень стояла, хоть глаз выколи.
  -- Товарищ лейтенант, по вашему приказанию прибыл,-- доложил Алексей, останавливаясь у бруствера.
  -- Вместе с Юлдашевым и Худенко заступаете в боевое охранение. Через три часа вас сменят саперы. Старший ефрейтор Юлдашев!
  -- Есть, товарищ лейтенант,-- с чуть заметным восточным акцентом сказал Мирза.
   От неожиданности Алексей вздрогнул. Он не видел стоящих где-то рядом Юлдашева и Худенко, думал, что один там.
   -- Леша, ходи ко мне,-- сказал Мирза. Алексей, вытянув руку перед собой, пошел на голос.
   С того самого дня, когда он стал между Юлдашевым и Худенко, Алексей сторонился ефрейтора. Тот, видимо, поняв, что перегнул палку в случае с Худенко, старался как-то загладить свою вину перед ним, но натыкался на стену отчуждения. Здесь, на небольшом пятачке чужой земли, в окружении враждебных селений им было не до ссор и недомолвок. Прошлое забывалось. Перед солдатами было будущее с вечным вопросом -- быть или не быть, перефразированное Сорокой в "жить или не жить". Вот сейчас, вчерашние недруги, они шли рядышком, локоть к локтю среди чернильной темноты ночи, и кто знает, что ждет каждого из них? Кто кому помогать будет? То, что помогать они друг другу будут, что бы ни случилось,-- в этом нет ни капли сомнения, иначе им просто не выжить здесь на этом пятачке, в окружении холодных, бесстрастных ко всему мирскому гор.
   Так думал Алексей, прислушиваясь к тишине ночи. Так думали ребята, идущие с ним рядом, в этом он нисколько не сомневался.
   Ночь прошла спокойно, если не считать нескольких выстрелов, прозвучавших из кишлака.
  
  

5

  
   Наступало утро. Алексей уже не помнит, сколько раз встречал в афганских горах восход солнца. И всякий раз это волшебное действо происходило не так, как раньше. Вот и в то утро сначала заискрились радужным огнем звезды на успевшем очиститься за ночь небе. Потом все четче и четче начали проявляться на еще темном небо­склоне громоздящиеся с востока пики. Снежные их вершины озарились чуть заметным золотым ободком, который вскоре стал расти, пока не опоясал и ледники ореолом. Стало светать и в долине. Над кишлаком, словно покры­вало, колыхалось голубое облако дымка, сотканное из сотен тоненьких нитей, тянущихся из труб плоскокрыших домов. Огромные куски ночного савана еще цеплялись за камни в глубине ущелий и садов, но все живое уже ощущало, что скоро, очень скоро выглянет солнце. И солнце вырвалось из плена гор, освещая ласковым потоком лучей все вокруг, будоража жизненные соки в каждой травинке, в каждом кустике, в каждом дереве, пробуждая все живое вокруг.
   Алексей слышал щебет птиц, вдыхал аромат долины и снова был счастлив. Лежал с закрытыми глазами, чув­ствуя лицом солнечные лучи, и блаженствовал.
   Как все-таки хороша жизнь, елки-моталки, думалось ему в то утро, потому что все располагало к этому -- и ласковый взгляд солнца, и прохладный ветерок, и даже неизвестно откуда взявшийся жук, который, приземлив­шись на мушку автомата, мирно перебирал лапками, чи­стил свои прозрачные крылышки.
   Новость, которую Алексей узнал в следующее мгнове­ние, с трудом доходила до сознания. Мир блаженства улетучился сразу же, вместе с жуком, который, почувст­вовав тревогу, взмахнул своими вычищенными крылыш­ками, взмыл вверх и вскоре растворился в небе. Даже солнце, казалось, уже не ласкало, а назойливо жарило, предвещая знойный день. Стихли голоса птиц. Тревогой повеяло со стороны кишлака. И все это, словно по мано­вению волшебной палочки, пришло, навалилось на плечи солдат вместе со словами лейтенанта.
   -- Вот бля! Мы не в пяти километрах от наших, а в сотне, если не больше.-- Взводный сказал это после того, как во второй или даже третий раз сверил карту с местностью.-- Мы во владениях Ахмадшаха,-- уже без тени сомнения обреченно произнес он.-- Ситуация хреновенькая, но небезнадежная, будем драться за свою жизнь. До упаду!
   На сопке воцарилась тревожная тишина.
   Потому что все, может быть, кроме Худенко, знали, что такое быть во владениях Ахмадшаха. Живыми из своей вотчины он не выпускал подразделения и покрупнее взвода.
  -- Даже если предположить, что нас кинутся искать
уже сегодня, пройдет два-три дня, прежде чем найдут.
Это в лучшем случае.
  -- Может быть, по радиостанции постоянно вызывать,-- предложил кто-то.
  -- Нас не услышат, расстояние слишком большое, да
и горы мешают,-- сказал лейтенант Русаков твердо. Червинский, у которого была портативная радиостанция, соглашаясь, удрученно закивал головой.
  -- Будем стоять здесь,-- решительно сказал лейтенант
и тут же, все для себя решив, приказал:-- Углубить
окопы и соединить их ходами сообщений. Все продукты
и воду в КНП. Постараемся растянуть имеющиеся запасы
дня на два-три хотя бы. На сопке не маячить, передвигаться пока только ползком. Вопросы есть?
   У солдат вопросов не было. Все чувствовали надвига­ющуюся опасность, и поэтому каждый был собран до предела.
   Худенко, у которого позиция еще с ночи была обору­дована для стрельбы, стоя начал копать ход сообщения к КНП. Все работали молча, сосредоточенно, без обычных шуток и перекуров, глубже вгрызаясь в землю. Знали, хоть и чужая им эта земля, но от пуль и осколков укроет, и это для солдата в бою самое главное.
   Сопка была голой, как голова истинного мусульмани­на, ни одной былинки не колыхалось на ней. Алексей знал, что вся скудная растительность предгорий обычно использовалась в топку дехканами окрестных кишлаков. Даже верблюжья колючка, но не до конца объеденная дромадерами (одногорбыми верблюдами), собиралась аф­ганцами, чтобы в ненастные зимние дни обогреть глино­битные хижины.
   Так что весь их небольшой отряд был как на ладони, продуваемый и простреливаемый со всех сторон. Успока­ивало всех лишь одно -- вершина, на которой их бросил вертолет, господствовала не только над долиной, но и прилегающими хребтами и возвышенностями. Это было хоть и минимальное, но преимущество над душманами, которые, в этом никто не сомневался, попытаются захва­тить их в плен или уничтожить.
   К обеду круговая оборона сопки была полностью го­това. Взводный, оставив двоих наблюдателей -- со сторо­ны кишлака и со стороны ущелья, собрал оставшееся воинство в просторной яме с уступами в виде стола, на котором лежали раскрытая карта и компас, и широкой ступеньке вдоль стены, на которой смогли уместиться человек восемь.
  -- Вот все, что у нас есть в наличии,-- показал
лейтенант Русаков в угол, где были сложены банки с
кашей, тушенкой и сгущенкой, несколько булок хлеба и
сухарей. Все это умещалось на свернутой вчетверо плащ-
палатке, а рядом были боеприпасы -- несколько цинков
с патронами, два ящика с ручными гранатами, несколько
круглых коробок с гранатами для автоматического гранатомета.
  -- Не густо,-- процедил сквозь зубы Сорока.
  -- Этих боеприпасов нам и на день не хватит,-- прикинув в уме,
удрученно сказал Юлдашев, воинственно сверкнув своими черными
как смоль глазами.
  -- Да. Это вы правильно заметили. Поэтому в случае
чего стрелять прицельно, лучше одиночными. А для автоматического гранатомета надо оборудовать еще две позиции,-- лейтенант посмотрел на Мирзу.-- Бери Худенко и двух саперов и сработай побыстрее. Твоя карманная пушка для нас теперь самое главное оружие. Гранат, сам
видишь, мало, так что бей наверняка.
   -- Все понэтно, товарищ лейтенант,-- коверкая от
волнения слова, сказал Юлдашев и вместе со своими
помощниками ушел выполнять приказ.
   Взводный обвел оставшихся пытливым взглядом.
   -- Теперь, ребята, надо за водой сходить, пока тихо.
Кто хочет?
   Солдаты молчали.
   Тогда с приступка поднялся Алексей.
  -- Я пойду.
  -- Хорошо. Но одного я тебя не отпущу.
   Алексей повернулся к переводчикам, понуро сидевшим в уголке. Солдаты прятали глаза. Видно было, что идти черт знает куда они не хотели. Боялись.
   Алексею тоже страшно было покидать обжитую сопку и идти вниз к речушке, которая плескалась в глубине ущелья. Ведь никто не знает, что их там ждет. Может быть, засада, а может быть, шальная пуля из кишлака. Но идти надо. Через несколько часов над головой встанет, словно огнедышащая печь, солнце. Без воды и до вечера в таком пекле не дотянешь.
   Кто-то ведь должен идти, решил он, и, встав, посмот­рел на прячущих глаза солдат-переводчиков и ждал, когда кто-то из них переборет свой страх.
   Но не дождался.
   Встал сапер. Коренастый, загорелый до черноты пар­нишка. Ни слова не говоря, начал цеплять пустые фляжки к своему ремню. Алексей занялся тем же.
   Присоединив к автоматам двойные магазины, они торопливо, хоронясь за сопкой направились к речушке.
   Впереди шел Алексей, за ним сапер. Спускались по той стороне сопки, которая не просматривалась из кишлака. Когда подошли к обрывистому склону ущелья, Алексей вытащил бинокль и внимательно осмотрел окрестности.
   В долине все было как прежде, спокойно трудились на своих полях дехкане. Одни занимались уборкой пше­ницы, другие трудились в садах и виноградниках.
   Алексей перевел взгляд вверх, вдоль ущелья. Далеко-далеко, ближе к горам, он разглядел большую отару овец, которая серыми точками покрывала крутые склоны паст­бища. Трава уже начинала желтеть, заставляя чабанов гнать свои отары поближе к ледникам. Ничего подозри­тельного или тревожного не заметил. Можно было идти дальше. Махнул рукой попутчику, и они, прыгая словно горные козлы с камня на камень, начали спускаться к шумливому ручью. Из-под ног то и дело вырывались мелкие каменья и с грохотом, поднимая пыль, неслись вниз. Приходилось то и дело останавливаться, чтобы не дышать пылью. Алексей взглянул на часы. Прошло всего лишь полчаса, а казалось, что минуло не меньше часа-двух.
   Подбежав к речушке, солдаты, даже как следует не отдышавшись, прильнули к прозрачной струйке. У Алек­сея сразу же заломило зубы. Ледяная вода обожгла все внутренности, и он чуть было не захлебнулся, всосав воду и носом, и ртом. Поднял голову, отдышался и снова прильнул к воде.
   Пили долго, мелкими глотками, пока не услышали стрельбу.
   Торопливо заполнили водой фляжки и кинулись на приступ круто уходящего вверх склона.
   Обратно подниматься было немного труднее. Во-пер­вых, потому, что они спешили, подгоняемые неизвестно­стью, а спешка не всегда во благо, во-вторых, потому, что от булькающей в животе и во фляжках воды стали намного тяжелее и неповоротливее.
   В одном месте Алексей сорвался и метров десять катился вместе с обломками гранита вниз. Благо, что успел зацепиться за выступ. А то бы так до самого ручья и тащило. Ободрал только локти.
   На последнем этапе, когда склон стал почти отвесным, помог напарник. Вскарабкавшись на гребень склона про­ворнее него, сапер кинул ему конец веревки, которая всегда была с ним.
   Пока лезли, Алексей про себя отметил: стрельба ве­дется с одной стороны, из кишлака, с сопки не было слышно ни одного выстрела.
   Это его встревожило больше всего. В голове проноси­лись картины одна страшнее другой. "Духи" могли неза­метно подкрасться и вырезать их пост, или, хуже того, забрать всю группу в плен.
   Не отдышавшись, как следует, он выхватил бинокль и направил на кишлак. Руки дрожали от напряжения, би­нокль ходил ходуном. Но даже мимолетного взгляда было достаточно, чтобы уверенно сказать: в кишлаке за про­шедший час ничего не изменилось. Дехкане как ни в чем не бывало работали на своих полях и виноградниках, А стрельба между тем не прекращалась. "Что бы это могло значить?"-- подумал Алексей и, передав бинокль напар­нику, который с нетерпением ждал, с надеждой взглянул вверх, на сопку. Там никого не было видно.
   -- Давай быстрее на позицию,-- сказал он, и сам
первый ринулся на приступ сопки. Вскоре запыхавшиеся,
взмокшие от усталости и треволнений солдаты были на
вершине.
   Первыми, кто им попался навстречу, были Юлдашев и Худенко, которые уже закончили оборудовать позицию для автоматического гранатомета и теперь устанавливали на земляной стол свою "пушку".
   Алексей прыгнул к ребятам в окоп, и ни с того ни с сего, начал их по очереди обнимать. Радости его не было предела. Только потом, немного позже, он запоздало спро­сил:
  -- Кто там стрельбу затеял?
  -- Лейтенант сказал, что кишлачный гарнизон "духов"
встречает каких-то важных начальников. Может быть,
из-за границы даже,-- сказал Худенко.-- Так что пока
палят в воздух. Скоро начнут в нас,-- В словах "молодого" чувствовался неподдельный страх, который он хо
тел заглушить этакой словесной бравадой.
   -- Не дрейфь, салага, будем живы -- не помрем,--
ободряюще хлопнул по плечу Худенко Алексей и, пригибаясь, направился по ходу сообщения к КНП.
  -- Вот принесли, товарищ лейтенант,-- доложил он
взводному, снимая с ремня увесистые фляжки.-- На день,
может быть, хватит,-- неуверенно добавил он.
  -- Не на день, а на два,-- твердо сказал Русаков.--
Так что терпите. Я разделил боеприпасы. Чтобы они
всегда были под рукой, разнесите их по позициям.
   Забрав патроны и гранаты, Алексей вместе с сапером пошел по позициям.
   Все готовились к бою. Даже переводчики. Они уже не прятали глаз. Взяли по четыре ручных гранаты, десять пачек патронов. На лицах их была написана решимость. Руки только выдавали, когда ребята брали патроны. Они дрожали мелкой, предательской дрожью. Алексей зла на них не держал и потому спросил:
  -- Что, первый бой?
  -- Да,-- в один голос отозвались солдаты.
  -- А сколько служите?
  -- Год уже.
  -- И что, ни в одной операции не участвовали?
  -- Нет, не пришлось,-- сказал худенький, среднего
роста узбек с узенькими черными усиками под орлиным
носом.
  -- Я просился, но командир сказал, что в штабе
нужнее,-- добавил второй переводчик, таджик.
   Еще в лагере, знакомясь со взводом, переводчики рассказали немного о себе. Оба учились в университетах. Один в Ташкенте, другой в Душанбе. Обоих призвали со второго курса, направили в штаб. Ребята, кроме своих родных языков, хорошо знали фарси и арабский. Участ­вовали в допросах пленных, переводили докумен­ты исламских комитетов.
   -- Да, после штаба вам здесь тоскливо будет,-- посочувствовал им Алексей.-- Но ничего, будем рядом воевать. Если что, поможем.
   Он видел, как солдаты, получив ручные гранаты, не знали, куда их деть.
  -- А вы их сюда,-- Алексей взял лопатку и, проделав
углубление в стенке окопа, положил туда гранаты.
  -- Так удобнее, если что...
   Он поправил валик бруствера, выставил свой автомат, прицелился, расчистил земляной столик для упора при стрельбе и только после этого, удовлетворенно хмыкнув, направился в свой окоп.
   Стрельба уже прекратилась. Над долиной воцарились полуденная лень и спокойствие. Крестьяне, покинув свои наделы, отсиживались в самое жаркое время в своих глинобитных, с плоскими крышами домах. Алексей не раз бывал в таких жилищах и всегда удивлялся рациональ­ности быта афганцев. Летом там было прохладно, зимой тепло. "А что еще человеку надо?-- думал он, разгляды­вая кишлак.-- Хороший дом, земля, привыкшие к труду руки. Живи, работай, будь счастлив. Ан нет. Мало этого человеку. Большего подавай. А за просто так никто свои блага не отдает. Тогда все берутся за оружие. И тот, кто хочет большего, и тот, кто хочет свое защитить. Пусть бы и воевали друг с другом. Мы-то зачем здесь?"
   Эта мысль все чаще и чаще появлялась у него в голове, порождая бурю чувств и страданий, и безответ­ной уходила в мозговой закуток. Вроде пришел сюда, чтобы выполнять интернациональный долг. Значит, аф­ганский народ должен относиться к нему как к своему защитнику.
   Но все время, находясь здесь, хоть и видел иногда улыбки на лицах прохожих, провожавших взглядом их колонну, но чувствовал, что улыбки и рукоплескания эти не искренние. Доказательств этому было более чем доста­точно. Это и случай с гранатой, которую чумазый маль­чуган бросил в их БТР взамен банки тушенки, это и стрельба в спину со стороны солдат афганской правитель­ственной армии, это и сами действия сарбазов и царандоевцев, которые при первом выстреле моджахедов кидались в укрытие, оставляя своих русских союзников один на один с врагом. А когда от них требовали атаки, некоторые солдаты, и офицеры, ухмыляясь, говорили:
   -- Вам надо, вы и воюйте!
   Значит, в Союзе нам вдалбливали одно, а здесь вы­ходило другое, для афганцев мы были не интернациона­листами, а врагами, с которыми они готовы были драться до последнего солдата. Получалось, что наше вмешатель­ство способствовало не окончанию войны, а ее разжига­нию. Ведь известно, что если в семьдесят девятом в горы уходили отщепенцы, яростные противники режима, а те­перь взялись за винтовки и дехкане, чтобы защищать свою землю от нас -- воинов-интернационалистов.
   "Абсурд какой-то",-- думал Алексей, прерывая свои размышления, потому что над площадью, расположенной в центре ближайшего к ним кишлака, заклубилась пыль.
   Он поднес к глазам бинокль и увидел, как от большого конного отряда, который пришел с гостями кишлачного курбаши, отделилась группа человек в пять-шесть. Кон0x08 graphic
ники на рысях поскакали к окраине кишлака и затем, перескочив речушку, направились в сторону сопки.
   -- Всем закончить работы. Приготовиться к бою. Без моей команды огня не открывать!-- послышался суровый голос взводного.
   Алексей взял автомат, внимательно осмотрел целик и мушку и только после этого изготовился к стрельбе.
   Душманы осадили своих коней где-то в километре от сопки. Вперед выехал один. Дальше подножия он заби­раться не стал. Вскоре послышался его зычный голос.
   К окопу, где изготовились к бою переводчики, подполз лейтенант.
  -- Переводи,-- коротко бросил одному из них.
  -- Он говорит: курбаши знает, что нас мало. Правда,
они думают, что нас человек двадцать. Он предлагает сложить оружие. Обещает всем жизнь. Говорит, что
нас переправят в Пакистан, и там мы будем жить до тех
пор, пока они не победят. Кто не захочет жить в Пакистане -- будет свободен в выборе места жительства. Он
говорит, что это слова заграничного гостя, который недавно
приехал из Пакистана, и может взять шурави, то есть
нас, под свою опеку. Окончательного ответа они будут ждать до рассвета. Если мы не сложим оружие, то воины ислама уничтожат нас...
   Всадник поспешно развернулся и резво поскакал к ожидавшей его группе. Вскоре душманы исчезли в лабирин­тах кишлака, словно страшное наваждение.
   Если дают время думать до утра, значит, уверены в том, что на помощь нам в ближайшее время никто не придет, сделал для себя заключение Алексей. Да это и понятно, ведь операция идет где-то далеко, наверное, в другой провинции даже. Пока там все закончится, пока о них вспомнят -- много воды утечет.
   От этих мыслей в душе появилась холодная и необъ­ятная пустота, тревожно сдавливая грудь.
   "В плен? Ни за что! Что о нас подумают "батя", ребята? Ведь клятву давали",-- твер­дил он себе, но гаденький назойливый голосок, который, Алексей уже заметил, приходит со страхом, с сильным испугом, нашептывал иное: "Ну и дурак! Это единствен­ный путь к спасению. Отсюда никто живым не уйдет, это ясно, как дважды два -- четыре".
   "Да пошел ты..."-- отбивался Алексей от этой мысли. Другого он и не мог себе сказать. Продолжая внутреннюю борьбу, невольно взглянул на своих соседей. Переводчики сидели рядом и, глядя на кишлак, о чем-то переговаривались.
   Ребята заметили, что он за ними наблюдает, глаза их, только что такие грустные, потерянные, загорелись.
   -- Иди к нам,-- просительно позвал узбек, кажется,
худенький черноусый парнишка. Алексей понял, что сейчас он очень нужен этим одиноким в их группе ребятам,
потому что они смотрят на него как на бывалого солдата
и ждут участия, поддержки.
   От этого Алексею стало стыдно за недавно промельк­нувшую мысль о возможном предательстве солдат. И, чтобы как-то загладить свою вину, взяв автомат, пополз к ним.
  -- Леша-джан,-- сказал таджик, когда он перебрался
в их просторное укрытие.-- Давай соединим окопы.
  -- Так нам не страшно будет,-- добавил узбек.-- А
ты не боишься?
  -- Боюсь,-- неожиданно сказал он.-- По-моему, каждый нормальный человек может бояться смерти, и ничего предосудительного в этом нет. Это нормальное явление. А предложение ваше принимаю.
   Втроем быстро пробуравили полоску земли, разделяв­шую окопы, и вскоре вышла неплохая, метров в десять, траншея. Она позволяла чаще менять место стрельбы, свободно маневрировать. Это Алексей понял сразу, как только закончил работу.
   -- А теперь,-- сказал он,-- давайте воспользуемся
душманской хитростью.
   -- Какой?-- в один голос спросили его подопечные.
Он показал, как "духи", предвидя полет авиации, делают в своих траншеях углубление.
   -- Когда вертолеты заходят с фронта, они прячутся в
углублении со стороны фронта, когда машины заходят с
тыла, прячутся с тыла,-- добавил он, вгрызаясь в землю.
Ребята поняли эту маленькую хитрость, и вскоре их
траншея была оборудована по последнему слову военного
искусства.
   Алексей видел, что подобную работу проделывают и остальные бойцы взвода.
   Только командир сидел у радиостанции, тщетно пытаясь связаться с "батей".
   Закончив работу, Алексей сел на дно окопа. Рядом примостились переводчики. Помолчали. До вечера време­ни еще было достаточно, и потому Алексей решил до конца уяснить для себя вопрос -- зачем они здесь? Ребята работали в штабе и, естественно, знали намного больше, чем он или взводный. Рассказал ребятам о своих наблю­дениях, своих мыслях по этому поводу.
   -- Я ответа на этот вопрос не знаю, так же как и ты,-- сказал таджик.-- Но я хочу рассказать тебе о "ду­хе", которого допрашивали офицеры афганских органов безопасности в моем присутствии. Душмана взяли, когда тот пытался оставить книгу, начиненную взрывчаткой, в провинциальном партийном комитете. Его вовремя обез­вредили. Я опускаю подробности допроса. Вот главное, что я узнал. На вопрос, зачем он хотел подорвать секретаря провинциального комитета НДПА, тот прямо заявил, что с того самого дня, как в Афганистан вошли войска не­верных, он, как и многие простые афганцы, вступил на тропу борьбы с захватчиками и незаконным режимом.
   Когда ему начали объяснять, что советские войска вошли по просьбе афганского правительства, он злобно прервал офицера и сказал, что мусульманская страна должна искать поддержки только у мусульманской страны. Он сказал, что если бы пришли войска из Ирана или Пакистана, то война бы очень скоро прекратилась.
   Подобные высказывания я слышал не только от плен­ных "духов", но и от некоторых высокопоставленных чи­новников, они разговаривали меж собой на арабском и думали, что я их не понимаю.
   -- Да-а-а,-- только и мог сказать Алексей.-- Выходит, мы тут зря погибаем, кровь проливаем. Одно радует,
что хоть в Союзе как героев встретят.
   Я видел по телевизору, как после скоротечной войны на Мальдивских островах Англия встречала своих героев. Смотрел, и сердце замирало. Толпы народа, музыка, прес­са, телевидение. Премьер-министр на похоронах с речью выступил. Вот это да!
   -- Не рассчитывай! Нас так не встретят,-- мрачно
сказал черноусый, неожиданно прерывая Алексея.
   Эти слова словно выбили его из седла. Он недоуменно смотрел на узбека и ничего в ответ не мог сказать. Да, он от кого-то слышал, что погибших в Афганистане хо­ронят тайно, словно преступников, но не верил этому. Не хотел этому верить. Ведь государство послало его выпол­нять сюда интернациональный долг. Значит, в случае ги­бели и государство должно исполнить свой священный долг. Ведь ему всю жизнь говорили, что народ должен знать своих героев.
   -- Что ты болтаешь?-- решил одернуть он узбека, но тот, не обращая внимания на реплику Алексея, после минутной заминки продолжал:
   - Я вместе со своими братьями встречал в Ташкент­ском аэропорту гроб с телом родственника. На мине по­дорвался. Начальник аэропорта, хороший знакомый отца, разрешил подъехать на машине к самому трапу "черного тюльпана".
   Когда мы подошли, разгрузка гробов шла полным ходом. Их словно дрова швыряли прямо из раскрытого чрева самолета в кузов бортовой машины, загрузили с горкой. Потом, чтобы не видно было, что везут, накрыли брезентом, и машина двинулась к специальному ангару, где производилась сортировка гробов. Вот так встречают героев фгана" в Союзе.
   Нам не сразу выдали гроб, пришлось немало побегать то в военкомат, то в исполком, то в домоуправление, да и похоронить по-человечески не удалось -- места на клад­бище не давали, пока не подсказали добрые люди, кому дать на лапу. Помыкались немало. Но на гранитном обе­лиске власти запретили писать, что брат погиб в Афга­нистане.
   Посмотрит кто на обелиск, на дату рождения и смерти и решит: молодой умер, значит, от водки или наркотиков сгорел или в хулиганской драке порешили.
   -- Я не хочу, чтобы и со мной так поступили,-- с горечью заключил он.
  
  

6

  
   Вдоволь иссушив землю, солнце покидало их. Вместе с ним уходил еще один день. Сорока, всегда такой зано­зистый и шумливый, притих.
   Дума была об одном -- что будет завтра: устоят? выживут? или нет? это конец? Своеобразно выражал свою надежду Степка-художник. Закрепив колышками обрывок плащ-палатки, он самозабвенно рисовал, то и дело по­сматривая на горы, на заходящее солнце, на растянувшу­юся перед ним долину, на помутневшую речушку.
   Каждый по-своему угадывал содержание худенковской картины. Но когда он показал свой холст, все были поражены.
   На зеленом фоне, в лучах восходящего солнца, плыли два краснозвездных вертолета. Они торопились на помощь. В углу этого импровизированного холста несколькими уз­наваемыми штрихами была изображена наша сопка. Вни­зу, из кишлака, в разные стороны разбегались в ожидании возмездия враги. Может быть, этот рисунок не был еще завершен, может быть, это был не самый лучший рисунок, но он порождал маленькую, но надежду.
   Надежду на то, что о них не забудут, что придут на помощь. А с этим и воевать легче.
   Солнце уже коснулось далекого, закрывающего гори­зонт хребта, когда взводный позвал к себе Переверзева. Едва Алексей подошел к КНП, как там началась дележка сильно оскудевшего за день пайка.
   "На день еще осталось, а дальше придется туго",-- подумал он, разглядывая остатки НЗ.
  -- Значит, так, Алеша,-- сказал лейтенант Русаков.--
Дорогу до ручья, я думаю, не забыл. Завтра они не дадут
нам никакой возможности запастись водой, так что при­
дется еще раз туда смотаться. Возьми еще кого-нибудь из
ребят. Юлдашев хочет с тобой. Не возражаешь?
  -- Да нет, мне все равно,-- сказал Алексей и начал,
как и утром, собирать пустые фляжки на ремень.
   Вскоре он, сапер и Мирза покинули лагерь и под покровом сумерек начали спускаться под гору.
   Когда они подошли к спуску в ущелье, где по-преж­нему весело журчал ручей, уже было довольно темно. Спускаться пришлось осторожнее, чем утром.
   Пользуясь веревкой, они по очереди спускались с ус­тупа на уступ, с площадки на площадку. Спускались долго, и когда наконец-то вышли к ручью, была уже ночь. На чистом, безоблачном небе слепили глаза своим холод­ным, равнодушным мерцанием звезды.
   Они наполнили половину фляжек, когда из глубины ущелья послышался звон бубенцов.
   -- Что это может быть?-- спросил настороженно Мирза.
   -- Отара, наверное, возвращается,-- предположил
Алексей.
   -- Отары по ночам не перегоняют,-- поучительно, со
знанием дела сказал Юлдашев.-- Т-с-с-с,-- прошипел
внезапно он.
   Послышался чей-то говор, но из-за журчания горного ручья слова трудно было разобрать.
  -- Давайте перескочим на тот берег и спрячемся у
скалы,-- предложил Алексей.
  -- Давайте,-- поддержал его сапер, и вскоре они, из­
готовив оружие к стрельбе, затаились метрах в десяти --
двенадцати от караванной тропы, петляющей вдоль ручья.
Глаза, привыкшие к темноте, увидели сначала темные
силуэты людей и животных, растянувшиеся небольшим
караваном вдоль тропы.
   Впереди, на осле, ехал, по всей видимости, караван-баши, за ним пять одногорбых верблюдов, сзади на трех ослах ехали хозяева каравана или охранники.
  -- Будем брать,-- шепотом сказал Юлдашев.
  -- На хрена они нам? Только лишнего шума надела­
ем,-- пытался остановить ефрейтора Алексей, но Мирза
тут же его прервал:
  -- Ты что, хочешь с голоду пухнуть? Ведь завтра нас
обложат со всех сторон, так что мышь не проскочит. Черт
знает, сколько сидеть там придется.
  -- Он прав,-- неожиданно поддержал Юлдашева сапер.-- Надо попытаться.
  -- Ну черт с вами,-- согласился Алексей.-- Только
тихо надо, без выстрелов.
  -- О, это мы можем,-- сказал Мирза, поглаживая
свой трофейный нож.
   Пока солдаты сговаривались о том, как лучше напасть, караван-баши поравнялся с ними.
   Юлдашев кинулся к нему, а Алексей с сапером рину­лись в хвост каравана, застав афганцев врасплох.
   Не успели люди опомниться от внезапного нападения, как Алексей уже скрутил веревкой одного, сапер сбил прикладом другого. Третий, не шелохнувшись, сидел в седле и покорно ждал своей участи.
   Сапер вытащил из кармана складной нож, обрезал уздечку и начал скручивать руки оглушенному афганцу, потом вместе с Алексеем связали третьего, чтобы те не кричали, каждому засунули в рот конец собственной чал­мы. Сделав свое дело, они поспешили к Юлдашеву.
   В тюках оказались пряжа и шкуры. Только в одном они нашли продукты -- вяленое мясо, рис и лепешки. Там же были и несколько емкостей с водой и каким-то резким молочным напитком. К радости солдат, в одном из вьюков нашелся и целый ящик с сигаретами.
   Перед тем как уходить, Юлдашев развязал пленных и под автоматом потащил их к верблюдам. Он долго втолковывал им что-то по-узбекски.
   Вскоре, добившись своего, он прикрикнул на афганцев, и те забегали, разворачивая караван в обратную сторону.
   Побросав все тюки, они вскоре скрылись в глубине ущелья. Трофеев было предостаточно. Решили, кроме про­дуктов и воды, взять несколько выделанных шкур, несколько дубленок, магнитофон и кое-какую мелочь -- деньги, кото­рые нашли в мешочке у караван-баши, часы, которые по­снимали у его попутчиков.
   Путь назад был еще труднее, чем утром, но сознание того, что ребята и сегодня, и завтра, и послезавтра будут сыты, смогут укрыться в шкурах от промозглого предут­реннего холода, давало новые силы, заставляло забыть то невольное преступление, которое они ради общего блага совершили.
   Охранение встретило добытчиков радостными возгла­сами. Лейтенант, узнав об экспроприации каравана, про­молчал.
   Не отругал. И не одобрил. Война все спишет -- так, наверное, думал он, в глубине души, видимо, радуясь тому, что все так благополучно завершилось. И еда есть, и вода есть. И укрыться есть чем, даже покурить теперь в полное удовольствие можно. А главное, ребята целы и невредимы. Надо брать побольше от жизни, пока жив, а завтра пусть будет что будет, думал Алексей, жуя ле­пешку и запивая ее терпким игристым молоком.
   Утро вечера мудренее, пронеслась в мозгу мысль, ког­да он, постелив шкуру на дно окопа, провалился в объятия сна.
  
  

7

  
   Утро нового дня тянулось медленно и тревожно. Не было обычного солнечного потока с гор в долину, когда в течение нескольких минут на смену утренним сумеркам приходит яркий, полный живительного буйства день. От горизонта и до горизонта расстилались серые, невзрачные тучи, давя своей массой на все живое и в горах, и в долине. Вот почему не было слышно золотистой песни жаворонка, приветствующего восход, не жужжали трудяги жуки. Вся природа замерла в ожидании чего-то неотвра­тимо страшного. Даже ветер, словно испугавшись чего-то, не шевелил редких былинок, не свистел в трещинах гра­нитных скал.
   Вот эта-то звенящая и давящая тишина разбудила Алексея, внесла в душу какую-то щемящую ноту, и душа, вместо того чтобы петь гимн пробуждения к новой радо­стной и непознаваемой до конца жизни, как-то нехорошо, не к месту буркнула: "Сегодняшний день будет расплатой за вчерашнее убийство",-- и перед глазами Алексея снова возникло бледно-белое лицо афганца с перерезанным гор­лом.
   Он чертыхнулся, бодро, стараясь смахнуть все, что было, вместе с остатками сна, вскочил на ноги. Его голова лишь на несколько секунд показалась над окопом, и тут же прозвучали выстрелы. Рой первых пуль зацвиркал где-то над головой, но Алексей тут же спрятал голову в плечи, туловище его резко, до боли в пояснице перело­милось, и он снова оказался на дне окопа. Осада началась.
   Никакого знака, извещающего о том, что "шурави" положительно отвечают на ультиматум, враги так и не дождались...
   Теперь все зависело от действий каждого сол­дата, от помощи основных сил и, в конечном счете от бога, который ассоциировался у каждого бывалого бойца с удачей. Началась осада.
   Алексей осторожно выглянул из-за бруствера.
   Конный отряд моджахедов, человек в сто, спешился на берегу горной речушки, рассекающей долину на две части. В бинокль было хорошо видно, как афганцы, выслушав слова высокого смуглого старика в большой белой чалме, видимо, муллы, падали камнями на свои коврики, посте­ленные тут же на земле, и били поклоны, призывая на головы "шурави" кару Аллаха.
   Этого, конечно, Алексей не слышал, но догадывался.
   Закончив обряд, душманы разделились на три группы и разошлись в разные стороны.
   Две группы начали охватывать сопку справа и слева, одна осталась на месте, видимо, чтобы, дождавшись сиг­нала, атаковать в лоб.
   -- Без моей команды огонь не открывать, патроны экономить,-- снова напомнил лейтенант Русаков.
   За ночь они с сержантом выкопали просторный окоп и теперь вместе со всеми во всеоружии ждали атаку.
   Склон сопки, на которой закрепились десантники, со стороны кишлака был довольно пологим, и потому лей­тенант большую часть взвода выдвинул туда. Необходимые укрытия и позиции были вырыты еще накануне.
   В глазах ребят застыли и подавленность, и нетерпение. Сорока, несмотря на общее уныние, пользуясь затишьем, рассказывал анекдот...
  -- Однажды американцы окружили в джунглях вьетнамский партизанский отряд. Обложили его со всех сторон
так, что мышь не проскочит.
  -- Сдавайтесь, вы окружены,-- кричит американский
офицер. В ответ тишина.
  -- Сдавайтесь, вы окружены,-- кричит проводник-
вьетнамец на своем.
   Снова тишина.
   И только через несколько минут джунгли прорезает трехэтажный мат, и в следующее мгновение американцы слышат:
   -- Русские не сдаются!
   Сначала на русском, потом на английском, потом на местном наречии.
   Все, кто услышали этот анекдот, если не гоготали взахлеб, как Мирза Юлдашев, то, конечно же, усмехнулись про себя, и, тем самым, хоть на минутку отвлеклись от неприятных дум.
   Новость, которую передал уже перед самым началом боя взводный, укрепила уверенность ребят в том, что они не одни. Из переговоров, ведущихся по радиостанции, он узнал, что их исчезновение обнаружено, что ведутся по иски в нескольких районах, в том числе была названа и зеленая долина Ширинтагаб -- так называлась речка, которую десантники видели перед собой.
  -- Хотя бы этот день надо продержаться,-- сказал
взводный.
  -- Продержимся, товарищ лейтенант, ведь нам нетрудно сделать "духов" настоящими духами,-- бодро поддер­жал Русакова Сорока, отпустив еще не одну пару шуток на головы моджахедов.
   Откуда ни возьмись появился ветер. С гор вместе с прохладой потянуло духом отцветающих лугов и ледни­ков. На мгновение зазолотились деревья в кишлаке. Это сквозь плотную массу туч проскользнул солнечный лучик. Он, словно вестник надежды, зажег в глазах ребят уве­ренность в том, что они обязательно выкарабкаются из этой переделки. Дай только время.
   Но боевики, растянувшись в цепь, уже карабкались на приступ. Их поддерживали несколько минометов и горная пушка. Это Алексей определил по грохоту выстрелов и траектории полета снарядов.
   Несколько мин взорвались далеко позади сопки. Сна­ряд разорвался в нескольких метрах от позиции.
   С началом артиллерийской подготовки взводный крик­нул, чтобы все, кроме наблюдателей, схоронились на дно окопов.
   Алексей лежал, втиснувшись в землю, и слышал толь­ко, как подрагивает она от очередного близкого разрыва снаряда.
   Повернувшись вполоборота, он видел, как ссыпается в окоп земля, потревоженная взрывом, и мысленно умолял кого-то:
   -- Только не сюда, только не на меня.
   Он что-то слышал о теории вероятности, знал, что есть небольшой процент того, что снаряд или мина могут попасть в человека. Но теория не давала имени этого человека, а значит, о проценте вероятности можно было думать лишь для самоуспокоения, и то перед боем. А когда вокруг рвутся снаряды, не остается ничего, кроме того, чтобы послать подальше эту теорию вероятности и снова кого-то просить:
   -- Пронеси этот снаряд или мину подальше от меня.
В этот момент человек, если бы знал хоть какую завалящую молитву, то не преминул бы ею воспользо­ваться.
   Мина разорвалась где-то рядом.
   -- О боже, спасибо за то, что не на меня,-- прошептал Алексей.
   По голове запоздало застучали комья земли.
   -- Пронесло, слава Богу!-- подумал он, стряхивая
глину с волос.
   Внезапно артиллерия замолчала, и Алексей явственно услышал где-то совсем рядом крики:
   -- Ал-л-л а!
   Казалось, что этот клич душманов несся на него со всех сторон.
   Похолодела кровь в жилах. "Неужели окружили?"-- пронеслось в мозгу.
   -- Почему никто из наших не стреляет, засыпало всех, что ли,-- эта мысль заставила его вскочить на ноги.
Палец лежал на спусковом крючке в готовности открыть огонь сразу же, в то же мгновение, как только появятся боевики.
   Врагов он увидел не сразу, а лишь после того, как выглянул за бруствер. Они были метрах в шестистах от окопов. Бежали тяжело, то и дело останавливались и, не целясь, палили вверх. Пули садили вразнобой, то выше, то ниже. Иногда цвиркали, пролетая совсем рядом, жаля в бессильной злобе землю.
  -- Еще далековато,-- облегченно вздохнул Алексей и огляделся. Переводчики не лежали, а сидели на дне окопа, подавшись друг к другу.
  -- Что вы там сидите, в штаны наложили, что ли,--окрикнул он перепуганных солдат.
   Те зашевелились, начали понемногу выпрямлять не­послушные дрожащие колени, опасливо поглядывать из-за укрытия вниз.
   -- Сильно не высовывайтесь,-- предупредил Алексей.
Черноусый, набравшись духу, все-таки выглянул за бруствер и тут же, вскинув автомат, дал по противнику беспорядочную очередь.
   -- Ты что,-- озлился на него Алексей.-- Рано еще!
   -- Почему рано? Почему рано?-- испуганно затараторил солдат.-- Ведь они уже рядом, совсем близко,-- крикнул он истерично.
   Блуждающий его взгляд метался по окопу в поисках убежища не столько от духов, сколько от страха, берущего душу в свои цепкие холодные жуткие пальцы.
   Алексей еще раз показал ребятам, где лучше изгото­виться, куда целиться, как стрелять, и только после этого вернулся на свою позицию.
   Моджахеды за это время продвинулись метров на сто.
   Они все так же, как и несколько минут назад, караб­кались вверх, то и дело останавливаясь, чтобы дать оче­редь по сопке, правда, вопли их стали потише, не было в них того леденящего кровь чувства, с которым они начали штурм. Устали ратники священной войны, начали выдыхаться.
   "Еще метров шестьдесят -- сто, и надо стрелять",-- подумал Алексей и, выставив ствол автомата наружу, прицелился. Сквозь прорезь прицела выбрал себе против­ника покрупнее. Это был парень примерно одного с ним возраста. Несмотря на то, что джигит преодолел довольно значительное расстояние вверх по склону, в его движениях усталость не чувствовалась. Пять -- десять шагов бегом вверх, остановка, выстрел, вопль и снова бег,
   Алексей уже мог разглядеть вытянутое лицо своей жертвы, широкая, цвета хаки чалма сбилась на лоб, и он то и дело ее поправлял. По тому, как он основательно ставил ноги, устойчиво на них держался, по тому, как бережно держал в своих огромных ручищах винтовку, словно лопату или кетмень, Алексей понял, что перед ним простой афганский пахарь и сеятель, тот, кто должен был кормить свой народ, а не размахивать винтовкой.
   Хоть и шевельнулась у Алексея в душе мимолетная жалость к врагу, но он тут же загнал ее куда-то дале­ко-далеко, в самый потаенный уголок сознания.
   "Слюнтяй, да он, дай ему возможность добежать до окопа, такое с тобой сделает, что родная мать не узна­ет",-- заводясь, подумал он.
   До бегущего впереди цепи боевика оставалось не более четырехсот метров, когда Алексей, прицелившись ниже пояса рвущегося к вершине моджахеда, не дожидаясь разрешения лейтенанта, нажал на спусковой крючок.
   -- Та-та,-- сухо отозвался автомат. Афганец остано­вился, словно наткнувшись на прозрачную непреодолимую стену, посмотрел вверх, сделал шаг назад, упал, завалившись на правый бок.
   Запоздало прозвучала команда лейтенанта:
   -- Огонь!
   Упали еще несколько атакующих. Остальные залегли и начали методически обстреливать позиции десантников.
   Эта, хоть и небольшая, победа взбодрила ребят. Даже переводчики уже не втягивали в плечи голову при каждом выстреле, а стреляли, тщательно прицеливаясь. Толку, конечно, от их очередей было мало, но плотность огня увеличивалась.
   Алексей хотел было подойти и еще раз растолковать непонятливым воякам, что патроны надо беречь, но враги поднялись и снова кинулись на приступ. Короткими очередями он сбил с ног одного, затем другого афганца. Потеряв человек шесть, нападающие залегли и с еще большим остервенением начали обстреливать сопку.
   Правда, их стрельба десантников мало тревожила. Бес­покоило одно, что боевики где ползком, где перебежками уже подползли к позициям метров на двести. Они могли воспользоваться даже самым небольшим замешательством, невнимательностью с их стороны, чтобы последним ударом опрокинуть всю их оборону и перерезать, как цыплят. Эта тактика была известна многим. Душманы находили любую возможность, чтобы, подобравшись к обороняющимся, заки­дать их гранатами. Иногда казалось, что моджахедам помо­гает земля, сама природа, так что Алексей был начеку, наблюдая и за себя, и за переводчиков, которые продол­жали неумело копошиться вокруг своих магазинов.
   -- Шу-шух-шух,-- прошелестели над головой пули.
Алексея удивил незнакомый, доселе неслыханный свист каленного свинца.
   В тоненьком, почти непрерывном нытье пуль: "пью-пить-пить-пью", слышавшемся от огня винтовок и авто­матов, снова раздалась незнакомая песня пуль.
   -- Ша-шу-шу-шуть,-- неужели ДШК (крупнокалиберный пулемет), мелькнула догадка.
   -- Ну конечно ДШК, как же я сразу не догадался.
Судя по звуку, стреляли с тыла. Алексей взглянул назад и ахнул. Несколько окопов, в которых прикрывали тыл саперы, были обезображены минами до неузнаваемо­сти.
   Одна из мин, по всей видимости, попала прямо в окоп, стенки которого обвалились. Из-под земли виднелась толь­ко рука, безжизненно сжимающая уже не нужный автомат с перебитым осколком прикладом.
   В соседнем окопе солдата не было видно.
   Только из третьего окопа кто-то вел огонь. Снова, уже почти на уровне вершины, прошипели страшно назойливые и всесокрушающие пули.
   -- Шу-шу-ша-ша-шам,-- одна из них пробороздила глубокую полосу в тыловом бруствере его окопа и, ша­рахнув о стенку, замерла там. По вспышке пламени, вылетевшей из ствола пулемета, Алексей засек позицию, с которой их обстреливали. Позиция пулеметчика нахо­дилась километрах в двух, может быть, чуть дальше от них на высотке, которая была почти на одном уровне с их сопкой.
   "Вот гады,-- подумал про себя Алексей, вжимаясь в землю,-- теперь крышка. Прятаться от ДШК будешь -- нападающие к позициям подберутся, гранатами закидают. Будешь наблюдать и отбиваться от тех, кто спереди, получишь пулю сзади".
   Юлдашев, разворачивай свой гранатомет и попы­тайся уничтожить ДШК,-- неожиданно прозвучал голос взводного. Алексей выглянул из-за бруствера и увидел, как Мирза, ловко перепрыгивая из окопа в окоп, пере­брался к НП, где стоял его автоматический гранатомет, и, развернув ствол в сторону нападающих, начал сначала что-то высчи­тывать. Потом поставил прицел. Зарядив гранатомет, он навалился всем телом на ручки и нажал на гашетку.
  -- Бу-бу-бу-бу-бу,-- забубнил гранатомет, и в это же мгновение по позициям резануло:
   -- Шу-шу-ша-шап-шап!-- Один из переводчиков ойкнул и начал оседать на дно окопа.
   Вместо головы его зияла одна-единственная рана. Ош­метки и кровь, брызнувшие в разные стороны, залепили лицо черноусого, и тот, выпучив глаза, машинально сни­мал их с усов, стирал с лица.
   -- Ложись,-- крикнул ему Алексей. Но оставшийся в живых переводчик вместо того, чтобы упасть на дно окопа, в каком-то бессознательном порыве стоял, вытя­нувшись, словно бросая смерти вызов. Но это продолжа­лось только несколько секунд, в следующее мгновение он, согнувшись в три погибели, рыгал прямо на лежащий в крови труп.
   Алексея тоже стошнило. Спазмы то сжимали, то вы­ворачивали пустой желудок, вызывая боль во всем теле. Он отвернулся от этой страшной картины. В это время нападающие предприняли очередной бросок.
   Алексей уже отчетливо видел уставшие, застывшие в испуге лица, натыкался на ненавистные кровожадные взгляды врагов и стрелял, стрелял, стрелял. Стрелял за себя, за тех, кто уже не мог стрелять, за всех. Он уже не укрывался после каждой своей очереди, не замечал роящихся со всех сторон пуль. Целился, нажимая на курок, ждал, пока очередная жертва упадет, дернется и замрет навеки. Переводил прицел на другого, и все по­вторялось снова.
   Кое-кто из боевиков вырвался довольно далеко от ос­новной цепи нападающих, был метрах в 60--50 от пози­ций.
   Алексей отложил автомат, взял гранату, разогнул уси­ки чеки и резко выдернул ее. Дождавшись, когда душманы поднимутся в атаку, кинул гранату, что было сил, под гору. Она упала недалеко от основной цели, покатилась вниз. Атакующие в страхе шарахнулись от нее в разные стороны, но было уже поздно. Раздался взрыв, и несколько человек, испытав на себе силу осколков, запричитали, заверещали от боли.
   Раздалось еще несколько хлопков гранат. Атака боевиков застопорилась. Они начали потихоньку отползать назад, стреляя в тех из своих соратников, кто не в состоянии был ползти назад.
   Нападение было отбито, но теперь даже это не вызывало радости, потому что Алексей узнал, что погибло четыре человека. Дна сапера, переводчик и художник Степа Худенко.
   Степу сразил пулемет, когда тот, будучи вторым но­мером у Юлдашева, подносил коробку с гранатами.
   -- Это меня должно было убить. Это меня должно было убить,-- повторял Мирза, стоя на коленях перед ним. Пуля крупного калибра расчленила худенького, еще не успевшего возмужать парнишку на две части прямо по пояснице. Длинные тонкие пальцы его еще дергались в агонии. Душа уже отлетела в бесконечность, и этим он освободился сразу от всего -- и от боли, и от возможного плена.
   А Юлдашев достал все-таки позицию ДШК, уничто­жил осиное гнездо.
   Наступило затишье. Оставшиеся в живых знали, что оно будет недолговременным.
   Убитых собрали на КНП. Места хватало, чтобы уло­жить всех ребят в один ряд.
   Одного из снайперов накрыло миной, и от его тела остались лишь рваные и кровоточащие куски. Их сложили вместе, те, что нашли, и накрыли иссеченной осколками плащ-палаткой.
   У второго сапера во лбу было маленькое, черное от запекшейся крови пятнышко, и больше ничего, ни одной царапины.
   -- Это снайпер,-- подумал Алексей, взглядом проща­ясь с каждым из погибших.
   Трое были ранены.
   Червинский и третий сапер -- легко, по руке обоим царапнуло. Сорока -- тяжело. Взрывом мины у него ото­рвало руку. Теперь вместо правой руки торчала туго перебинтованная култышка.
   Когда Алексей добрался до КНП, взводный вводил ему промедол, и вскоре говорливый Сорока затих. Его положили рядом с погибшими. Другого места просто не было.
   Лейтенант обвел оставшихся в живых усталым взгля­дом.
   -- Вот так-то, ребятки,-- сказал раздумчиво,-- война жестока.
   В помощь саперу для прикрытия тыла он дал пере­водчика, который к этому времени пришел в себя. Боевики словно ждали, пока десантники снова займут свои пози­ции, и тут же начали минометный обстрел сопки.
   Алексей, оглядев подступы к позициям, отметил, что моджахеды собрались у речки и о чем-то оживленно спорят. Спорьте, спорьте, подумал он, видать, мы вам не по зубам. Русские не сдаются, вспомнил он анекдот Со­роки. Но в душе уже не было сил для улыбки. В горле стоял непроглатываемый ком, в глазах горючие слезы.
   -- У-у, суки!-- погрозил он кулаком недобиткам, со­бравшимся у речки. В это время грохнула мина.
   Алексей плюхнулся на дно окопа и снова молил не­известно кого:
   -- Только не в меня.
   Как это хорошо -- жить. Просто так жить -- в зем­лянке, в пещере, но жить, не слышать свистящий шум, который каждый раз заканчивается взрывом.
   -- Нет, и в этот раз не в меня. Мимо. Живу...
   Это была его последняя мысль, потому что в следу­ющее мгновение свист завершился душераздирающим гро­хотом, в нос резко ударил запах тола и -- тьма. Он несется куда-то в глубокий, глубокий колодец. Алексей не помнил, сколько находился в беспамятстве.
   Очнулся от удушья и тяжести. Голову ломило так, словно по ней, как по наковальне, били молотком.
   -- Тук-тук-тук,-- работало сердце, и эти звуки, уси­ливаясь многократно, били и били по мозгам, методически и неотвратимо. Хотел сжать голову, но не смог. Руки были придавлены. Попробовал шевельнуться, встать, но не смог, поднатужился так, что в глазах замелькали красные круги. Земля чуть поддалась, отпуская из плена. "Засыпало, но несильно", - заключил он и стал раскачивать тело из стороны в сторону. Пока освободил из земли голову и часть тела, раза два срывался в пропасть небытия.
   Когда вдохнул чистого воздуха, сил словно прибави­лось, освободил плечи и начал раскапывать себя руками, ничего не видел и не слышал, потому что в голове стоял невообразимый грохот. Веки словно свинцом налились. Казалось, что без помощи рук их уже никогда не откро­ешь.
   Вскоре почувствовал, что ему кто-то помогает, осто­рожно разгребая землю со спины. Ног не чувствовал. Когда его откопали, ощутил неземную легкость и в то же время, при попытке пошевелить левой ногой, его обожгло жгучей, невыносимой болью. Он застонал.
   Нога на месте, подумал Алексей, и снова провалился куда-то.
   Когда, в который раз, очнулся, увидел, как его левую ногу бинтует лейтенант. Грудь была уже перевязана. Мяг­кий обруч чувствовался и на голове. Да, видать, нахватал осколков всем телом. Русаков склонился над ним и в самое ухо что-то прокричал. Алексей напряженно прислу­шался и с трудом разобрал, что летят вертолеты, что надо продержаться еще немного. Потом лейтенант достал из сумки сложенный вчетверо лист окро­вавленной бумаги и засунул ему в карман гимнастерки.
   -- Так будет вернее,-- прокричал он.-- Прощай!-- сказал лейтенант, уходя. Алексей понял это по губам, голоса он уже не расслышал.
   Был еще один взрыв, который перевернул его как кутенка и шлепнул о землю, после чего очнулся только в госпитале, в реанимационной палате.
  
  

8

  
   Больше месяца из-за постоянного гула в голове не мог ничего слышать, не мог спать, пока медсестра не вводила обезболивающего. Только в конце второго месяца норма­лизовался речевой и слуховой аппарат.
   Сиделка показала лист бумаги, который у него нашли в кармане. Алексей долго вспоминал, откуда он у него. Когда вспомнил, то сердце чуть не вырвалось из груди.
  -- Что с ребятами?-- спросил сиделку.
  -- Все погибли, родимый, все до одного. Ты один
остался.
   Он долго метался в постели, стараясь сорвать зубами бинты и всякие трубки, свисавшие над ним, но подоспев­шая медсестра сделала укол и облегчила страдания.
   На другой день, едва придя в себя, он попросил сиделку прочитать записку, обнаруженную в его кармане. Та согласилась. Стала читать:
   "Здравствуй, моя дорогая, моя милая Аленка. Письмо твое получил, счастлив, что ты, как и прежде, ждешь и любишь меня. Не могу выразить словами то большое и радостное чувство, которое испытываю, читая твои пись­ма. Заметь -- читаю их в несколько приемов. Как только приходит почта, беру твое письмо и читаю тут же, не отходя от вертолета. Читаю бегло, на скорую руку, чтобы только узнать, что ты здорова, как и прежде любишь меня. Потом, выбрав свободный часок, беру твое письмо, читаю медленно, с любовью разглядывая каждую букву, написанную тобой, вдыхаю аромат листа, к которому при­касались твои нежные, ласковые руки, и счастлив, забы­ваю скучные и серые горы, окружающие меня, унылые песни афганцев, постоянно льющиеся из динамиков. За­бываю, что вокруг война. Не хочу тебя пугать, но вокруг и в самом деле война и меня могут убить. Труднее всего переношу именно эту мысль, но верю, что Бог или кто-то другой, кто вершит нашими судьбами, не захочет разъ­единить нас. Ведь мы любим друг друга. Любим по-на­стоящему, без остатка. Читая твои письма, все больше и больше верю в то, что скоро, очень скоро мы встретимся, чтобы больше уже никогда не расстаться. Ты только жди, моя вера, надежда и любовь в одном миленьком курно­сеньком личике, в одной капризной и ласковой душе, в одном нежном, беломраморном теле. Мне трудно предста­вить, как бы обходился здесь без твоих и маминых писем. Если бы не было их, выл бы по ночам от тоски.
   Очень рад, что ты снова нашла общий язык с мамой. Пойми, ведь ты нужна ей, как и она тебе, как вы обе мне, наконец. Буду счастлив, если вы вместе придете встречать меня в аэропорту, когда настанет радостный день отпуска. Командир обещал отпустить через месяц, после небольшого такого дельца, такого пустякового дель­ца, о котором и писать не стоит. Так что ждите домой.
   Маме я не успел еще письмо написать, так что сообщи о скором отпуске ей сама. Она будет очень рада. Слышу гул вертолетов. Скоро посадка.
   Прощай, дорогая моя. Жди. Целую. Сережа". Внизу дата: число, месяц и год.
   -- А какое сегодня число?-- после продолжительной паузы спросил Алексей у сиделки.
   Прошло уже больше двух месяцев после того, как письмо было написано. Вместо сына мать и невеста по­лучили цинковый гроб.
   "Вот тебе и отпуск",-- горько подумал тогда он.
   Письмо взводного он забрал и больше никому не показывал. Решил отдать невесте лейтенанта лично. Адрес, на скорую руку, был нацарапан на полях письма.
  
  

9

  
   С вертолетной площадки Алексея сразу же повезли в операцион­ную. Капитан медик, который остался в Афганистане, видимо, предупредил своего учителя о том, что пациент находится в критическом состоянии.
   Огромные прожекторы, зеркала и стерильная белизна ослепили Алексея. Он зажмурился. Открыл глаза, когда почувствовал, что наконец-то вытаскивают из гипсового кокона, даже хотел как-то помочь медикам, поднатужился и тут же провалился в глубину небытия.
   Очнулся уже в палате. Сначала увидел прямо перед собой крупное, словно через призму увеличенное лицо. Огромные, кричащие болью и состраданием глаза, круп­ный нос, полные чувственные губы. Он подумал, что все ему это только кажется. Закрыл глаза. Открыл, но виде­ние не исчезло, правда, стало четче, контрастней.
   Увидев, что раненый пришел в себя, чудное видение покраснело и, отвернувшись к столику с медицинскими инструментами, начало с шумом передвигать их с места на место.
   Алексей не успел разглядеть лица медсестры. И пы­тался по фигуре определить, хорошенькая или нет. Она стояла, наклонившись над столиком, и потому ладно об­легающий ее худенькое тельце халат вырисовывал округ­лые плечики, тонкую талию и широкие бедра.
   Алексей скосил глаза ниже. Оттуда выглядывали стройные белые ножки, облаченные в мягкие тряпичные туфельки. Что-то по-детски нежное и незащищенное видел он в озабоченно склонившейся к столу фигуре. Ну обер­нись, обернись, мысленно гипнотизировал медсестру.
   Та, поддавшись его гипнозу, обернулась. Алексей раз­очарованно хмыкнул про себя. Стройной, легкой фигуре девушки явно не шло крупное лицо. Нельзя сказать, что массивный нос и толстые губы делали лицо некрасивым, совсем нет. Тем более что огромные, заботливо смотрящие глаза и улыбающиеся скромной, подчеркнуто скромной улыбкой губы делали черты приятными, даже симпатич­ными.
   Но он ожидал увидеть хрупкое, нежное личико с маленьким носиком, черными глубокими, как колодец, глазами и тонкими губками бабочкой. Это был его идеал красоты.
   Еще в детдоме вырезал из какой-то книжки гравюру, на которой была изображена восточная княжна. Он влю­бился в эту картинку и всегда носил с собой. Даже подрался однажды с пацанами, которые, проделав ревизию его карманов, бахвалились перед всем детдомом, смеялись над его причудами. Носить в кармане женскую фотогра­фию или портрет считалось среди мальчишек большим позором. Ведь для них и одноклассницы, и вообще все особи женского пола были "мочалками" да "шалавами". Соответственно так они и обращались с ними в детстве, в юности и став мужиками. Его побили тогда, побили сильно. Но он боли не чувствовал, потому что впервые страдал за любовь. Пусть за любовь к картинке, но это была первая его привязанность к самому таинственному, прекрасному на свете -- к женщине.
   И вот та, которую заочно возвел в ранг своего идеала, не оправдала доверия.
   "Да, она некрасива",-- с горечью подумал Алексей и отвернулся к стене. Тут он впервые почувствовал, что поворачивается на бок и не чувствует острой боли в позвоночнике, от которой обычно терял сознание.
   "Значит, немного починили. Значит, слова полевого хирурга о чудесах профессора не враки, а истинная прав­да",-- вдруг забилась в мозгу радостная мысль. И от избытка чувств прокричал срывающимся голосом:
  -- Сестра! Сестра!
  -- Что такое, что случилось?-- испуганно спросила та, торопливо склонившись над ним.
   Алексей, резко вскинув руки, пытался что-то сказать, но в горле от нахлынувшей радости стоял комок, и он, обняв перепуганную медсестру, стал страстно целовать ее, а та, изловчившись, высвободилась из объятий и посмот­рела на него с укором.
   Лицо девушки пылало таким огнем, что и ему стало жарко.
   Глядя на пунцовое, негодующее лицо, застывшие в удивлении глаза, вдруг подумал:
   "А все-таки она ничего, правда, только в роли рас­серженной тигрицы". На тигрицу она и была сейчас по­хожа. Вот если бы не глаза. Они менялись каждое мгновение -- то испуганные, то настороженные, потом удивленные, а сейчас смотрела с каким-то сожалением. То ли себя жалела, то ли его.
  -- Прости,-- сказал он.-- Я не мог говорить от радости, что снова могу свободно двигаться. Хоть лежа, а
двигаюсь после двух с лишним месяцев неподвижности.
Это такое счастье. Как-то так получилось. Я не хотел.--
В последних словах было что-то школьное, мальчишеское,
типа "я больше не буду". Он это понял уже после того,
как с уст слова уже слетели, и пожалел. По взгляду
медсестры понял, что и она промашку заметила. Алексей
понял это по ее едва заметной усмешке, но не обиделся,
а улыбнулся в ответ.
  -- Давай знакомиться,-- неожиданно для себя предложил он.
   -- А я знаю, как тебя звать,-- Алексей, Алешенька,
сынок,-- ласково произнесла она слова знакомой песни.
   Алексей ощутил в ее голосе грусть, словно, называя по имени, она прощалась, а так прощаться не хотелось.
  -- А тебя как звать?
  -- Александра!
  -- Хорошее имя,-- сказал Алексей, чтобы только не
молчать. О чем с ней говорить дальше, не знал.
   Девушка это, наверное, поняла и, торопливо собрав инструмент, пошла к двери.
   -- Если что надо будет, позвони,-- она указала на
две кнопочки, встроенные в стенку, и, осторожно прикрыв
дверь, исчезла, словно в палате ее никогда и не было.
   Впервые за многие дни Алексей заснул с радостной мыслью, что он все-таки, дай время, выкарабкается из этой постели и пойдет по коридору сам. Пусть с косты­лями, но пойдет. Не будет больше той зависимости, ко­торую он постоянно чувствовал, пока был неподвижен.
   Он частенько сгорал от стыда, когда из-под него вор­чливая нянька вытаскивала "утку", мыла в специальной ванне, когда переворачивали с боку на бок, таскали с каталки на койку. Все это он переживал снова и снова, оставаясь в одиночестве. Переживал и еще больше замы­кался в себе.
   А сейчас может не только менять положение тела, но и сгибать и разгибать израненные ноги. А это значит, скоро, очень скоро сможет ходить. Ходить самостоятельно. Последнее время мысль о том, чтобы покончить с жизнью, его уже не посещала.
   Он приказал себе жить тогда, на вертолетной площад­ке, почувствовав всю боль, трагизм оставшихся за бортом раненых солдат и схваченного патрулем капитана-медика и когда узнал о содержании так называемого спецгруза.
   Впервые об этом' заговорил с профессором Преобра­женским, который в течение нескольких дней после опе­рации навещал его, расспрашивал о состоянии здоровья, так же, как и капитан из Кабульского госпиталя, кладя свою холодную ладонь на его разгоряченный лоб. Он тоже старался ему внушить, что все самое тяжелое позади.
   Однажды пришел без обычной свиты, сел на краешек кровати и, улыбнувшись своей живой, чуть стеснительной интеллигентной улыбкой, просто сказал:
   -- Здравствуй, Алеша. Как ты себя чувствуешь?
   -- Да хорошо, елки-моталки.-- Алексей засмеялся.
Первый раз рассмеялся. Осторожно, смехом, похожим на
стон, больше глазами, но рассмеялся.
   Он вдруг вспомнил, что точно так же ответил капи­тану-медику, ученику профессора. И тут же на его лицо набежала тень.
   "Что там теперь с капитаном?-- мелькнула тревожная мысль.-- Ведь дал себе слово сразу же, по прибытии в Союз, забить во все колокола о несправедливости, о пре­ступлении толстомордого майора".
   -- То-то-товарищ полковник,-- заикаясь от волнения,
обратился Алексей к профессору.-- Я давно хотел сказать... Я просто не имею права молчать...-- Алексей за­
думался, не зная, как начать свой страшный рассказ.
   Заметив волнение раненого, полковник медицинской службы хотел успокоить его, приговаривая:
  -- Ну что вы, молодой человек. Все ведь хорошо. А
вы молодцом, молодцом, не волнуйтесь только.-- Профессор положил ему на лоб свою всеохлаждающую ладонь,
пристально взглянул в глаза, и мысли Алексея сразу
потекли размеренно и спокойно.
  -- Я уже передавал привет от ученика вашего, капитана Крючкова.
  -- Да, помню, помню.
  -- Я думаю, что он сейчас в опасности...-- Алексей
неторопливо, то и дело прерываемый взволнованными вопросами профессора, рассказал все, что запомнил, о происшествии в Кабульском аэропорту.
   Преображенский долго молчал.
  -- Этого не может быть. Этого не может быть,-- за­
протестовал вдруг он, обращаясь неизвестно к кому, по­
тому что взгляд профессора блуждал где-то далеко-далеко,
за окнами госпиталя.-- А это не плод твоего больного
воображения, батенька?-- вдруг обратился он к Алексею.
  -- Верил бы в Бога, перекрестился, товарищ полков­
ник,-- искренне сказал Алексей.
  -- Но это же кошмар, это же бесчеловечно!-- профессор снова замолчал, что-то обдумывая.
  -- Ты отдохни, поспи,-- неожиданно мягко, спокойно,
словно ничего и не произошло, сказал Преображенский.
На вопросительный взгляд раненого ответил:-- Я займусь
этим делом,-- и он, натыкаясь на столики и шкафчики,
словно слепой, вышел из палаты.
   Впервые за время знакомства с Преображенским Алек­сей вдруг понял, что тот уже довольно пожилой человек, старик. Раньше этого почему-то не замечал. Седые воло­сы, опущенные плечи, шаркающая походка -- таким вы­шел от него профессор. Таким Алексей запомнил его надолго.
   На другой день к Алексею пришел первый посетитель. Военный следователь. Молодой, среднего роста, смазливенький, прилизанный старший лейтенант. Он сначала выслушал сбивчивый рассказ, потом попросил написать обо всем. Видя, что Алексей еще с трудом выводит ка­ракули чуть ли не в пол-листа, отобрал ручку и записал все сам, заставив повторить все снова.
   После того как Алексей прочитал свои показания, записанные ровным округлым почерком следователя, и подписался в конце листа, старший лейтенант, не проща­ясь, исчез и больше никогда не появлялся, словно и не существовало его никогда.
   Единственно, что успокаивало Алексея в этом деле, это участие профессора. После памятного разговора они встречались довольно редко, да и то так, между делом, на людях. Полковник ничего не говорил ни о своих успехах, ни о своих неудачах, а Алексей считал нескром­ным задавать свои вопросы. Если надо будет, сам скажет. Он верил, что профессор поможет своему ученику, и счи­тал свою набатную миссию законченной.
   Мысли о сведении счетов с жизнью у него больше не появлялось. Ему все больше и больше нравилась жизнь. Он знал теперь, что будет ходить. Он познакомился, наконец, с девушкой.
   "Хорошая все-таки девушка Саша. Правда, лицо гру­боватое, но это не самое главное, важно, что человек она хороший. Саша, Сашенька, какое все-таки благозвучное имя. Бывает зачастую, человек собой имя украшает, а тут имя украшает ее".
  -- Сашенька,-- повторил про себя, и в груди у него
сладостно сжималось сердце.-- Александра,-- прошептал
он, чувствуя, как начинает голова кружиться, предвещая
обычное падение в бессознательность, в беспамятство или
сон.
  -- Саша, Сашенька!
   Снилось ему, что он летит к ней куда-то за тридевять земель в тридесятое царство, чтобы освободить из лап какого-то там то ли Кощея Бессмертного, то ли Змея-Горыныча. Он так спешил, что не рассчитал поворот и врезался головой в скалу. В голове загудело так же, как тогда, на афганской сопке.
   -- Алексей, что с тобой, что с тобой,-- услышал
вдруг голос сказочной царевны Александры, проваливаясь
в бездонное ничто.
   Успел долететь. Она спасена. Мы будем счастливы, промелькнули последние мысли. Дальше он ничего не помнил.
   Просыпался тяжело. В голове еще перестукивались серебряные молоточки, но не так сильно. Мысль работала четко, фиксируя изменения, происшедшие в палате.
   Когда засыпал, никого не было. Сейчас же появились врач, две медсестры, сиделка. У всех в глазах тревога. Все почему-то перешептывались.
  -- Что случилось?-- тихо спросил он.
  -- Ничего, ничего,-- сказал доктор и, положив свою
прохладную ладонь ему на голову, заговорил о чем-то
отвлеченном.
  -- Успокойся. Все у нас хорошо, прекрасно. Ты устал.
Ты очень хочешь спать. Веки у тебя тяжелеют, становятся
свинцовыми. Спи.
   Алексей заснул, но теперь уже без всяких сновидений.
   Проснулся далеко за полночь. При свете ночника уви­дел сидевшую подле кровати Сашу.
   Он нисколько этому не удивился. Словно она и должна была вот так, оставив остальных больных, сидеть с ним рядом.
   Он повернулся на бок. Она сразу же встрепенулась, словно он поймал ее на чем-то недозволенном.
  -- Проснулся?
  -- Да. Что со мной днем случилось?-- нетерпеливо
начал он.
  -- Да ничего особенного,-- хотела, как можно спокойнее сказать она, но не сдержалась:-- Это я виновата. Это
я виновата. Не надо было оставлять тебя одного.
  -- Да скажете вы наконец-то, что все же случилось?--
волнуясь, спросил Алексей.
  -- Тебя не надо волновать, не надо,-- затараторила
медсестра.-- Когда я зашла в палату, ты лежал на животе
и махал из стороны в сторону руками, а головой бился
о край кровати. Хрипел. Порывался встать. Я
перепугалась, кинулась за врачом. Тебе сделали укол, и
только тогда ты затих. Вот и все.
  -- А чем это он объясняет?
  -- Что такое бывает после тяжелой контузии,-- начала Александра и тут же замялась.
  -- Ну что еще? Договаривай!
  -- Он сказал еще, что у тебя могут быть и более
сильные приступы. Но это не обязательно, я знаю, нам в
училище говорили...-- стараясь его успокоить, снова затараторила она.
   Сашенька положила на лоб свою тонкую, холодную как лед ручонку, и начала говорить те же слова, что говорил и врач, стараясь его усыпить. И столько в ее действиях и словах было надежды и стремления ему помочь, что Алексей внешне спокойно встретил весть о том, что его рано или поздно ожидают припадки, смежил глаза и притворился, что заснул. Хотя в душе у него вновь бушевал ураган мрачных мыслей и предчувствий.
   Утром он вдруг поверил, что сможет ходить, был этому безмерно рад, и вот на тебе, новый удар, который ему очень трудно осмыслить. Он, человек вполне нормаль­ный, по прихоти какого-то безумного импульса будет терять над собой контроль там, где страшное последствие контузии его настигнет -- на улице, дома, в автобусе, на работе. Это трудно, очень трудно осмыслить и вместе с тем невозможно преодолеть, вылечить.
   "Только спокойствие, никаких эмоций, и ты будешь жить, возможно, хорошо будешь жить,-- успокаивал се­бя.-- Да, но это значит не жить вообще. Не любить никого, не волноваться от первого чувства, поцелуя. Разве это жизнь? Это существование,-- возмутился внутренний голос.-- Ты теряешь немногое, что будет окружать тебя, но ты получишь нечто большее -- возможность долго и спокойно жить, дышать, заниматься чем-то необремени­тельным. Ведь тебе, в конце концов, пенсия положена. Живи -- не хочу",-- снова вещал внутренний советчик.
  
  

10

  
   Вскоре Алексея перевели в общую палату. Перевод осуществлялся как-то поспешно. Накануне ле­чащий врач, майор медицинской службы, сказал Алексею:
   -- Ты, брат, уже на поправку пошел. Скучно, небось,
одному-то?
   -- Да особой радости нет,-- нерешительно сказал он.
Врач словно только этого ответа и ждал:
   -- Раз здесь тебе тоскливо, так лучше в общую тебя
переведем. Там ребята разные есть. Познакомишься, по­
дружишься, а там, глядишь и выпишешься скорей.
   "Что это он о моей выписке так печется,-- недовольно подумалось ему,-- конечно, я мечтаю поскорее выбраться из этого пропахшего лекарствами и карболкой дома. На­доело все белое -- стены и потолок, простыни и халаты". Иногда приходил от этого окружения в ярость, и больших трудов стоило самоуспокоение. И все-таки он был недо­волен и предложением майора перевести в общую палату, и скорой выпиской из госпиталя. Почему?
   Да в основном потому, что не сможет больше один на один встречаться с большеглазой медсестрой Сашенькой. Чтобы встречаться с ней на людях -- этого себе не мог позволить, потому что опасался осмеяния. Так же как тогда, в далеком детстве, в детском доме, он получит еще один гадкий урок нравственности. Засмеют и тем самым вонзят в сердце еще один нож недоверия и подозритель­ности к окружающему миру. А этого не хотелось.
   А впрочем, он будет иметь возможность видеть. Алек­сандру хоть мельком, но и это уже прекрасно. А когда выпишут, пропадет и эта связывающая их ниточка.
   Он думал обо всем этом, а врач ждал ответа.
  -- Я готов,-- вяло сказал Алексей.
  -- Так я присылаю санитаров,-- торопливо, словно
боясь, что тот передумает, проговорил майор и вышел из
реанимации.
   "А что мне эта медсестра, ведь ничего в ней особого нет, нос картошкой",-- распалял Алексей себя, чтобы не думать хоть сейчас об Александре, ее мягком грудном голосе, туманящих мозг глазах, земляничном запахе губ.
   "Да ты в нее втюрился",-- раздался вдруг гаденький смешок внутреннего голоса.
   "Не может быть! Что в ней хорошего?"-- снова защи­щался он.
   "Хорошего? Да ты что, забыл, что ли: а какие ножки, бери выше -- бедра, какая роскошная грудь". От этих воспоминаний тело налилось какой-то стальной пружиня­щей твердостью, казалось, сейчас тронь его-- и раздастся звон, до того напряглась каждая мышца тела.
   -- Э-э-х,-- простонал в истоме и закрыл глаза, чтобы
это видение исчезло, не раздражало его. Когда открыл,
перед ним стояли два солдата в белых халатах, рядом
каталка.
  -- Ну что, поехали,-- предложил Алексею один из
них.
  -- Поехали,-- немногословно согласился он.
   Те поставили каталку бок о бок с кроватью, хотели, поддерживая под мышки и за ноги, положить его туда, но Алексей сам перевалился сначала на бок, потом на грудь, на спину и оказался в каталке.
   Новая палата была в конце коридора, этажом выше. Санитары подняли его туда на лифте.
   Комната, куда его доставили услужливые ребята, по­разила Алексея своей неустроенностью, обшарпанностью и специфическим сладковато-приторным запахом, который обычно исходит от тяжелораненых, у которых гниют плохо обработанные раны.
   Его койка стояла у окна. Это обстоятельство было единственным положительным из всего того, что увидел и почувствовал в первые минуты пребывания в палате.
   Лучи послеобеденного солнца нагло били в глаза, вы­зывая общее раздражение. Алексей сдвинул толстые, за­хватанные до блеска, давно не стиранные шторы. Воцарился полумрак. В комнате стало еще мрачней. Здесь не было той белизны, которая царила и в полевом гос­питале, и в палате реанимации. Потолок комнаты был словно подернут копотью, в нескольких местах на стене обвалилась штукатурка, и эти плешивины прикрывала небольшая картина в потрескавшейся позолоченной раме, на которой были изображены три былинных героя, и несколько плакатов-календарей.
   Правда, плакаты эти висели как-то вкривь и вкось, словно кто-то их специально так прикрепил.
   В палате было четверо тяжелораненых. Возле каждой койки стояли давно некрашеные неопределенного цвета тумбочки. В углу около двери приютилась раковина умы­вальника с четырьмя стаканами на подставке. Раненые лежали молча, то и дело всхлипывая, бормоча что-то про себя.
   Алексей пытался завести беседу, познакомиться со сво­ими новыми товарищами по несчастью, но те зашикали на него, призывая к молчанию.
   -- Он отходит,-- сказал один из раненых, показывая пальцем в угол, где рядом с умывальником стояла кровать и откуда доносились приглушенные стоны.
   Алексей сразу не понял, что случилось, когда кто-то из ребят нажал на кнопку вызова. Ждать пришлось долго. Пришла недовольная медсестра.
  -- Ему совсем плохо,-- сказал сосед Алексея.
  -- А что я сделаю? Что вы меня вызываете каждую
минуту?-- истерично запричитала она.
   -- Ну хоть обезболивающее сделайте. Ну, пожалуйста.
Мучается ведь человек.
   -- Начальник отделения подполковник Кузьмин запретил мне делать ему обезболивающее. Ничего сердешному уже не поможет,-- обреченно проговорила пожилая задерганная медсестра.
   -- Но хоть страдания облегчите,-- чуть не крича от
бешенства, взревел сосед.
  -- Успокойся, успокойся ты. Сейчас что-нибудь сделаю.-- Женщина исчезла за дверью и долго не возвращалась. Алексей думал уже, что она не придет, но открылись двери и в палату вошла медсестра, за ней высокий худой подполковник. Морщинистое его лицо излучало холодную строгость и чопорность. Глаза смотрели равнодушно и нехорошо. Длинный крючковатый нос делал его похожим на стервятника.
  -- Что здесь происходит?-- раздался стальной раздраженный голос.-- Это ты, Бурыкин, буянишь? Что, забыл свое наказание? Так я тебе скоро напомню.
  -- Зачем над человеком издеваетесь?-- спросил сосед
со шрамом на правой щеке.
  -- Ни кто над ним не издевается. Просто нечего на
него дорогостоящие лекарства переводить. Экономика должна быть экономной -- знаешь, кто сказал?-- В словах
офицера было столько нескрываемого злорадства и циниз
ма, что в первый момент Алексей просто не поверил своим
ушам.
  -- Как вы можете так говорить?-- задыхаясь от вол­
нения и бессильной злобы, начал Алексей, но подполковник его тут же перебил:
  -- А, новенький заговорил. Больному положено лежать
и делать все, что ему скажет врач,-- нравоучительным
тоном начал он.-- Тем, кто не слушается и нарушает
воинскую дисциплину, положено наказание. Какое -- уз­наешь в свое время. Да, кстати, что тянуть,-- криво
усмехнувшись, сказал подполковник.-- Сестра, новенького на каталку и в процедурную, будем делать описание ран молодому, излишне ершистому человеку,-- приказал он медсестре.
   Дверь закрылась. В палате воцарилась тишина. По-прежнему слышны были хрипы и стоны с кровати уми­рающего.
  -- Ну, парень, сейчас ты узнаешь, что такое кузькина
мать,-- сочувствующе сказал сосед.
  -- А что, мне уже делали описание ран, ничего особого, правда, щекотно немного было. Только вот процедура долго продолжалась, лежать надоело. Пока бинты отмокнут, пока гипс отстанет. Но ничего, терпимо,-- бравируя сказал Алексей, стараясь хоть так успокоить себя, уже предчувствуя, что подполковник несложную процедуру хочет превратить в экзекуцию.
   Когда Алексея привезли в процедурную и переложили на специальный осмотровый стол, подполковник уже ждал вместе со своим помощником и медсестрой.
   -- Снять с него все бинты,-- приказал.
Медсестра налила в ванночку воды и, обмакнув туда марлю, хотела увлажнить бинты.
   -- Это долго,-- сказал подполковник медицинской
службы и, отослав медсестру за каким-то инструментом,
сам занялся Алексеем. Давно не меняемая марля намертво
прикипела к ранам, и врач снимал их с видимым трудом.
   "Это же садизм -- срывать бинты на сухую,-- думал Алексей, но, скрипя зубами, терпел.-- Не заставишь меня скулить",-- зло думал он, глядя на ухмыляющегося зло­радно подполковника. Раны, а их было на теле Алексея не меньше десяти, словно огнем горели. Было больно, очень больно, а главное, обидно, что под видом описания ран ему преподали урок послушания, и он не в состоянии был как-то этому противостоять. Начальник отделения госпиталя, куда попал Алексей, был в своих апартаментах и бог, и царь.
   Когда Алексея, перевязав вновь, отвезли в палату, кровать у умывальника уже пустовала. В палате стояла сонная тишина. Алексей не захотел тревожить своих новых товарищей. Он зарылся под одеяло, положил голову под подушку и только тогда немного поскулил, поплакался втихую. Его больше всего терзало и угнетало бессилие. Он хотел заснуть. Но какой тут, к черту, сон? Все тело раздирала острая неотступная боль.
   После этого Переверзев старался не разговаривать с подполковником, замкнулся, ушел в свою раковину.
   Однажды в палату на пустующую койку положили нового раненого. Он спал. Алексей, подложив подушки, немного приподнялся, чтобы внимательней рассмотреть новичка.
   Крупная курчавая голова раненого мирно покоилась на подушке. Он дышал размеренно, с шумом выдыхая воздух меж толстых губ. Круглое, полное его лицо казалось спокойным, если бы не редкие судороги, то и дело сво­дящие скулы и углубляющие морщины возле глаз и рта. Было видно, что ему очень больно. Больно даже после обезболивающего укола, который сделала медсестра сразу же, как только парня привезли в палату.
   Алексей заметил, что медсестра торопилась сделать укол побыстрее, и поглядывала все время на дверь. Она торопилась так, что оставила пустую ампулу из-под обез­боливающего на столе.
   "Не дай Бог, Кузя увидит",-- подумал Алексей.
  -- Ребята!-- подал он голос.
  -- Что тебе?-- откликнулся Олег Бурыкин, его ближайший сосед.
  -- Валентина Андреевна ампулу на столе оставила,
выбросить ее с глаз долой надо.
   Застонала кровать под Олегом. Он был ранен в обе ноги и в бедро и передвигаться на ногах пока, так же как и Алексей, не мог. Поэтому сдвинул туловище на край кровати и, вытянув руку, хотел дотянуться до стола. Дрожащие от напряжения пальцы чуть-чуть не дотянулись до ножки стола. Тогда Олег, схватившись за спинку кро­вати, подал тело поближе к столу, схватил его рукой за край и потянул к себе.
   Все эти движения стоили раненому огромных усилий. Лицо покраснело от напряжения, на лбу выступили ка­пельки пота.
   Он еще раз поднатужился и придвинул столик к себе поближе. Схватил ампулу и, резко оттолкнувшись от стола, плюхнулся в кровать. Потом долго лежал не ше­лохнувшись, приходя в себя.
   За всеми этими потугами с напряженным интересом наблюдали три пары бодрствующих глаз.
   Алексей, Виктор Меньшиков, который был закован в гипс как в панцирь и шевелил только головой, и Слава Говорухин, он перед самым увольнением в запас поймал мину. Ос­колками оторвало по колено правую ногу, левая была напичкана осколками. Ребята ничем не могли помочь Олегу и поэтому помогали своими участливыми взгляда­ми. Операцию эту они провернули вовремя, потому что минут через пятнадцать в палату зашел Кузя. На ходу уже за что-то ругал медсестру, та оправдывалась, то и дело краснея, словно нашалившая девочка.
   -- Как он?-- спросил подполковник, указывая медсе­стре на новичка.
   -- Но были же издевательства над ранеными -- сам
говорил. Так почему комиссии по этому поводу мер не
приняли?
   -- Да после этого нашего письма Кузя словно взбесился, стал еще прижимистее.
   -- Вот мне раньше после чистки кости,-- вступил в
разговор Слава Говорухин,-- ставили пять раз в сутки
обезболивающее, а сейчас только два. Если бы не Валентина Андреевна, не знаю, как бы после операций жил.
   -- Но нельзя же молчать. Надо что-то делать. Ну,
наконец, сообщить об этом начальнику госпиталя, или
профессору Преображенскому.
   -- Да ничего они не сделают, только еще хуже будет,-- заключил Олег и, повернувшись к стене, засопел.
   Алексей снова взглянул в окно. Вечерело. Большая часть окон белокаменного здания уже зияла чернотой, трудовой день давно закончился.
   Только с десяток окон подряд на шестом этаже ярко светились. Алексей пригляделся и сквозь то и дело колы­шущиеся ветви деревьев разглядел человека, который си­дел за огромным столом, среди огромной комнаты и что-то писал, а может, о чем-то думал. Вполне возможно, что все это Алексею только казалось, сработало богатое во­ображение. Он смотрел на человека, сидящего за толстыми бронированными стеклами окон в огромной пустой комна­те, и мысленно обращался к нему:
   "Вот ты власть. Большая власть. Неограниченная власть. О чем ты сейчас думаешь? Может быть, о про­цветании республики или государства в целом? Может быть, ты сейчас как раз разрабатываешь план, как сде­лать, чтобы все люди, которые доверили тебе власть, были сыты, одеты, имели работу и крышу над головой, могли отдыхать, любить, рожать детей, чтобы потом посылать их на войну, чтобы потом калеками они существовали от тебя в нескольких шагах, забытые и бесправные. Да ты думаешь о миллионах, и тебе некогда позаботиться о сотнях, тысячах искалеченных войной, да ты, наверное, об этом и не знаешь. Смотришь сейчас сквозь парковую рощицу на госпиталь и думаешь, глядя в его светлые окна: как все-таки хорошо живется людям за этими боль­шими и светлыми окнами. Потому что по-другому у нас жить не принято. Плохо живут только на Западе. Воз­можно, что ты даже не знаешь, что это госпиталь, что людям здесь живется плохо, даже очень плохо. Конечно, ты об этом не знаешь, да и знать не хочешь. Ведь в твоих рапортах все прекрасно,-- а раз по бумажкам все хорошо, то и в жизни все хорошо.
   Раз кто-то сказал, что экономика должна быть эко­номной, то и в жизни на всем надо экономить. На войне особое раздолье для таких экономистов. Экономится там все: продовольствие, со ссылкой на погоду, ракеты и снаряды, потому что они очень дорого обходятся государ­ству, не экономятся только человеческие жизни. Ведь вся эта экономия -- за счет их желудка, за счет их жизни. И даже здесь, в самом милосердном, казалось бы, заве­дении, экономят на их боли. Медсестра на свой страх и риск добывает обезболивающее и тайно колет его страда­ющему бойцу. Разве это справедливо? Разве это по-со­ветски? Тебе же об этом писали. Неужели ты, слуга народа, не мог эту боль, выплеснутую на бумагу, пропу­стить через себя, через свое сердце?
   -- Вас много, а я один,-- так, наверное, сказал ты и был по-своему прав. Только вот нам-то от этого не легче...".
   На душе Алексея после такого диалога в никуда стало до того горько, до того тошно, что он чуть не застонал от нахлынувшей внезапно боли. Закусил поспешно губу, ощутил на языке кровь.
   Алексей старался думать о чем-нибудь менее мрачном и болезненном. Вспомнил вдруг, что на следующий день начинается смена Сашеньки. Представил ее и, шепча од­ними губами -- Саша, Сашенька,-- заснул.
   В эту ночь не летал. Ему мешала подняться вверх и расправить крылья какая-то огромная белая громадина с пустующими глазницами черных окон.
  

11

  
   Проснулся рано утром весь в поту. Тело болело, слов­но на нем и в самом деле стояло всю ночь то огромное белое здание.
   Новенький проснулся вслед за Алексеем и начал тут же бесноваться. Скрипела натужно кровать, набирали обороты стоны, переходящие в жуткий вой, изнемогая, затихал на минуту-другую и едва слышно звал:
   -- Сестра, миленькая, позови врача. Позови, родная! Не могу я, не могу, не могу. Сестра, сестра, где ты? Почему ты не поможешь мне,-- голос становился все глуше и глуше, пока не замолк совсем.
   Алексей нажал на красную кнопку вызова. Через не­сколько минут дверь открылась и на пороге появилась Валентина Андреевна. Глаза были заспаны, прическа сби­лась в одну сторону. Она сразу поняла, в чем дело. Взяла шприц и влила ему порцию, и тот сразу же затих и уснул.
   -- Хватит часа на два, не больше. Не знаю, что дальше делать-то. Начальник отделения приказал не боль­ше двух уколов. Очень-то не шумите, самим хуже бу­дет,-- посоветовала медсестра.
   Завтрак прошел в напряженном ожидании чего-то не­отвратимо страшного. Когда нянька решила разбудить но­венького, чтобы хоть немного накормить, все зацыкали на нее, не трогай, мол, бабка, солдата, он пока что по-своему счастлив, пока спит. Проснется -- всем чертям тошно будет. Нянька не настаивала. Собрала тарелки и удали­лась.
   Им было до слез жалко его и в то же время непри­ятно, что придет после укола в себя и начнет черт знает что вытворять.
   В этот тягостный момент в дверь заглянула Алексан­дра, и с ней словно солнце в палату зашло. Палата посветлела, расширилась и не казалась уже такой обшар­панной берлогой. Даже давно потерявший свой первона­чальный цвет динамик стал приятней на вид, и из него полилась какая-то бравурная, будоражащая кровь музыка.
   Взгляды парней сразу же обратились к медсестре. Взоры потеплели. В них уже не было испуганно-напря­женного ожидания чего-то мрачного и жестокого, того, что выражали еще минуту назад.
  -- Здравствуйте, мальчики,-- звонко и весело поздоровалась она.
  -- Здравствуй, Сашенька,-- опережая всех, сказал
Олег.
  -- Здравствуй, наше солнышко,-- краснея от излишней фамильярности, пробубнил Виктор.
  -- Привет,-- добродушно произнес Слава.
   Алексей не думал, что ребята так накоротке с его Сашенькой, и поэтому, не глядя на нее, буркнул:
   -- Здравствуй.
   Она прошла сначала к койке Олега. Поправила одеяло, взвихрила волосы, сунула градусник.
   -- У меня норма,-- сказал Олег, и она перешла к
кровати Меньшикова. Тот улыбался во все свои пухлые
девичьи губы.
   -- Как дела?
   - Как сажа бела,-- весело сказал Виктор и снова
растянул рот до ушей.
  -- Ты там поменьше улыбайся, а то рот порвешь,
зашивать придется,-- бросил реплику Олег.
   Напряженная атмосфера палаты разрядилась, все зау­лыбались. Какая все-таки радость для ребят, когда при­ходит в палату молоденькая медсестра.
   Поставив градусник Виктору, Александра подошла к кровати Славы Говорухина. Тот хоть и улыбался, но себя неважно чувствовал. Вновь разболелась культя, но он терпел пока и виду не показывал.
   Саша особенно тщательно, как показалось ревниво сле­дящему за ней Алексею, поправляла одеяло, смотрела бинты. Долго они о чем-то шептались, так что когда медсестра подошла к кровати Алексея, тот был уже на нее кровно обижен. Если бы они были одни, он бы сначала спросил, почему не подошла к нему сразу, как только переступила порог палаты? Почему не одарила улыбкой? Еще много других "почему",
  -- Что с тобой?-- испуганно спросила Сашенька. Не
дожидаясь ответа, провела своей прохладной ладонью по
разгоряченному лбу, расправила взлохмаченные волосы.
Этот испуг и ласка сразу же обезоружили Алексея, который уже хотел с первых слов надерзить.
  -- Да ничего,-- он улыбнулся.
  -- Ну и слава Богу! А то я уже испугалась, что,
думаю, с ним случилось за время моего отсутствия. Теперь я почаще дежурить буду, вместо Валентины Андреевны. Совсем нервы сдали. После дежурства все плакала, убивалась о ком-то. Так начальник отделения разрешил денька на два отгулы.
   -- А у нас вот новенький,-- сказал Алексей, показы­вая на кровать.
   -- Я знаю, Валентина Андреевна сказала. Ты мне
звякни, как проснется,-- попросила Алексея и, наклонившись над ним, словно для того, чтобы поправить сбившуюся к стене простыню, незаметно прикоснулась губами к его лбу. На Алексея пахнуло свежестью весеннего утра, разгоряченным женским телом и тонким ароматом духов.
   От всего этого у него поплыла голова и он закрыл глаза, а когда открыл их, Александры уже не было. Снова воцарилось напряженное ожидание неотвратимого челове­ческого горя.
   Потом в течение почти трех недель раненые засыпали и просыпались среди постоянных, нестерпимых криков и воплей безногого. Он не ел, не пил, а только монотонно и душераздирающе тянул свою предсмертную песню, рас­качиваясь с боку на бок, подвывая каждой болевой волне, которая захлестывала его с головой, то, сбросив с кровати одеяло и подушку, царапал руками стены, порываясь вскарабкаться повыше от нечеловеческой боли.
   Он измучил себя, измучил до невозможности осталь­ных раненых до такой степени, что те научились уже спать урывками, когда новенькому вводили обезболиваю­щее и он на час-другой замолкал. За три недели крепкий в теле парень стал худым, как спичка. И до того дистрофичным, что в последнее время перед переводом в центральный госпиталь даже не в силах был переворачи­ваться, вместо криков из его осипшей глотки вылетали хрипы.
   После такой тяжелой психологической встряски у Алексея стала сильно болеть голова. Заживление позво­ночника и ран на голове резко замедлилось. Об этом сказала Сашенька. Понял главное -- надо самому настра­иваться на выздоровление, вырабатывать в себе иммунитет против всевозможных раздражителей, против всей этой страшной жизни, которая окружает его вот уже в течение нескольких месяцев, с тех пор как он не в состоянии был защищаться от человеческой жестокости, равнодушия и косности.
   Жизненные уроки, которые он получал почти что на каждом шагу, нельзя сказать чтобы закаляли его, но все-таки позволяли в дальнейшем быть осторожнее и ос­мотрительнее.
  

12

  
   Шло время. За окном уже вовсю распустились листья. Солнце начало пригревать так, что в палате становилось душно, особенно в полдень. Ребята маялись, как могли пережидали это жаркое время дня.
   Олег лежал в госпитале с осени и потому слышал о летних мытарствах раненых только от соседей по палате. Без кондиционера было невыносимо душно, особенно ночью. Никакие сквозняки, которые устраивались посто­янно, не в состоянии были охладить раскаленные за день стеньг госпитальных зданий. Все просьбы раненых о том, чтобы выделили хотя бы вентилятор на палату, оставались гласом вопиющего в пустыне.
   Вскоре Алексей уже мог садиться и даже свешивать ноги с кровати. Ребята с завистью наблюдали за его попытками.
   Чувствуя пальцами ног пол, он поочередно опирался то на одну, то на другую, не вставая с постели. Опирался до тех пор, пока от боли перед глазами не появлялись красные круги. Только после этого валился в постель и долго отдыхал, словно после средневековой пытки "испан­ским сапогом". Ноги горели огнем, к ним невозможно было прикоснуться. Боль жгла изнутри, от кости. Словно тысячей иголок колола в напрягшиеся мышцы, вызывая новые страдания в дополнение к резким болям в бедре.
   Лечащий врач, посоветовавший Алексею понемногу да­вать ногам нагрузку, с удовлетворением наблюдал за его занятием, подбадривал как мог.
   Однажды он принес костыли и, сунув ему в руки, сказал:
   -- Попробуй!
   Алексей ошарашенно переводил взгляд с костылей на врача. После стольких месяцев лежания трудно было по­верить, что вот он сейчас встанет и пойдет. Хоть на костылях, а пойдет. Все это было для Алексея чем-то немыслимым, просто невообразимым и очень страшило. А вдруг ничего не получится!
   И больше всего Алексею не хотелось подорвать на­дежду ребят, которые уже уверились, что он своего добь­ется, и если не через день, два, то через неделю, но пойдет.
   Алексей сел на край кровати. Надел на ноги тапочки и, опершись о костыли, встал сначала на уже окрепшую правую ногу, потом на левую. Боль обожгла сначала бедро, потом ногу. Все закружилось перед глазами. Он начал падать в сторону кровати, но его вовремя подхватил врач. Помог сесть на кровать. Алексей пришел в себя и в следующее мгновение, закусив до крови губу, начал вставать. На этот раз удержался и, опираясь на костыли, сделал несколько шагов. В голове стукали серебряные молоточки о серебряные наковаленки, перед глазами сто­яли, роились красные всполохи, от боли, казалось, сердце рвется, но в душе уже прочно угнездилось победное тор­жество, которое пьянило Алексея сильнее самого крепкого вина. Он шел без чьей-либо помощи и скоро сможет пройти до двери палаты, сможет выйти и в коридор, дай только время.
   Алексей впервые за долгие госпитальные месяцы по­чувствовал себя уже не беспомощным обрубком, а ЧЕЛО­ВЕКОМ.
  
  

13

  
   Когда Саша узнала, что Алексей сделал несколько шагов по комнате на костылях без чьей-либо помощи, она несказанно обрадовалась и ненароком так прошептала на ухо:
   -- А какой у нас в госпитале парк чудесный. Все там
сейчас цветет и благоухает. Я знаю там такие уголочки,
где мы можем хоть ненадолго остаться одни.
   Алексей посмотрел на нее подозрительно.
   Чего это она про парк заговорила, подумал он. Изде­вается, что ли. Знает ведь, какого труда стоили мне эти несколько шагов по комнате.
   Он только подумал так, но ничего говорить не стал, потому что в раздражении мог ляпнуть глупость. Послед­нее время замечал это за собой.
   -- Нервы лечить надо,-- сказал сурово врач, когда
Алексей однажды послал его подальше только за то, что
тот сыронизировал в отношении личных достоинств Са
шеньки. Алексей отвернулся к стене.
   Почувствовал, как на плечо легла женская рука.
   -- Ты не хочешь со мной разговаривать?-- услышал
ее приглушенный бархатный голос.-- Я тебя чем-то оби­дела?-- В голосе Сашеньки зазвучали слезы.
   Заскрипела кровать Олега.
   Она отдернула руку от его плеча. Алексей спиной чувствовал ее растерянный вопросительный взгляд. Он лег на спину, повернул к ней голову и сухо сказал:
  -- Я хочу спать.
  -- Ну, я пойду,-- каким-то незнакомым, виноватым
и в то же время заискивающим голосом сказала Александра.
  -- Иди, иди,-- так же сухо, но теперь уже нетерпеливо произнес Алексей, чтобы снова остаться один на один
со своими мыслями.
   Она медленно повернулась и нехотя пошла к дверям.
   Алексею казалось, шепни он сейчас: "Сашенька",-- она тотчас услышит и через мгновение будет рядом.
   Но он не прошептал этого заветного слова и потом долго жалел об этом. В душе был недоволен хоть и небольшим, но первым разрывом с Сашенькой, хотя уве­рял себя, что чисто по-мужски прав, нечего бабам прощать даже самые мелкие обиды, пусть помучаются. С этими мыслями заснул.
   Во сне над ним роились кошмары. Ночь в горах. Сверху, давящие своды чернильно-черного неба со сверля­щими, жгущими искорками звезд. Вокруг одинокая без­ысходная пустота. Он один на сопке. А снизу на него движутся тени. С каждой минутой становятся все больше и отчетливей. Это "духи". Он понимает, что они идут его убить. Он, не целясь, лупит по ним из автомата, видит, как свинцовые трассы пронзают тени насквозь. Но "духи" идут как ни в чем не бывало, на мертвенно-блед­ном лице здорового молодого афганца, вырвавшегося впе­ред, кровожадная улыбка. Он вскидывает свою винтовку, целится ему прямо в сердце.
   -- Не надо, не надо,-- кричит он.-- Я хочу жить.
Бросив автомат, он пытается спрятаться, убежать, но ноги не слушаются, словно вросли в землю.
   Он чувствует, что еще мгновение, и будет убит, ис­топтан толпой призраков, которых не остановят никакие пули.
   Он напрягается и прыгает с обрывистого склона сопки подальше от призраков и проваливается в какую-то без­дну, на губах застыл вопль:
   -- А-а-а-а!
   Вспугнутый криком кошмар исчез. Алексей вдруг по­чувствовал, что он на руках у матери.
   Мать свою не помнил, так же как и отца. Кто-то из родителей просто подкинул его в детдом, когда не было ему и года. А тут почувствовал, что его баюкают, как маленького ребеночка, на руках. Что руки эти добрые, ласковые. Он слышал знакомый до боли голос, но не мог вспомнить, чей.
   -- Родненький мой, миленький мой, я здесь, я с
тобой!
   -- Мама,-- сказал Алексей, просыпаясь, открыл глаза
и в свете ночника увидел склонившуюся над ним Сашеньку.
   Ее широко поставленные крупные как сливы глаза выражали испуг. Она теребила его за плечо, то и дело повторяя:
   -- Миленький мой, родненький мой, я здесь, я с
тобой.
   -- Сашенька,-- сказал он ласково, взял ее руку и,
прикоснувшись к ладони губами, долго целовал. Они по­
мирились, и Алексей заснул спокойным, добрым сном.
   От костылей первое время ломило руки, под мышками жгло как огнем. Алексей, уверившись в своих силах, каждый день хоть на метр перекрывал свой предыдущий рекорд. Вскоре уже без посторонней помощи гулял по коридору. Настал момент, когда с помощью санитара вы­шел в парк. Вдохнул чистого, настоянного на аромате цветов и запахе листвы воздуха и облегченно вздохнул.
   -- Как хороша жизнь!
   Казалось, что будь рядом Сашенька, и большего сча­стья и не надо.
   Но Сашенька, продежурив несколько лишних дней, взяла отгулы. Сказала, что съездит на недельку к матери в село. Обещала, что привезет что-нибудь вкусненькое.
   Усевшись под огромным разлапистым деревом, Алексей осмотрелся. Через высокую частую решетку забора была видна площадь, которую окружали высотные, вычурной архитектуры здания. Над всем этим возвышался многоэтажный дворец, отделанный мрамо­ром светлого цвета.
   За дворцом возвышался строящийся корпус еще одного монументального здания. Видны были лишь контуры бу­дущего строения. Строящееся здание располагалось еще выше "белого дома"-- так окрестил Алексей про себя белокаменный дворец. Оно, словно в иерархической лест­нице, венчало весь этот многоступенчатый архитектурный ансамбль.
   "Если "белый дом" ниже строящегося, то по логике вещей в новом доме будет заседать самое высшее руко­водство",-- подумал он, но вскоре забыл об этом, потому что мимо вычурных решеток забора прошла группа дев­чонок. Проходя мимо, они с любопытством рассматривали внутренний дворик, кидали насмешливые, предерзкие взгляды на гуляющих в парке молодых ребят. Несколько человек из выздоравливающих подошли к забору. Послы­шались их задорные голоса, шутки, смех.
   "Эх, если бы не эти костыли,-- с горечью подумал Алексей,-- я бы смог тоже познакомиться с какой-нибудь девчонкой. Чем я хуже других?"
   "Тебе что, Сашеньки мало? Ведь она за тобой как за малым дитем ухаживает, каждое слово твое ловит, зачем тебе кто-то еще",-- начал строго выговаривать внутренний голос.
   "А я что -- ничего. Между прочим, никаких обещаний ей не давал. Могу же еще и для души с кем-то позна­комиться. Вон ведь сколько душек ходит, премиленькие все, кровь с молоком. Ведь не монах же я, и мне что-то такого для души хочется.
   Ну ладно, кончим об этом. Я понимаю, весна, щепка на щепку лезет, и тебя туда потянуло. Подумаем лучше над тем, как дальше жить".
   Лечащий врач, понаблюдав однажды, как Алексей ко­рячился на костылях по коридору, отозвал в сторонку и сказал:
  -- Честно говоря, я сам не верил прогнозам профес­сора Преображенского, что ты сможешь ходить самостоятельно. Не верил потому, что не каждый сможет через
всю эту боль пройти. Не каждый сможет вот так, как
ты, каждый день устанавливать новые рекорды ходьбы.
Вижу, что парень ты крепкий. Рад этому. Хочу предложить вот что. Через недельку-две, если все будет идти
так же как и сегодня, тебе придется постепенно отказываться от костылей.
  -- Я смогу ходить без костылей?-- радостно, с трудом
веря сказанному врачом, воскликнул Алексей.
  -- Сможешь, если будешь изо дня в день трудиться.
Предупреждаю, что боли будут намного сильнее, чем те,
которые ты испытывал, двигаясь на костылях.
  -- Я не боюсь боли, я хочу ходить, как любой нормальный человек.
  -- Ну что ж, все зависит от тебя.
   Радости Алексея не было предела. Он с шумом заско­чил в палату и оглушил всех новостью:
   -- Ребята, я смогу ходить, как все нормальные люди.
Я буду ходить без костылей.
   Это сообщение было встречено гробовым молчанием. И Алексей вдруг понял, что своей идиотской радостью сделал больно ребятам, которые уже и не надеялись с постели встать. Для них даже движение на костылях было чем-то сказочным, несбыточным, а он как мальчишка кричит на весь госпиталь, что будет ходить, как все люди, и этим словно отделяет их от себя, как неполноценных. Все это было так жестоко, что радость быстро улетучилась из сердца.
  -- Простите, ребята...
  -- Да брось ты выдумывать черт знает что,-- прервал
молчание Олег.-- Ни в чем ты не виноват. Мы за тебя
рады. Своим трудом достиг. Чем уж нам обижаться? Я вот боли боюсь и поэтому даже не пытался на костыли встать,
  -- С меня гипс снимут, я попытаюсь,-- отозвался Витя Меньшиков.-- Чего бы мне это ни стоило, ходить
буду,-- твердо добавил он.
  -- А меня коляска ждет,-- обреченно сказал Слава
Говорухин.
  -- Что ты киснешь,-- недовольно отозвался Виктор.--
Я слышал, что в Америке и безногие на протезах ходят,
да что ходят, бегают, спортом занимаются.
  -- Так это же в Америке,-- с затухающей надеждой
в голосе сказал Слава.-- А у нас, я слышал, таких еще
не делают.
  -- А вы знаете, я все-таки попытаюсь на костыли
встать,-- неожиданно сказал Олег.
  -- Правильно, правильно,-- в один голос поддержали
его Алексей и Виктор.
  -- Если хочешь, я тебе свои костыли отдам. Доктор
сказал, чтобы я начинал отвыкать от костылей через
недельку-две. А я начну сегодня.
   Сел на край кровати, отодвинул костыли подальше от себя. Взялся за спинку стула и вскочил. Жгучая боль пронзила, казалось, все тело, заныло сердце. В глазах замельтешили красные круги, и он рухнул, как подко­шенный, на пол.
   Когда очнулся, встретил сочувствующие взгляды ребят. От своих слов отступиться не мог. Не привык к этому.
   "Сашенька обрадуется и удивится, увидев меня без костылей",-- вдруг подумал он, и вся та боль, которую только испытал, стала для него не такой уж безбрежной.
   Ради этого Алексей готов был испытать, может быть, и большее страдание. А еще вспомнил безногого, который от боли карабкался на стену.
   -- Вот он страдал, а у меня что -- пустяк. Решив продолжать самоэкзекуцию, Алексей не стал резко вскакивать, как в первый раз, а начал медленно подниматься с постели, перенося тяжесть тела постепенно на обе ноги. Почувствовав резкую боль, ослаблял нажим, потом снова и снова опирался на горящие болью ноги. Терпел. Терпел из последних сил, до тех пор, пока снова не очутился в кровати.
   Видел, как недоверчиво смотрели ребята, и злился все больше и больше. Злился на себя. Злился на свои непос­лушные ноги. Он понимал, что надежда, которая совсем недавно еще витала в их палате, вот-вот исчезнет и ребята снова погрузятся в убийственные для каждого тя­желораненого размышления о никчемности и ненужности такой лежачей жизни.
   Себе этого никогда не простил бы.
   -- Завтра снова встану на ноги,-- твердо заявил он, не раздеваясь плюхнулся в постель и вскоре заснул тре­вожным сном.
   На следующий день заставил себя встать на обе ноги. Несколько секунд стоял. Но этого было достаточно, чтобы увидеть в глазах ребят надежду на то, что и они смогут рано или поздно ходить.
   Попытки стоять без костылей изматывали так, что к вечеру он падал на постель и спал как убитый.
   Однажды, проснувшись, еще не вставая, Алексей ре­шил, что сегодня хоть два шага, а сделает без помощи костылей. Наметил для себя и первый объект, куда за­ставит себя подойти,-- умывальник. Медленно настраивал себя на это. Как все-таки страшно делать первый шаг, наверное, ребенку первый шаг намного легче дается.
   Не сможешь и шагу сделать, как ноги подкосятся и рухнешь посреди палаты на смех ребятам, мелькнула трусливая мыслишка.
   Нет, пройду. От этого первого шага, может быть, жизнь моя зависит, подумал он.
   А время идет. Ребята на соседних кроватях просыпа­ются, потягиваются, переговариваются вполголоса.
   Накануне вечером на пустующую кровать возле рако­вины снова положили тяжелораненого. Всю ночь с ним сиделка нянчилась. Перед тем как заснуть, Алексей слы­шал ласковый голос пожилой женщины, уговаривающей раненого пить лекарство. Под монотонный говорок и за­снул.
  -- Сестра, сестра,-- раздался голос новенького,-- во­
дички бы мне,-- но никто на жаждущий голос не ото­
звался, видимо, ушла сиделка по своим делам.
  -- Пить,-- прохрипел раненый, но никто не отреагировал на его призыв, и Алексей решился.
   Осторожно поставил ноги на прохладный пол и, держась сначала за спинку кровати, потом за стенку, чтобы только не упасть, собрал в себе все силы. Один шаг, второй, третий -- словно по раска енным углям шел. Искусал в кровь губу, но выдержал. * першись о раковину, открыл кран, набрал воды, подал новенькому. Подождал, пока тот выпьет, поставил стакан обратно и только после этого, делая осторожные шаги, пошел назад, в душе улыбаясь и радуясь сделанному.
   Через несколько дней смог сделать уже с десяток шагов.
   Ребята уже не смотрели на него сочувствующе, они, глядя на него, окончательно поверили, что Алексей своего добьется.
   Вскоре потянулся за костылями, которые сиротливо стояли в углу комнаты, Олег.
   Алексей показал, как удобней брать, как опираться, как переставлять.
   Впервые за полгода Олег встал и несколько секунд стоял на одной ноге, опираясь на костыли. Потом заша­тался и, роняя костыли, рухнул на койку.
   -- Голова что-то закружилась,-- виновато сказал он.
   На следующий день тренировки возобновились.
   В палате, где уже в течение нескольких месяцев никто не мог ходить самостоятельно, воцарилась надежда. Вслед за Олегом, дождавшись наконец-то, когда снимут гипс, встал на костыли и Витя Меньшиков. Глаза тех, кто еще лежал, засветились. Это и понятно -- появилась цель, ради которой можно было пройти все круги ада.

14

   Алексей проснулся раньше обычного. За окном уже вовсю объяснялись друг с другом взъерошенные воробьи. В полную силу трудилась улица, пропуская многочислен­ные потоки машин. Подчиняясь невидимому из палаты регулировщику светофоров, урчали автобусы, легковушки и тяжелые грузовики, спешащие на стройку, раскинувшу­юся сразу же за глухим забором госпиталя.
   Мерно посапывали во сне соседи по палате.
   Был обычный, ничем не примечательный день, хотя сердце в груди Алексея билось учащенней, чем обычно. Он слышал шаги каждого проходящего в этот ранний час по коридору и с нетерпением ждал, когда заскрипит и откроется дверь. Он знал, что Александра после отгулов заступает сегодня на дежурство.
   Знал и очень волновался.
   Неделю ее не было рядом, и Алексей как-то сразу почувствовал ото. Щемило в непонятной тоске сердце. Несмотря на то, что Алексея постоянно окружало внимание соседей по палате, он чувствовал себя одиноким. Был излишне замкнут, неразговорчив. Вспыльчив.
   А сегодня проснулся с первыми лучами солнца и с замирающим сердцем ждал, когда Она войдет в палату, приблизится к нему.
   Уже представлял нежный запах ромашки, исходящий от ее волос, некрасивого и такого прекрасно-доброго лица, чувствовал вкус парного молока и земляники на своих губах. Все было словно в сказочном сне. Он представил, как встанет с кровати, поставит свои израненные ноги на пол, как без видимого усилия встанет, как со всей силы обнимет ее худенькие плечики и будет целовать белую и такую беззащитную шейку.
   С удовольствием представил, как она, шокированная его способностью стоять без костылей, первые несколько минут не станет отбиваться от его ласк.
   А потом?
   А потом будь что будет.
   Все вышло так, как он и ожидал. Скрипнула отворя­емая дверь. Неслышные шаги прошелестели к его кровати. Он, притворяясь спящим, уловил уже знакомый запах духов, ощутил прикосновение губ ко лбу.
   Больше выдержать не мог и, неуклюже обхватив за плечи, привлек к себе.
   -- Не надо,-- прошептала она.
   Он сразу же, придя в себя, отпустил Сашеньку. Она, страшно покраснев, отскочила от кровати. Алексей скинул одеяло, поставил ноги на коврик и резко вскочил. Сделал первый шаг ей навстречу. Александра всплеснула руками, глаза в предчувствии его нечеловеческой боли стали рас­ширяться, на лице застыл страх и ужас. Как и ожидал Алексей, несколько минут она была в шоке.
   Но он, видя в ее глазах боль и страх за себя, оста­новился. Без тренировки стояние на ногах вызвало резкую и сильную боль, но Алексей пересилил ее и сквозь судо­роги на лице, усмехаясь, сказал:
   -- Вот, видишь, без тебя ходить научился,-- и столь­
ко в его словах было гордости и переполнившей сердце
радости, что у Сашеньки слезы на глазах выступили.
   Александра подошла к нему и, опасливо окинув быс­трым взглядом палату, поцеловала его в губы.
   -- Это тебе в награду за терпение и боль,-- сказала
она.-- Ведь вижу, еле стоишь. Ложись, я подойду попоз
же. Мы сегодня еще в парке погуляем.
   Алексей сел на кровать, подождал, пока Сашенька выйдет из палаты, и только потом залез под простыню. В палате было прохладно. Утренний ветер с гор сделал воздух свежее и чище. Поэтому дышалось свободно и легко. В голову лезли разные мысли.
   "Почему она так меня притягивает?-- недоумевал Алексей.-- Был бы здоровым, может быть, и не заметил бы этакую дурнушку вовсе. Мало ли вокруг девах краше Александры?"
   Но как только представлял ее большие ласковые глаза, как только чувствовал прикосновение легких нежных пальцев, которые так много для него сделали еще тогда, в палате реанимации, Алексей вдруг забывал, что она не так красива, как бы хотел. Он еще не решил, куда пойдет, что будет делать, когда выпишут из госпиталя, но уже твердо решил, что с Александрой расставаться не станет. Что ни говори, а она единственный близкий и пре­данный человек здесь в огромном, переполненном людьми и машинами городе.
   После двух с лишним лет армии и госпиталя в его облике многое изменилось, и от этого город казался Алек­сею еще более чужим и непонятным.
   Алексей уже несколько раз подходил к Сашеньке, занятой распределением лекарств, но она всякий раз не­довольно отмахивалась -- некогда. Он долго добирался до парка, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Пока плелся туда, в душе свербила жгучая обида на Сашеньку. Могла же что-нибудь и поласковей сказать, думал он, не отвечая на зубоскальство и шутки госпитальной братии, прознавшей о его симпатиях к медсестре.
   Алексей выбрал самый уединенный уголок парка. В тени деревьев было не так жарко, как в помещении, и он, забыв о недавней обиде, предался своему любимому занятию -- созерцанию возвышающихся вдалеке белого­ловых гор. Они завораживали своей красотой и совершен­ством. Они не были похожи на безжизненные афганские скалистые кручи, в них была тоска и холод. Здесь же звали к себе буйством жизненных соков, красот и запахов, красота завораживала, опьяняла лесистыми ущельями. Раннее лето особенно прекрасно в горах. Всюду, куда падал взгляд, пленяла изумрудная зелень в долинах, а выше, где леса уже не держались на крутых скалистых уступах,-- буйство трав альпийских лугов, еще выше, у подножия вечных снегов, теснились голые скалы, но и они какбы жили своей самостоятельной и красивой жизнью, упираясь вершинами в безоблачное небо.
   Сколько раз Алексей мысленно путешествовал по этим горам. Один или вместе с Александрой.
   Но сегодня обида взяла свое, и он пошел один на самую высокую вершину с серебряной короной. Дошел до подножья, вдоль горной речушки карабкался все выше и выше. У маленького родника передохнул и полез дальше. Крутая скала преградила ему путь, но он, выбирая самые мелкие трещины и уступы, лез, карабкался вверх, словно на макушке и впрямь ждал его приз -- серебряная ко­рона, которую он, конечно, подарит Сашеньке. Или нет, он на нее обижен.
   Неожиданно нога срывается с уступа и он, обдирая руки, летит вниз. Нет, зацепился за гранитный карниз. Если никто не поможет сию минуту, сорвется. И тогда все, прощай, жизнь, прощай, мечты и планы, прощай, Александра, ты пожалеешь, что незаслуженно обидела меня.
   -- Алеша, я здесь,-- послышался вдруг голос Сашеньки.
   "Как она на скале оказалась?"-- подумал и вдруг... пробудился от дремы.
   Сашенька стояла напротив и виновато смотрела на него.
   -- Фу ты, черт,-- сказал Алексей и, поймав настороженный взгляд Александры, которая могла подумать, что
сказанное относится к ней, добавил:-- Пока ждал тебя,
прикемарил немного. В горы полез, со скалы сорвался.
Ну, думаю, все, конец, а тут твой голос слышу. Так что,
считай, спасла ты меня от смерти. Точно разбился бы,
тогда уж и по кусочкам не собрали.
   В голосе его слышалась приязнь и радость, обиды уже не было. Сашенька это сразу поняла и улыбнулась -- до­верчиво и виновато.
   -- Ты прости меня, замоталась совсем.-- Александра
села на краешек скамейки.
   Алексей подвинулся к ней, положил руку на плечи, заглянул в глаза. В них увидел какую-то непонятную решимость, хотя лицо выдавало смятение, борьбу, которая происходила где-то в глубине души.
  -- Скоро меня выпишут,-- грустно сказал он.
  -- Я знаю,-- тихо ответила Саша.-- Куда ты соби­раешься?-- стараясь быть равнодушной, спросила она.
  -- Пока здесь останусь. В пригороде мне наследство
оставили. Дом, садик.
  -- А-а,-- протянула Александра.-- А чем заниматься
думаешь?
  -- Не знаю еще. Пойду, наверное, работать куда-нибудь. Да и учиться нужно поступать. Без диплома сейчас
никуда.
  -- Но тебе же нельзя постоянно работать, я это слы­шала от твоего врача. Он сказал, что будет комиссия,
которая даст тебе как минимум инвалидность третьей
группы.
  -- Ты что, какой я инвалид? Здоровый парень.
   В словах было столько решимости, что Александра не сразу возразила:
  -- Но тебя же не спросят, дадут инвалидность, и все.
Почему ты не хочешь этого? Будешь пенсию получать, а
я за тобой ухаживать буду, ведь я люблю тебя, дурашка
ты курносый. Понимаешь, люблю и хочу, чтобы ты всегда
был со мной.-- Она высказала все это залпом, решимость
ее на этом иссякла, и теперь Сашенька тревожно смотрела
на него, ожидая, что скажет он.
  -- Инвалидности мне не надо,-- твердо сказал Алексей.-- А то, что мы будем вместе, я уже для себя решил.
  -- Это правда?-- спросила недоверчиво Сашенька.
  -- Я привык к тебе, и никого другого мне не надо,--
твердо сказал Алексей. Он преднамеренно избегал слово
"люблю", потому что еще до конца не знал, любит он
Александру или нет.
   И вообще это слово для него было слишком значи­тельным, почти святым.
   Через месяц состоялась военно-врачебная комиссия, которая определила Алексею инвалидность третьей груп­пы. Неожиданно для комиссии Алексей отказался от ин­валидности и попросил побыстрее выписать из госпиталя. Ему пошли навстречу.
   Через несколько дней после комиссии выдали личные вещи -- письма, фотографии, деньги и военный билет. Сестра-хозяйка выдала поношенное обмундирование. Он примерил брюки, потом куртку, одежда была большеватая, но дру­гой не оказалось. Сапоги тоже были не его размера, но Алексей решил не возмушаться, знал, зря нервы попортит, и не выдадут ему положенного при выписке ни нового комплекта полевой формы, ни новых кирзачей. -- Все,-- сказала сердитая сестра.
  -- А парадку? Мне же парадка положена и ботинки,--
недоуменно глядя на готовую взорваться женщину, сказал
Алексей.
  -- Какая парадка? Ты же за ворота выйдешь и вы­
бросишь ее,-- зло сказала она.-- Только добро переводите,-- прошипела она, закрывая дверь перед его носом.
  -- Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь,
девять, десять!-- считал про себя Алексей и чувствовал,
что готовая прорваться наружу злость и раздражение на
сестру-хозяйку постепенно улетучивались.
  -- А, черт с вами,-- бросил он и заковылял в канцелярию за расчетом и выпиской о ранениях.
   Он даже не стал дожидаться обеда. Хотелось побыстрее уйти подальше от этого горького и скорбного места. По­прощался с ребятами, с которыми успел сдружиться. За­писал адреса. Своего не давал. Пока не знал, где осядет, а зря адрес Александры называть не хотел. Хотя догово­рились, что первое время он будет жить у Сашеньки.
   Александра знала о его выписке и ждала к вечеру. Сказала, что будет принимать по высшему разряду.
   Попрощавшись с дневальными на КПИ, Алексей в последний раз окинул взглядом место, где столько пере­жил, столько прочувствовал, и торопливо зашагал по широкой шумной улице подальше от госпиталя, ставшего для многих его товарищей страшной тюрьмой и даже могилой.
   В видавшей виды, выгоревшей на солнце хэбушке, в вычищенных до блеска сапогах, в огромной панаме он чувствовал себя тайным героем среди этой городской су­еты. Он поглядывал на себя в зеркальные витрины часто попадающихся на пути магазинов и удовлетворенно хмы­кал:
   -- Ничего себе.
   Правда, прихрамывает немножко, но это временное явление. Профессор на прощание сказал, что еще месяц-два такого упорного труда, и он даже хромать не будет. Сможет в футбол играть.
   "Допустим, в футбол играть -- это профессор пере­гнул,-- думал он.-- А то, что хромать, не буду"-- это реальность".
   Он шел по городу, всматривался в равнодушные лица спешащих по своим делам прохожих и радовался, как ребенок, тому, что жив, здоров, что выкарабкался из кроватного плена, что у него есть Сашенька. Он еще покажет, на что способен прошедший через огонь, воду и медные трубы "афганец".
   Теперь можно в полную силу жить, любить и радо­ваться делу рук своих, это ли не высшее счастье для человека, начинающего новую жизнь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

   Алексей с трудом отыскал дом, в котором Сашенька снимала комнату, хотя домом строение, которое предстало перед ним, назвать было трудно. Вросшая в землю не­большая хибарка с покосившейся крышей, как и другие прилепившиеся к кривой улочке мазанки, резко диссони­ровала с огромными напыщенными дворцами, возвышаю­щимися в нескольких сотнях метров от этого нищенского "шанхайчика". Обшарпанные, забрызганные уличной грязью, с бельмами подслеповатых окон хибарки жили под боком у сиятельных дворцов, где декларировалось право на жилье для всего народа, а строились админист­ративные дворцы и коттеджи и дачи для избранных.
   Все это Алексей ощутил еще не переступая порога дома, и что особенно поразило, так это именно соседство дворца народовластия и скопища самых натуральных ла­чуг. Может быть, если бы кто-то раньше сказал ему о том, что такое может существовать в миллионном городе, он бы не поверил. Ведь его всегда учили, что все чело­веческие блага в обществе зависят от труда каждого, что общество дает человеку все, что ему для жизни необхо­димо,-- и работу по душе, и жилье, и все остальное. Но вот видит существующее несоответствие декларации и реальности и начинает задумываться. Он не знал, что и сказать об этой первой несуразности, с которой ему при­шлось столкнуться уже в мирной жизни.
   Наверное, хозяева этих домов не хотят работать, как все, поэтому и живут так, заключил он и постучал в дверь. Послышались торопливые шаги, дверь открылась. На пороге стояла раскрасневшаяся то ли от плиты, то ли от раннего гостя Сашенька.
   -- Проходи, проходи,-- пригласила она в дом. Алексей прошел в просторную комнату. В нос сразу же ударил запах сырости и застоявшегося воздуха.
  -- Сюда,-- указала Александра на узенький проход,
занавешенный вместо двери ситцевыми занавесками, перехваченными "в талии" большими алыми бантами.
  -- Это моя комната,-- пояснила она.
   Алексей, привыкнув к полумраку, царящему в доме, заметил сидящую за столом старушку, которая, зыркнув на него подозрительными, недовольными глазами, демон­стративно отвернулась и стала глядеть в окно.
  -- Здравствуйте,-- сказал Алексей, но старушка не
обратила никакого внимания на приветствие.
  -- Она глуховата и со странностями,-- объяснила по­
ведение старухи Сашенька, когда они вошли в ее комнатушку. Здесь было чисто и уютно, посреди стоял стол,
накрытый белоснежной скатертью.
  -- Подожди немного,-- засуетилась она.-- Я думала,
ты к ужину подойдешь.
  -- Да ты не суетись, я уже обедал.
   В комнатушке кроме стола и кровати было еще два стула, в углу уютно разместилась широкая кровать, за­стеленная цветастым покрывалом. Большие, сияющие бе­лизной наволочек подушки, сложенные одна на другую небольшой пирамидкой, венчали девичью постель.
   Алексею так и хотелось притронуться, погладить рукой и покрывало, и пышные подушки, отвык он от всего домашнего.
   Вот наконец они одни.
   Он с трудом сдерживал себя от того, чтобы сию же минуту не кинуться к Александре, чтобы обнять и цело­вать, целовать пахнущие спелой земляникой губы, боль­шие, недоверчиво глядящие на жизнь глаза, рдеющие в предчувствии любви щеки.
   Ему казалось, что древняя старушка, которая осталась в своей комнате, за цветастой занавеской, незримо при­сутствует здесь.
   Алексей осторожно сел на краешек стула.
   Некоторое время молча смотрели друг на друга, Са­шенька не скрывала радости. Радость солнечным теплом лучилась из глаз, обволакивая все его существо какой-то сказочно блаженной пеленой.
   Алексею не хотелось сейчас ничего на свете, кроме одного -- окунуться с головой в бездну ее глаз, чтобы чувствовать льющуюся из их глубины живительную силу.
   -- Что, так и будем молчать?-- одними губами про­
молвила Сашенька и положила свою руку поверх его,
лежащей на столе.
   Ощутив теплоту девичьей ладони, он весь сжался в предчувствии чего-то необычного, ранее неизведанного, не­земного.
   В свои двадцать с лишним лет Алексей не знал еще ни одной женщины. Смутно представлял, что значит быть близким с ней. Весь опыт в отношении прекрасного пола основывался на пошловатых россказнях бывалых сослу­живцев.
   Он схватил ее руку и, забыв обо всем на свете, привлек к себе. Она не ожидала такого порыва и только приглушенно ойкнула.
   -- Ты что, сдурел,-- прошептала, отбиваясь от его
поцелуев.-- Там же хозяйка,-- горячо шептала она, пы
таясь удержать парня от последнего шага.
   Это предупреждение немного охладило Алексея, кото­рый словно в бреду уже скидывал с ног свои заскорузлые кирзачи, нетерпеливо рвал пуговицы гимнастерки.
  -- Подожди, ну подожди хоть немного,-- шептала Сашенька и, одарив многообещающей улыбкой, торопливо
соскочила с кровати, стыдливо, чуть заметным движением
руки оправив платье, подошла к дверному проему, задернутому полупрозрачной материей, и, отодвинув штору,
осторожно выглянула в соседнюю комнату.
  -- Спит хозяйка,-- полушепотом сказала Александра,
повернув к нему зардевшееся личико.-- А может быть, и
притворяется,-- добавила, заметив его нетерпеливый жест
и, краснея до мочек ушей, попросила:-- Потерпи до ве
чера.
   Ночь для них пролетела как одно сладкое мгновение.
   Это было что-то невероятно прекрасное. Впервые в своей жизни Алексей парил в поднебесье чувств не во сне, а наяву. За всю прошедшую жизнь не знал столько нежности и ласки и теперь задыхался от их жарких объятий. Промелькнула даже одна шальная мысль.
   После всего этого можно и умереть, ничего радостнее для себя раньше не чувствовал и не знал. Кто познает это раз, тот прожил одну жизнь, думал, отдыхая от ласк, Алексей и тут же возгорался желанием прожить еще множество жизней.
   Сколько жизней прожил за эту ночь, он не считал, но к рассвету спал, как убитый.
   Когда проснулся, в окно уже вовсю беззастенчиво заглядывало солнце. Взглянул на часы и удивленно при­свистнул -- было уже около одиннадцати часов дня.
   Александры в комнате не было.
   Вставать с мягкой, нежно обволакивающей тело пери­ны не хотелось.
   Алексей потянулся так, что захрустели кости. Внезап­но заныл позвоночник, словно напоминая: "Ну, парень, ты слишком рано забыл о своих ранах. Как бы чего не вышло".
   В голове чередом, словно в замедленной съемке, про­мелькнули сладостные минуты прошедшей ночи. Ему стало так хорошо, что сжалось сердце. Алексей встал, зачем-то внимательно осмотрел простыню и, не найдя того, что искал, нахмурился.
   На столе лежал листок, исписанный крупным округ­лым почерком.
   "Алешенька, я пошла на работу, постараюсь пораньше прийти. Завтрак в холодильнике, на обед забегу. Целую, Сашенька". Он прочитал записку, скомкал ее и раздра­женно бросил в мусорное ведро.
   Есть не хотелось. Он торопливо оделся, наскоро по­брился электробритвой, подаренной при выписке Олегом Бурыкиным, и, стараясь не привлекать внимания хозяйки, юркнул в дверь.
   Выходя со двора, прощальным взглядом окинул крат­ковременное прибежище своего недолгого счастья и тороп­ливо зашагал по узенькой кривой улочке к шумной городской автостраде.
   Алексей решил наведаться в свой дом, завещанный бабкой Саней.
   "Да и деньжат на книжке, видимо, поднакопилось немало за время сдачи усадьбы внаем",-- думал он, шагая к остановке.
   Автобусы, как всегда, были набиты битком, и Алексей решил взять такси.
   Через полчаса легковушка затормозила перед домом, ставшим для Алексея за год с небольшим, которые он там прожил, родным.
   Рассчитавшись с таксистом, он сразу не пошел во двор, осмотрел свою усадьбу с улицы.
   -- Да-а, надо крышу чинить, да покрасить не мешало бы. Да и стены дома выбелены давным-давно, уже успели запылиться. Надо подштукатурить стены да побелить их,-- по-хозяйски прикидывал он.
   Покосился за время его отсутствия забор, обветшала калитка.
   "И это надо ремонтировать",-- озабоченно подумал Алексей и зашагал к дому.
   Калитка знакомо заскрипела, приветствуя его. По дво­ру бесцельно бродили куры, злобно накинулся на него маленький Кабыздох. Двор был захламлен до неузнавае­мости, чего там только не было: и разодранный диван, и переломанные стулья, и много другого одряхлевшего до­бра. Алексей пригляделся внимательней.
   "Что это?"-- недоуменно подумал он, разглядывая вы­брошенную мебель. Узнал диван, резные табуретки, стол на витых ножках, ведь это все ему досталось в наследство от бабки Сани.
   "Кто позволил этим плюгавым дачникам вещи мои выбрасывать",-- зло подумал он и, резко развернувшись, зашагал к веранде. Дверь была открыта. Он без стука ее отворил, зашел в дом.
   -- Что тебе надо? Ишь выискался фрукт, без стука в
чужой дом входит,-- набросилась на Алексея какая-то
незнакомая тетка, лишь только он переступил порог дома.
   На хозяйку, которой Алексей сдавал дом, уходя в армию, она не походила. Та была такая фифочка в очках, излишне предусмотрительная и ужасно болтливая. Эта же была, судя по первым услышанным им словам, гром-баба. Да, портрет ее как раз соответствовал этому.
   Она обернулась к нему от плиты. Большое круглое лицо ее было разгорячено огнем, в глазах стояла неприк­рытая неприязнь и злость, словно он уже успел наступить бабе на любимый мозоль. Она была толста как бочонок и в дополнение ко всему неповоротлива.
   -- Это мой дом,-- как можно тверже сказал Алексей.
   Хозяйка быстро-быстро замигала глазами, потом шум­но повернулась к нему всем корпусом, заодно зацепив ногой табуретку, рукой пустую кастрюлю, стоящую на кухонном столе. Все это с грохотом упало на пол.
   -- Что там, кого черт принес,-- донесся из соседней
комнаты недовольный мужской голос, и вскоре на пороге
появился его хозяин.
   Среднего роста, с большим животом и маленькой по­лысевшей головкой человек.
  -- Свят, свят,-- завизжала вдруг женщина и со всех
ног кинулась в комнату, чуть не сбив с ног удивленного
таким поведением хозяйки мужичка.
  -- В чем дело, что тебе здесь надо?-- закидал Алек­
сея вопросами толстяк, опасливо оглядывая солдата в
поношенной, выгоревшей на солнце хэбушке.
   -- Я пришел к себе домой. А вот вы что здесь
делаете?-- вопросом на вопрос ответил Алексей и шагнул
к мужику навстречу.
   -- А-а, это, наверное, жилец твоей матери. Явился не
запылился,-- сказал мужик.-- Проходи, проходи в светелку, у нас есть о чем поговорить.
   Из комнаты послышалось испуганное верещание хо­зяйки, которая хотела что-то растолковать мужику, но тот на нее прикрикнул:
   -- Цыть, баба, неразумная голова. Как он может быть
мертвецом, если жив.
   Когда Алексей зашел в большую комнату, названную мужиком светелкой, мимо, опасливо озираясь на него, прошмыгнула баба. И вскоре из кухни снова послышались мирные кухонные звуки. Загремела сковородка, послыша­лось шипение кипящего масла да звон крышек.
  -- Значит, ты и есть Переверзев Алексей Иванович.
  -- Да, я и есть.
   -- Покажи документик-то. Так вернее будет.
Алексей вытащил из нагрудного кармана военный би­
лет и протянул мужику.
   Тот долго переводил взгляд с фотографии, вклеенной в билет, на Алексея.
  -- Ну что же, документик в порядке, только вот что
я тебе, парень, скажу. Езжай ты отсюда подальше.
  -- Это почему?-- удивился словам мужика Алексей.
  -- Да потому, что похоронили тебя, уже полгода прошло, как похоронили. Все честь по чести. Зарыли цинковый гроб, музыка была, из офицер из военкомата хорошие слова говорил, памятник кой-какой установили.
  -- Ты что, мужик, рехнулся, что ли? Ведь вот он я.
Ты что, документу не веришь?
  -- Так ведь бумага это. А бумага завсегда все может
стерпеть,-- гнул свое мужик.-- Сходи на кладбище, там
в крайнем ряду могила Алешки Переверзева.
   Алексей стоял и хлопал от удивления глазами. Пере­пил мужик, что ли, думал он, глядя на хозяина.
   Тот, видя, что незваный гость, озлившись на эдакие слова, вот-вот его за грудки схватит, торопливо заговорил:
   -- Истинный крест, правда это,-- он для пущей убедительности осенил себя крестным знамением.-- Да я тебе
сейчас бумажонку покажу.
   Хозяин кинулся к шкафчику и начал без разбора выдвигать там ящички. Торопливо в них рылся, пока не воскликнул удовлетворенно:
   -- А-а-а, вот она.
   И протянул Алексею полоску бумаги, на которой было написано о том, что он, Переверзев Алексей Иванович, погиб, выполняя интернациональный долг в ДРА. В низу похоронки стояла неразборчивая подпись и гербовая пе­чать.
   Алексей старательно смотрел на хозяина, лишившись речи. Догадка пришла лишь через несколько минут.
   "Вот черт,-- выругался про себя Алексей,-- видимо, пока я лежал в беспамятстве в госпитале, меня и похо­ронили".
  -- Так где, ты говоришь, могила?
  -- На нашем сельском кладбище, крайний ряд. Да
найдешь, там еще и холмик не осел, наверное.
  -- Надо посмотреть,-- задумчиво сказал Алексей.-- А
вы кто будете?-- запоздало спросил он мужика.
  -- Мы-то? Мы близкие родственники Александры Ильиничны.
  -- Это бабки Сани, что ли?
  -- Это для тебя она бабка, а для жены моей -- мать.
  -- Так что же вы, ближайшие родственнички, матери
не помогали?
  -- Так свое-то хозяйство было, коровы там, овцы,
другая живность, некогда было,-- оправдывался хозяин.
  -- А почему же не хотите, чтобы я здесь жил, как
завещала старушка? У вас же и дом есть, и скотина.
  -- Дак мы тот дом детям своим поделили, пусть
живут. А тебе здесь делать нечего. Умер ты для нас. И
для соседей тоже умер. Героически погиб. И не надо на
людей страх наводить, не надо. Ты парень молодой, здоровый, у тебя еще будет свой дом, так что иди ты, откуда
пришел.
  -- Я, дед, считай, с того света пришел, а ты меня
обратно гонишь. Не хочу я туда. А за дом, если не
съедешь, драться буду. Заруби себе на носу.
  -- Правов не имеешь ты, сопляк, на этот дом. Смотри
на него, воспользовался бабкиной добротой. Только у нее
есть истинные наследники, и закон на нашей стороне.
Пошел вон отсюда, варнак,-- задыхаясь, зло крикнул толстяк.
   Алексей с ним спорить не стал. Молча повернулся и вышел. Когда проходил мимо бабы, услышал вслед про­клятие.
   Как нечистой силе вслед, горько подумал Алексей, выходя из дома.
   В душе его пылал незатухающий пожар обиды, кло­котала злоба, но он потому и поторопился выйти из дома, чтобы в запале нахлынувшего на него бешенства чего-ни­будь не натворить.
   Он лишь резко дернул калитку, которая, пискнув слов­но от боли, слетела с навесов и упала под ноги.
   На кладбище и впрямь увидел скромный памятник из жести, который венчала побитая дробью обшарпанная красная звезда. По центру памятника была прикреплена табличка:

ПЕРЕВЕРЗЕВ АЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ

15.10.1963 - 11.10.1982

   И больше ни слова, ни намека на то, отчего он Богу душу отдал.

2

   Переверзев приехал к Сашеньке поздно ночью. Не хотел к ней идти. Просто когда разошлась шумная ком­пания завсегдатаев пивнушки, к которой Алексей примк­нул, желая залить вином свои первые неприятности в гражданской жизни, он снова остался один. Хотел сунуться в гостиницу, но его даже на порог не пустили. Старый, седой швейцар пригрозил вызвать милицию, если он тот­час не растворится в темноте.
   Не на скамейке же ночевать, подумал Алексей и, поймав такси, поехал к Сашеньке.
   В узеньком проулке в этот поздний час было пустынно и тихо. Лишь изредка брехали псы, сопровождая удаля­ющуюся машину.
   В избушках, облепивших улочку, наверное, уже все спали, в окнах не было видно ни огонька. Только в знакомой халупке светилось маленькое окошечко, словно маяк, указывая путь затерявшемуся в волнах житейских невзгод путнику.
   Алексей хотел тихонько пробраться к ждущему окош­ку, а в том, что ждут его, был уверен, потому что именно там была комната Сашеньки, но на пути вдруг встал хозяйский пес. Он хрипло зарычал, с шумом втянул в себя воздух и, поджав хвост, снова юркнул в будку.
   А-а, псина, испугалась, злорадно подумал Алексей и беспрепятственно подошел к окну.
   Окно было задернуто цветастыми занавесками. Между ними осталась небольшая щель, и Алексей с любопытством заглянул вовнутрь освещенной комнаты.
   За празднично накрытым столом сидела Сашенька. В первое мгновение Алексей подумал, что она, подперев ру­ками голову, заснула, но потом догадался, что плачет.
   И так стало ее жалко, что, несмотря на хмель, слезы на глазах выступили.
   -- Вот дурак,-- подумал про себя,-- тебя такая женщина любит, а ты как последний "чмурик" нос от нее
воротишь. Девственницу ему подавай. Да сам-то ты подарочек, что ли? Ведь знает, что калека ты, а не бросает,
как самого дорогого человека привечает. А ты?"
   После этих мыслей так тошно стало, что он готов был завыть, вторя Кабыздоху, который, выбравшись из кону­ры, задрав кверху морду, тоскливо взывал к цыганскому солнцу, выглянувшему на несколько минут из-за облаков.
   С гор потянуло прохладой. Алексей зябко поежился, но от окна не отходил, мысленно умоляя Сашеньку про­стить за те гадкие мысли, что зародились в его воспа­ленной головушке. Поддавшись прохладе, хмель быстро проходил, оставляя вместо себя тупую, давящую изнутри головную боль.
   Все события минувшего дня, словно кошмар, всплыва­ли в уставшем одуревшем мозгу, вызывая самые мерзкие чувства.
   Алексей понял, что если хоть на минуту останется один на один со своими мыслями, с ним случится то, о чем предупреждал профессор Преображенский,-- нервный припадок.
   Он торопливо скребанул по стеклу. Сашенька встре­пенулась и тотчас кинулась к окну.
   Раздвинула занавески, долго всматривалась в темноту. Разглядев, кинулась отпирать.
   Едва открылась дверь, она бросилась ему на грудь.
   -- Алешенька,-- прошептала она одними губами и заплакала.-- Ну где же ты, родной, так долго был?
   Он целовал ее глаза, губы и чувствовал, как призраки и кошмары прошедшего дня уходят, набирают силу про­дрогшая душа, уставшее тело.
   Он легко поднял ее и осторожно понес в комнатушку.
   Ему было больно ступать на простреленные ноги, болью отдавался каждый шаг в позвоночнике, но он, закусив губу, нес свою самую дорогую на свете ношу.
   Усадив Сашеньку на стул, сел напротив.
   Их взгляды встретились. Несмотря на зареванные, красные глаза, снова выжидательно и, как-то виновато, смотрящие на него, Сашенька казалась еще прекрасней, чем была вчера. Она не произнесла ни слова упрека за то, что пришел так поздно, что от него за версту несло сивухой. Но она принимала его таким, какой он есть, и ничего другого ей не было нужно.
   Об этом говорил ее взгляд. Добрый и ласковый взгляд любящей женщины.
   Алексей почти ничего за день не ел, и потому стоящие на столе закуски своим запахом возбуждали забитый ви­ном аппетит. Алексей вдруг подумал, до чего же он голоден.
   Сашенька заметила его алчные взгляды, бросаемые на остывающую снедь.
   -- Что же это я,-- засуетилась она.-- Готовила, готовила, ждала-ждала, а пришел, и обо всем на свете
позабыла.
   Она начала накладывать ему в тарелку всего понем­ножку. Подперев кулачками подбородок, с удовольствием и нескрываемой радостью хлебосольной хозяйки смотрела на Алексея, отрывалась от своего созерцания только для того, чтобы подложить еще кушаний.
   От вина Алексей отказался, даже бутылку попросил подальше убрать, смотреть на нее тошно было.
   Далеко за полночь кончилась эта их "тайная вечеря". Сашенька быстро убрала посуду. По тому, что долго не возвращалась со двора, где полоскала тарелки, по тому, что прятала взгляд, когда зашла, по тому, что не стала сразу же расправлять постель, Алексей понял, что пред­стоит между ними серьезный разговор. Сашенька начала первой.
   -- Я знаю, что ты, наверное, считаешь меня нечестной
женщиной. Если можешь, прости меня за то, что я не
рассказала о себе все сразу. Ты знаешь, я боялась тебя
потерять. Хотела дождаться того, чтобы ты привык ко
мне, полюбил, если сможешь, и лишь потом думала рас­
сказать о своей жизни. Прости, Алеша. Мой дорогой,
милый Алеша. Я не хочу, чтобы между нами было что-то
недосказанное, стояла неправда. Впервые за всю свою
жизнь я хочу исповедаться. А ты поступай как знаешь.--
Сашенька замолчала.
   Алексей напряженно ждал, что будет дальше, хотя уже заранее простил ей все, в чем она согрешила.
   Он видел, что Сашеньке трудно начать разговор, но ни словом, ни взглядом старался не торопить ее. Этим он словно давал ей возможность отказаться от своей испове­ди. Но Сашенька, виновато улыбнувшись, начала:
   -- Я росла в хорошей, дружной семье, отец работал механиком в колхозе, мать дояркой. Семья у нас даже по деревенским меркам большой была. У меня пять брать­ев и одна сестра. Училась в школе прилежно, все меня называли умницей и прочили счастливое будущее. Однаж­ды собрался семейный совет, где было решено, что я после восьмого класса поеду учиться в город -- в райцентр. В деревне у нас была из рук вон плохая амбулатория, и потому за меня решили, что учиться мне в медицинском училище. Колхозу позарез нужны были медики, и хотя никакого призвания у меня к этому делу не было, под­чинилась воле родителей.
   Я их за это не осуждаю, они хотели мне лучшей жизни.
   Общежитие. 14 человек в комнате, девочки, девушки, женщины. Даю слово, я не знала многих вещей, которые положено знать девушке, вступающей в самостоятельную жизнь. В общежитии меня просветили. И, тем не менее старалась учиться, сохранять свою чистоту. Но однажды в нашей комнате по какому-то случаю собрались девчата и парни, и мне дали вина, потом еще и еще... Я пришла в себя под окнами нашего же общежития, в кустарнике, грязная, истерзанная, лишенная девственности. Знаю ли своего обидчика? Нет. Мне было стыдно говорить об этом, окружающие тоже молчали, может быть, жалели... Про­шло время, я закончила медучилище, пошла работать в городскую больницу, случившееся со мной казалось кош­марным сном и стало постепенно уже забываться, но вот однажды приехал на каникулы парень, с которым я пе­реписывалась, мы встретились, ему, наверное, родственни­ки обо мне плохое сказали, городишко-то маленький. Однажды повел меня далеко за город и без всяких слов овладел мною.
   Он больше ко мне не приходил и вскоре уехал.
   Я работала в больнице, жила в общежитии, но чув­ствовала образовавшийся вокруг меня вакуум. Меня не оскорбляли, не показывали на меня пальцами, но я ловила презрительные взгляды и страдала от этого. Да, собствен­но, вся последующая моя жизнь была сплошным страда­нием.
   Тот, от кого родила свою дочь, не скрывал, что ему от меня надо. Я забеременела и, все еще на что-то надеясь, не решилась прервать беременность. В двадцать лет родилась моя дочь с прочерком в графе "отец". Отец ни разу не видел ребенка: уехала я, уехал из этого злополучного городка он, и мы потерялись.
   Вот тогда-то я испила всю чашу людского и родитель­ского презрения до дна.
   А так хотелось любить и быть любимой, иметь семью, растить детей.-- Сашенька замолчала, смахивая украдкой слезы.
   -- Когда я приехала в этот город, подальше от воспоминаний, подальше от праведных родителей, то первое
время не знала просто куда деться. Ночевала на железнодорожном вокзале, слушала оскорбления вокзальных завсегдатаев и алкашей.
   Если бы не Пелагея Дмитриевна, не знаю, что бы со мной было. Ты не думай, что хозяйка моя нелюдимая, это она на вид только строгая да угрюмая. В душе она человек добрый, заботливый. Это жизнь ее так исковер­кала, что теперь ко всем людям подозрительно относится. Много зла на свете видела. Наверное, поэтому, поймав мой голодный, измученный взгляд, увидев обношенную одежонку, догадалась, что неприкаянная я. Подошла, да и говорит:
  -- Что ж ты, девонька, с ребеночком по вокзалу
выхаживаешь, аль жить негде?
  -- Негде,-- говорю.
  -- Сиротка, значит.
  -- Да нет,-- говорю,-- бабушка, есть у меня родите­
ли, только виновата я перед ними.
  -- Это он-то виновник,-- показывает на ребенка.
  -- Да, бабушка,-- говорю.
   Взяла она меня на постой, помогла устроиться в гос­питаль сначала санитаркой, а потом и медсестрой.
  -- Как дочь-то зовут?-- спросил задумчиво Алексей.
  -- Иринка, два года ей уже, третий.
  -- А куда ж ты ее дела?
  -- Родителям отвезла. С полгода назад мать письмо
прислала. О прошлом ни слова. Просила, чтобы я с дочкой
к ним приезжала. Я же тебе говорила, что ездила к
родителям. Так вот, мать как взяла Иринку на руки, так
не отпускала до тех пор, пока ее спать не уложили, без
ума от внучки была. Когда я уезжала, упросила оставить
Иринку погостить недельки на три-четыре. Они с отцом собираются навестить меня и дочь привезут.-- Сашенька замолчала, пытливо всматриваясь в лицо Алексея.
   Слушая рассказ Сашеньки, он испытывал буйство про­тиворечивых чувств, то жалел ее, то вдруг ненавидел, то оправдывал, то осуждал. Исповедь вызвала в душе нестер­пимую боль. Боль сожаления от того, что не встретил Сашеньку тогда, когда она только начинала свой самосто­ятельный жизненный путь, когда еще не успела познать горечь, жестокость суетного мира. Между ними стояла война. Это она помогла им встретиться -- двум покоре­женным жизнью людям. Это она вызвала между этими, так не похожими друг на друга, одинокими людьми сна­чала приязнь, а затем и высокое чувство. Хотя вполне возможно, что высокого чувства просто не было, что за него приняты какие-то другие чувства, более приземлен­ные, но не менее яркие, составленные из тех крох, что остались у них после крушения хрустально чистых жиз­ненных помыслов, идеалов и надежд.
   С улицы донеслись крики петухов.
   В окне чуть заметно забрезжил рассвет нового дня. Каким он будет для них? Добрым или горьким? Это должны решить они, и только они одни.
  

3

   Свадьбу они справили тихую, без гостей. Были Сашенькины родители, да старуха хозяйка.
   После свадьбы решили провести медовый месяц в туристическом лагере. Путевку Алексей взял заблаговре­менно, через ребят-афганцев, с которыми познакомился в военкомате, когда ходил становиться на воинский учет.
   Еще когда Алексей еле передвигался по госпитальному парку, он с вожделением поглядывал на манящие своей буйной зеленью и недоступностью горы, которые охваты­вали город дугой с востока на запад.
   И вот мечта его сбылась. Он с Сашенькой в горном туристическом лагере. Вокруг могучие ели вперемежку с рощицами осин и разноликим кустарником, под ногами разноцветный благоухающий ковер из предальпийских трав и цветов, над головой всегда чистое, светлей лазури небо, а рядом любимая женщина, которая ловит каждый его взгляд, каждый жест, пьет с его губ каждую улыбку. Что может быть для парня, обделенного человеческим теплом, опаленного войной, прекраснее в жизни?
   Наверное, это и есть счастье, думал Алексей в редкие минуты, когда оставался один на один с самим собой.
   Горный воздух, прогулки в еловом лесу, ломящая зубы родниковая вода -- все это словно бальзам ложилось на израненное тело и душу солдата. Изматывающие подъемы в горы вместе с опытными инструкторами укрепляли мышцы, закаляли дух Алексея. Сначала было трудно. От тяжелого рюкзака ломило плечи, покалывало поясницу, на перевале мелко подрагивали ноги. Сашенька, которая обычно шагала рядом, подбадривала взглядом, улыбкой, но помощь не предлагала. Знала, что это обидит Алексея больнее пощечины. Александра уже раз испытала это на себе. Только на привале Алексей позволял ей ухаживать за собой, все хозяйские заботы она брала на себя. Он устанавливал палатку, тащил к немудреному очагу сухие сучья и только после этого ложился отдохнуть или шел прогуляться налегке в лес. Со временем походы по горам укрепили раненые ноги так, что он уже почти на хромал. Меньше беспокоил позвоночник.
   Впервые за многие месяцы он вдоволь наслаждался радостями жизни. Все реже и реже видел в снах опален­ные беспощадным солнцем Кандагара лица ребят, война для него казалась такой далекой и недосягаемой, как звезда, холодно льющая свет в необъятном пространстве. Он теперь видел цветные сны радости, в которых фигу­рировала лишь одна героиня -- Сашенька. Иногда не мог даже разграничить сон и явь.
   Но счастливые минуты так скоротечны...
   Срок путевки закончился. Они спустились из сказоч­ного царства гор на грешную городскую землю. Начались будни.
   Сашенька хотела на первое время отправить дочь к матери в деревню, но Алексей не согласился. Иринка -- пухленькое голубоглазое существо -- умиляла своей непос­редственностью. Когда Сашеньке надо было дежурить, она оставляла дочь у хозяйки. Первые дни, пока он еще только обустраивался в новой для себя жизни, бывало, забирал Иринку у хозяйки и гулял с ней. Сам кормил с ложки, переодевал, прикипел сердцем к этой крошке. Пойдут дети, и эта среди них затеряется, не будешь знать, где свой, а где чужой ребенок, думал он, угукая и сотрясая воздух погремушкой. Старуха сначала подозри­тельно наблюдала за ним, за его играми с девчушкой, но, убедившись, что он искренне заботится о ней, добродушно улыбалась, встретив его взгляд.
   С появлением Алексея в доме начало многое меняться. Это он понял по тому, что старуха уже не ворчала на него, как прежде, а делилась своим опытом в ухаживании за малышкой, иногда рассказывала о своем житье. Ирин­ка, видимо уже уставшая от строгой бабушкиной опеки, у него на руках резвилась вовсю.
   Особенно любила она путешествовать в коляске, благо, что парк был рядом. Алексей с удовольствием катил коляску мимо досужих старушенций, которые, завидев его, о чем-то возбужденно переговаривалась, зыркая гла­зами на Сашенькину дочь.
   Изменилась и Сашенька. Она хорошела на глазах. Взгляд стал строже и задумчивей, немного спала с лица, заострился нос, но все это лишь украсило, одухотворило ее. Даже улыбка стала другой какой-то. "Джокондов-ской"-- загадочной и по-матерински счастливой.
   Алексей, если было время, помогал хозяйке по дому. Починил скрипучую калитку, поставил повалившийся от времени забор, прибрал во дворе.
   -- Мужик в доме,-- удовлетворенно говаривала хо­зяйка Сашеньке, когда кучно усаживались у хозяйского стола. Сашенька непонятно почему краснела и отворачи­валась, прижимаясь к плечу "мужика". Для нее это было лучшей похвалой любимому человеку.
   В личной жизни вроде все у него складывалось хоро­шо. Он был счастлив, что в трудное время своей жизни встретил надежного, полюбившегося человека. Радовался домашнему теплу и уюту, который создала Сашенька в тесной, чужой халупке. Но он по своей натуре был человеком деятельным и не мог сидеть сложа руки на иждивении двух женщин, одна из которых -- хозяйка -- получала лишь мизерную пенсию, отдав работе свою молодость, силы и здоровье, другая -- Сашенька -- по­лучала ненамного больше.
   Он рвался работать, но его нигде не принимали -- не было паспорта. Когда Алексей пришел становиться на воинский учет в городской военкомат, офицер, ведавший солдатским и сержантским составом, отправил его в сель­ский военкомат, туда, откуда он призывался в армию.
   Справка, выданная в госпитале, и военный билет, где черным по белому было написано, что он выдан Переверзеву Алексею Ивановичу, повергли подполковника в дли­тельное недоумение.
  -- Но у нас же была похоронка,-- возмущался тот,--
у нас были расходы на твои похороны... А теперь тебя и
в списках нет, ты снят с учета, ты умер...
  -- Но как же мне жить без паспорта?
  -- Сам удивляюсь,-- развел руками военком,-- может, сходить тебе в республиканский военкомат? Ты духом не падай -- сходи...
   Таким отношением к себе Алексей был оглушен до такой степени, что долго не мог прийти в себя. До конца дня сидел на огромном валуне, у основания которого бесновались мутные воды запоздалого половодья, заглуша­ющего все городские шумы райцентра и благотворно дей­ствовавшего на Алексея. Буквально несколько минут назад он готов был на все тяжкие, лишь бы отомстить военкому за бездушие и самоустранение от решения проблем и судьбы страдающего афганца.
   Теперь же он рассуждал неторопливо и спокойно. Если не получается -- надо подумать, надо посовето­ваться со знающими людьми, с юристами наконец, ре­шил Алексей.
   К прокурору секретарь его не пустил, посоветовал обратиться в нотариальную контору.
   Алексей решил воспользоваться советом секретаря, тем более что имел к юристу вопрос и в отношении завещан­ного бабкой Саней дома. Народа к нотариусу было не­много, и скоро Алексей уже сидел перед пожилым полноватым человеком с усталыми и умными глазами.
  -- Я слушаю вас,-- сказал нотариус.
  -- Понимаете, мне в наследство оставили дом. Перед
тем как идти в армию, я сдал дом внаем. Приезжаю, а
в моем доме чужие люди живут. То есть они не совсем
чужие. Это дочь хозяйки со своим мужем. Они говорят,
что я теперь на этот дом не имею никакого права.
   -- А как фамилия бабушки? Алексей назвал.
   Юрист достал из сейфа толстую папку и долго ее листал.
   Найдя какой-то листок, прочитал его, отложил в сто­рону.
  -- А почему после смерти хозяйки дома вы не оформили дом на себя?
  -- А зачем? Мне сказали, что она завещала дом, сад
и все постройки мне, я думал, этого достаточно.
  -- Все правильно, но вы должны были оформить дом
на себя, и тогда никто не имел бы на него права. Я помню этот случай. Ко мне приходила ее дочь с похо­ронкой на вас. Так как дом не был ни на кого оформлен, то она как единственная наследница вступила в права хозяйки. Так что, солдат, ничего не попишешь. Рад бы помочь, да не могу. А что, похоронка, может быть, фальшивая?
  -- Да нет. Все правильно.
  -- То есть как правильно, ведь ты же жив?
Алексей коротко рассказал о своей несладкой судьбе.
   Закончил свое повествование тем, что его выгнали из военкомата.
   -- Так-так-так. Ну, в этом деле я тебе помогу. Надо
послать несколько писем. Одно в республиканский военкомат, другое в Министерство обороны, третье -- в ту
часть, где ты служил. Напиши все, что было, не забудь
описать и поведение военкома. Что ни говори, а без
ходатайства военкомата паспорт тебе не выдадут.
   Юрист тепло попрощался с Алексеем.
   -- Если будет нужда, заходи без церемоний,-- сказал,
провожая до двери.
   Приехав домок, Алексей не стал рассказывать Сашень­ке о своих неудачах, не хотел омрачать ее радости. Письма написал втайне от нее и теперь ждал ответа.
   Ожидание затягивалось, и потому Алексей ходил, как в воду опущенный, взрывался, нервничал по малейшему поводу. То Сашенька не так на него посмотрит, то скажет что не так. Ему казалось, что женщины смотрят на него как на нахлебника. Этого он вынести не мог. Но паспорта не было, а на работу без паспорта не брали.
   Тогда вспомнил, что один из альпинистов, Николай Захаров, с которым близко сошелся в горном лагере, сказал однажды, что если у Алексея будут какие-нибудь проблемы, то может рассчитывать на его помощь.
   Выслушав сбивчивый рассказ Алексея о его мытарст­вах, Николай задумался.
  -- Есть у меня на примете хорошая работенка, да вот
только вопрос, как туда без документов устроиться? А
впрочем, есть вариант.-- Глаза Николая озорно блесну­
ли.-- Как говорится, попытка не пытка.
  -- А что за работа-то?
  -- Я вижу, что тебе лес да горы на пользу пошли?
  -- Да...-- недоуменно ответил Алексей.
  -- Так вот, батя меня недавно попросил подыскать
крепкого парня на охотничью заимку. Чтоб стрелял хорошо и язык мог за зубами держать.
  -- А что, у тебя отец лесником работает?
  -- Бери повыше...-- Николай хотел что-то добавить,
но махнул в сердцах рукой.
  -- А впрочем, это неважно. В общем, я тут среди
своих ребят поспрашивал, никто не согласился. Не хотят
быть подневольными, хоть и заработок по нашим време­
нам неплохой. А тебе, я думаю, на первое время эта
работенка подойдет...
  -- А что делать-то надо?
  -- Да ничего особенного. Будешь смотрителем охот­
ничьих угодий одного партайгеноссе.
   Николай грустно усмехнулся.
  -- Ну что, согласен?
  -- А что делать? Семью кормить-то надо?
   -- Надо,-- покачал головой Николай.-- Значит, так.
Первым делом нам надо придумать правдоподобную легенду
о паспорте. На этот счет я отцу что-нибудь наговорю. Он
мне пока еще верит. Кроме этого нужна характеристика с
работы и комсомольская рекомендация. Характеристику-то
я тебе устрою, а вот как быть с рекомендацией?
   Николай задумался.
   Вытащив из кармана записную книжку, начал медлен­но ее перелистывать.
   -- Вот черт, как я сразу не додумался. У нас же
недавно сборы альпинистов были, так одна группа была
почти полностью из комсомольских боссов. За разрядами
приехали. Двое чуть не разбились. Только в конце сборов
узнал, на кой ляд им это нужно было. А сами дохляки
дохляками. Я бы с такими в горы не пошел. Правда, с
одним парнем мы скорешились, хоть и не лежит у меня
сердце к таким. Он сейчас первый секретарь райкома.
   В течение двух недель все формальности с помощью Николая были улажены, и Алексей, попрощавшись с женой и дочкой, выехал в горы. Прощаясь, Сашенька плакала так, словно провожала его не на несколько месяцев, а на долгие-долгие годы. Чуткое женское сер­дце подсказывало ей, что разлука будет долгой и горь­кой для них обоих.
  

4

   Первый свой рабочий день на новом месте Алексей начал с обхода. Лесничий, которому поручили ввести его в курс дела, был хмур и неразговорчив.
  -- 0x08 graphic
Это охотничий домик. Ключ можешь давать только
хозяину или его сыну,-- он показал небольшой медный
ключик из связки.
  -- Здесь твоя сторожка,-- показал он на неказистый
домик, еле выглядывающий из зарослей высокого кустарника и сосновой молоди.
  -- Это ключ от ворот,-- он показал на большой черный ключ.
  -- Вот, в общем-то, все твое хозяйство. В сторожке
же и склад с подкормкой для птицы.
   Алексей хозяйским взглядом оглядел постройки, рас­положенные на поляне, и остался доволен их ухоженным видом.
   Вообще-то охотничий дом, который он представлял себе как обросший мхом небольшой сруб, мог поразить самое изощренное воображение. Это был огромный двух­этажный дом с широкой террасой по фасаду, в котором можно было разместиться не только на день-два на время охоты, но и жить постоянно, ничем себя не ущемляя. Дом с островерхой крышей среди вековых елей и молодых сосен на фоне синеющих вдали горных пиков как нельзя лучше вписывался в весь этот экзотический сказочный ландшафт нетронутой природы, покрытых густыми лесами гор.
   Воздух, настоянный на холоде ледников, приправлен­ный ароматом хвои и запахом цветущих и благоухающих лесных полян и альпийских лугов, с непривычки, особенно после тягучего городского смога, кружил голову. Хотелось тотчас лечь спиной на не тронутую никем изумрудную мураву и, закинув руки за голову, смотреть и смотреть в синеву чистого, согретого летним солнцем неба.
   Но нет, Алексей не поддался этому первому влече­нию. Сначала дело, а потом все остальное. К этому его приучали в детдоме, этому его научила и солдатская служба.
   Он не спеша направился к охотничьему дому. Зашел на крыльцо. Вытащил связку ключей, нашел желтый клю­чик, отпер дверь.
   С первого шага, который сделал за порог, его ожидали невиданные доселе сюрпризы.
   Он уже примерно набросал в своем воображении про­стое, незамысловатое убранство комнат, где можно было бы передохнуть после охоты, привести себя в порядок, но то, что увидел здесь, поразило воображение.
   В прихожей по всей площади пола был расстелен огромный ковер с замысловатыми яркими разводами на­ционального орнамента. Вместо вешалок -- рога оленей. С различных тумбочек, столиков, подставок на Алексея гля­дели чучела царственных птиц -- фазанов, сереньких ку­ропаток, тетеревов и глухарей. Со стен, украшенных коврами, глядели на него равнодушные глаза маралов и горных козлов.
   От всего этого пантеона некогда живых обитателей гор тянуло мертвецким холодом, затхлостью и безвкусицей. Даже расписанные яркими узорами ковры и патриотиче­ские картины не скрашивали общего мрачного налета, царящего в комнате.
   Алексей пошел дальше. По широкому полированному столу, навечно застывшему посреди комнаты, и сонму стульев и всевозможных табуретов он понял, что попал в столовую. За дверью, в которой был вырезан овальный проем, помещалась кухня, в которой кроме газовой плиты стояла многоконфорочная электрическая. Дальше была комната отдыха, так же, как и прихожая, обвешанная коврами. Диваны и кресла с золочеными гнутыми ножка­ми так и располагали человека к отдыху и дреме.
   Алексей плюхнулся в кресло и с удовольствием по­чувствовал, как мягкое сиденье ласково обволакивает его тело.
   "Да-а-а. Живут же люди,-- с горечью о себе, о своем скромненьком жилище подумал Алексей.-- Да здесь же не только я с Сашенькой мог поместиться, а еще и с пяток семей. Неплохая бы вышла коммуналка".
   Вставать из кресла не хотелось. Он с трудом заставил себя довести начатое дело до конца.
   Дальше был коридор, в который выходили двери че­тырех комнат. Это были одинаковые по размеру спальни. Правда, отличались они друг от друга разноликим интерь­ером. Первая спальня, наиболее богато обставленная, на­поминала чем-то альков Людовика XIV, во всяком случае, если верить описанию Дюма. Белоснежная широкая кро­вать под парчовым, шитым золотом балдахином, бело­снежные же туалетные столики, шкафы и еще множество всяческих безделушек.
   В первое мгновение Алексей даже обалдел от такой невиданной роскоши. Даже зачем-то пощупал вышитую золотом розу на парчовом балдахине. Не бутафорский был занавес, а настоящий.
   Алексей подошел к кровати, провел по ней рукой, оглядел все уголки ее, закрытые тяжелым занавесом, словно в подтверждение всего этого великолепия он даже поискал горностаевую мантию королп. Но чего не было, того не было.
   А иначе для чего революцию делали, с сарказмом подумал он.
   Вторая спальня была убрана попроще. Это был какой-то симбиоз роскоши и кричащей безвкусицы. На полу лежал пушистый персидский ковер, на нем в беспорядке громоздились две кровати, какие-то шкафы, тумбочки. Стены комнаты были обклеены наполовину фотообоями, наполовину плакатами с улыбающимися в разных позах суперзвездами. В третьей спальне все подчинялось како­му-то чуть заметному, строгому, деловому виду. С первого взгляда казалось, что это кабинет, в котором неизвестно откуда появилась широкая кровать. В комнате не было ничего лишнего, она отвечала одному требованию: все для того, чтобы, уединившись, заниматься продолжительное время каким-то важным делом.
   Может быть, это Алексею только показалось, ведь он знал, что хозяин здесь больше трех-четырех дней не задерживается, так зачем ему эта келья.
   В четвертой комнате еще не распаковали мебель, сто­ящую в картонных упаковках вдоль стен, и потому там было пустынно и почему-то пахло мышами. Видимо, давно стояла здесь мебель и мыши уже пристрастились картон жевать.
   На втором этаже были две комнаты и веранда. В одной из комнат располагался кабинет хозяина со стеллажами, большим министерским столом, на котором угнездились штук пять телефонов, огромные электронные часы с под­ставкой для ручек и карандашей.
   Вдоль широкого длинного стола, примыкающего напо­добие ножки у буквы "Т" к хозяйскому столу, чинно расставлены штук двадцать стульев с высокими спинками. Казалось, что хозяин кабинета только что вышел отсюда и вот-вот войдет, чтобы начать здесь очередное совещание. Во втором помещении размещался зимний сад. В огромных кадках росли всевозможные экзотические растения, многие из которых Алексей видел впервые. По периметру ком­наты стояли диваны и кресла. На стенах -- засушенные букеты трав и цветов, собранные в миниатюрные, не похожие друг на друга картины.
   Во всех комнатах был полный порядок. Алексей знал, что кроме него охотничий домик обслуживает еще целый штат уборщиц, ремонтников и других специалистов, ко­торых в отсутствие хозяев привозили раза два-три в неделю. Для того, чтобы дом в любой момент был готов к встрече гостей.
   Спустившись вниз, Алексей решил осмотреть хозяйст­венные постройки, удаленные с поляны в глубь леса. Там были просторный гараж машин на десять и небольшая сторожка, предназначенная для обслуживающего персона­ла.
   В сторожке были две небольшие комнатушки, в каж­дой из которых стояли по пять кроватей, как в госпитале. Кровать, рядом тумбочка, посреди комнаты небольшой столик, и больше ничего лишнего.
   Здесь, по-видимому, размещается обслуга, когда на дачу приезжает хозяин, подумал Алексей и напоследок решил проверить склад, о котором говорил лесник.
   Открыл дверь, и в нос ему сразу же дохнуло затхло­стью, мышами и зерном. Мешки с пшеницей стройными рядами стояли на стеллажах в метре от пола, но это, по-видимому, не мешало серым разбойникам добираться до лакомой добычи. Под некоторыми стеллажами на бе­тонном полу золотистыми пирамидками ссыпалось из про­худившихся, а может быть, изгрызенных мышами мешков зерно.
   Надо кота завести, подумал по-хозяйски Алексей и закрыл дверь в склад.
   Ущелье, где располагалось его небольшое хозяйство, было своеобразным. Широкое поле, где стоял охотничий домик, забираясь все выше и выше, сужалось и заканчи­валось почти отвесными скалами. Это, по сути дела, был природный каменный мешок, густо заросший хвойным, вперемешку с лиственными деревьями, лесом, кустарни­ком. Роскошные, не тронутые человеком поляны с траво­стоем в рост человека были сказочно богаты лесными дарами. Обходя этот окруженный скалами своеобразный заказник, Алексей без труда нашел и густые россыпи увядшей земляники, и заросли дикой малины. То и дело попадались целые колонии разнообразных грибов. Словно в зоопарке, порхали вокруг него фазаны, прыгали из-под ног зайцы, шмыгали, с любопытством поглядывая на него, лисы. Он несколько раз натыкался на свежие следы ма­ралов, различать их научила Алексея лесхозная братия.
   Только к вечеру вышел он к скалам, замыкающим это необычное угодье, и сразу же увидел, как, прыгая с уступа на уступ, с камня на камень, уходят в поднебесную высь горные козлы.
   "Вот бы ружьишко мне сейчас, одним бы выстрелом вахлака снял",-- вожделенно подумал он. Алексей знал, что ружья хранились в нише прихожей, в большом ме­таллическом сейфе, ключи от которого были лишь у хозяина.
   Он уже по привычке называл человека, который вла­дел всем этим великолепием, "хозяином".
   Грациозные животные уходили все выше и выше, не обращая на него никакого внимания. Глядя на них, он вдруг почувствовал огромное желание вот так же, как животные, легко и ловко сигать с камня на камень. Он рванулся к осыпи, быстро ее преодолел, поставил ногу на прилавок, оттолкнулся от него, перепрыгнув трещину в метр шириною, мягко приземлился на уступе. Тело слу­шалось каждой его команды как хорошо отлаженный ме­ханизм.
   Нога на уступ, рука страхует за скальный выступ, шаг вперед, шаг вверх.
   Алексей лез до тех пор, пока не взмок от напряжения и усталости. Остановился, повернулся спиной к скале и чуть не свалился вниз, так закружилась голова. Он вов­ремя схватился за торчащий из скалы продолговатый обломок камня и удержал равновесие.
   Он и не предполагал, что так высоко забрался по скале вверх. Осыпь, по которой он пробирался к каменной стене, еле виднелась в начавших сгущаться сумерках.
   Солнце еще хозяйничало на земле, окрашивая горные пики и макушки наиболее высоких елей в кроваво-оран­жевый цвет.
   К хорошей погоде, подумал он, постепенно приходя в себя. С высоты скалы, на которую Алексей забрался только наполовину, окинул взором ущелье, островерхий дом, ас­фальтированную дорогу, отходящую от ворот, замыкающую заповедный лес и теряющуюся вдали за поворотом. Двой­ственное чувство охватило его. С одной стороны, радость и восхищение этим сохранившим первозданное состояние, не­захламленным уголком живой природы, напичканным пти­цами и животными погуще, чем зоопарк.
   А с другой стороны, испытывал сожаление, даже го­речь потому, что все, что здесь есть, принадлежит одному человеку, хозяину. Что только от него зависит жизнь обитателей леса, а не от быстроты их ног, хитрости и проворности. В этом каменном мешке все они были за­ложниками мимолетного желания "хозяина", его гостей. И что самое обидное, Алексей не видел никакой возмож­ности хоть как-то защитить этих жертвенных животных. В его обязанности входило подкармливание птиц и живо­тных, наблюдение за тем, чтобы в лесу не появлялись браконьеры, в случае появления неизвестных он должен был немедленно сообщить на милицейский пост, который постоянно находился на трассе, проходящей в нескольких километрах от заимки. Но в его обязанностях и намека не было на то, чтобы хоть как-то ограничить хозяев и гостей охотничьей дачи.
   Спускался намного медленнее, чем забирался. Когда дрожащими от напряжения ногами ступил на ровное ме­сто, силы оставили его и он упал на землю.
   С непривычки ныло все тело, особенно поясница. Он лежал на теплой, пахнущей соком трав земле до тех пор, пока не почувствовал прилив сил, которые, казалось, получил от земли. На госпитальной койке, после своих подвижнических хождений, бывало, лежал не двигаясь и по полдня, и больше, ожидая, пока силы снова прильют в его изможденное болью и напряжением тело.
   Природа лечит лучше всяких лекарств, удовлетворенно подумал он. Осторожно встал и неторопливо направился к своей сторожке.
   Первый его рабочий день на новом месте заканчивался. Оставалось еще тринадцать дней и ночей до встречи с Сашенькой, голубоглазой Иринкой. Работа была вахтовая, со своим сменщиком он договорился меняться через две недели. Это устраивало обоих.
   Правда, Алексей заметил, что столь долгая разлука не устраивает Сашеньку, но она держалась молодцом, старалась не показать и виду, что недовольна.
   Ничего, разлука только радость встречи умножает, мудро думал он, собираясь на заимку.
  
  

5

   Новая работа приносила Алексею не только физиче­ское, но и душевное удовлетворение, спокойствие. Нельзя сказать, что уже успел позабыть "Афган", госпиталь, но вспоминал об этом все реже и реже, наверное, потому, что девственная природа врачевала душу лучше всякого доктора. Находившись за целый день по своим угодьям, ночью спал как убитый, позабыв, когда видел свой по­следний кошмар об "афгане".
   Первое время лес, вместе со всеми его обитателями, выжидательно, с тревогой наблюдал за ним.
   Он шел по тропинке меж вековых елей и с детской радостью примечал все, что попадалось в поле зрения. Вот среди ветвей замелькал пушистый беличий хвост. Забрав­шись под самые небеса, рыжая красавица смотрит оттуда на незнакомца, что-то недовольно щелкочит. Алексей залих­ватски свистнул. Белка перестала верещать, замерла. Видя, что за свистом ничего больше не последовало, зажала в лапы висящую рядом шишку, начала ее тщательно обра­батывать. На мягкий хвойный наст, пышным ковром ус­тилающий пологий склон, посыпалась шелуха. Белка снова занималась своим обычным делом. Знакомство со­стоялось. Дальше тропу пересекли следы маралов, видимо, животные ходили на водопой к ручейку, сочащемуся из-под каменной осыпи, схлынувшей когда-то со скал. Ручеек пробил в склоне небольшой овражек, который с каждым годом ширился и все более и более углублялся.
   Надо засадить берега тальником, подумал еще в пер­вый свой обход Алексей. Он уже присмотрел тальниковые заросли в нескольких километрах от заимки, на берегу горной речушки, и теперь только ждал осени.
   Алексей сошел с тропы и направился по следам ма­ралов. По тому, что сковырнутый мох и комочки земли, разбросанные вдоль следа животных, еще не успели под­сохнуть на солнце, он определил, что прошли маралы недавно, 5--10 минут назад.
   Чтобы не спугнуть грациозную семейку, Алексей ре­шил идти к водопою лесом, а не по следам. Он примерно знал, куда шли животные. В одном месте подмытый веш­ними водами грунт осел и перегородил русло своенравного ручейка. Образовалось небольшое озерцо прозрачной го­лубоватой воды.
   Чистюли маралы, если не были чем-то или кем-то встревожены, обычно пили воду из этого озерка. От своего напарника Алексей знал, что в этот своеобразный заказ­ник, отгороженный от обширных лесных угодий с одной стороны высоким забором, с остальных трех крутыми склонами и скалами, несколько лет назад запущено было восемь маралов. Трех "хозяева" заимки убили из-за их ценных рогов еще в прошлом году. Из пяти оставшихся одна пара уже могла производить потомство, а трем дру­гим предстояло еще год-два подрасти.
   Когда Алексей вышел к озеру, сквозь густые заросли боярышника он наконец-то увидел мирно пасущихся на поляне маралов.
   Напившись родниковой воды, животные неторопливо передвигались к лесу, то и дело прислушиваясь к незна­комому шороху, с шумом пропускали через ноздри про­зрачный воздух. Осторожничали старшие. Младшие носились по поляне взад и вперед, выражая свой телячий восторг по поводу раскинувшегося перед ними великоле­пия.
   Алексей наблюдал за семейкой, которая, игриво пере­скочив через овражек, приближалась под сень леса, чтобы через несколько мгновений исчезнуть среди деревьев и кустарников.
   Но что это?
   Животные насторожились. Малыши перестали беситься и в мгновение ока оказались под защитой старших.
   Алексей не видел того, кто мог напугать маралов, мешала листва. Он, тихонько становясь на носки, сделал несколько шагов к поляне, осторожно, стараясь не хруст­нуть сушняком, присел на корточки, пригляделся.
   Пока менял свою позицию, животные, вместо того чтобы исчезнуть в глухой чащобе, прислушиваясь и при­глядываясь на каждом шагу, вышли на открытое место и по краю оврага засеменили вверх.
   Алексей, заслонившись ладонью от бьющего прямо в глаза полуденного солнца, внимательно осматривал берега ручья, пытаясь понять, что же движет животными. Он был наслышан об их осторожности и осмотрительности, знал, что маралы подолгу не задерживаются на одном месте, тем более на открытом.
   Ему пришлось выйти на саму поляну и спрятаться за елочную молодь, чтобы без помехи осмотреть верхушку склона, и только тогда увидел человека, к которому без­боязненно приближались животные.
   Первой мыслью его было закричать, чтобы спугнуть животных, не дать неведомо каким путем забравшемуся в ущелье браконьеру -- а он не сомневался, что это бра­коньер,-- воспользоваться их доверчивостью. Но Алексей тут же отогнал эту мысль. Маралы не могли идти так спокойно к незнакомому человеку.
   Наверное, это кто-то из лесников" догадался он и решил еще немножко понаблюдать за тем, что будет дальше.
   Старшие остановились в двух-трех шагах от человека. Телята настороженно замерли. Человек сделал шаг на­встречу маралам, вытянул вперед руку. Животные начали тыкаться мордами в ладонь, видимо, слизывая какое-то лакомство.' Человек засунул руку в карман и снова вы­тянул перед собой. Видя, что старшие не боятся двуногого зверя, телята начали подходить все ближе и ближе, в готовности дать деру при первом же подозрительном дви­жении человека. Осмелев окончательно, они, тыкнувшись в его ладонь, отскакивали назад. Это повторялось до тех пор, пока, видимо, не закончились запасы лакомства. После этого человек потрепал по загривку старших, по­чесал у каждого из них за ухом, потом шлепнул легонько по заду вожака -- самого крупного из семейки марала, что-то крикнул, и животные, взбрыкивая и резвясь, ки­нулись к лесу. Через несколько мгновений они исчезли под хвойным шатром леса.
   И если бы не замершая в одиночестве фигура чело­века, можно было подумать, что все это Алексею приви­делось.
   Неизвестный, подождав, пока животные скрылись в чащобе, сел на корточки и начал что-то делать. Со спины было трудно определить, чем он занимается, и потому Алексей решил, не заявляя о своем присутствии, лесом выйти поближе к нему и тогда уже на месте решать, что с ним делать. Если это кто-то из лесников, он подойдет, поздоровается. Если кто-то в самом деле незнакомый, выгонит с запретного места. На это он имеет полное право, предписанное ему "хозяином". Если надо, позвонит на милицейский пост, там быстро разберутся.
   С этими мыслями он не спеша поднимался по склону, стараясь не задевать ногами за камни, которыми был густо усыпан весь склон.
   Как ни старался Алексей незаметно поближе подойти к неизвестному, у него ничего из этого не получалось, он оступился и столкнул с места небольшой валун, который обрадованно поскакал с камня на камень вниз по склону. Человек вздрогнул, резко вскочил на ноги и, схватив в охапку лопату и полупустой мешок, побежал зигзагами вниз.
   Несмотря на то, что саднила нога, которой он заце­пился за скрытый мхом старый корень, Алексей заставил себя бежать за незнакомцем.
   "Точно браконьер,-- злорадно подумал он.-- А то чего бы удирал?"
   Алексей побежал по прямой и вскоре уже начал на­гонять "браконьера". Видя, что его вот-вот схватят, беглец освободился сначала от лопаты, бросив ее в ручей, потом от мешка, но силы были неравны. Алексей видел, что беглец переставляет ноги из последних сил и тяжело дышит. Он уже протянул руку, чтобы схватить чужака за плечо, когда тот, споткнувшись о камень, упал. Алек­сей со всего маху перелетел через него, не удержавшись на кромке оврага, угодил в ручей. Нестерпимая боль резанула в пояснице, и он потерял сознание. Очнулся только тогда, когда почувствовал, что кто-то тащит его из воды. Разомкнул веки, и в нескольких сантиметрах от глаз увидел изможденное лицо незнакомца, сплошь по­крытое мелкими трещинками старческих морщин. Он по­нял, что тащит его человек, за которым он только что гнался. Алексей ожидал увидеть в его глазах ненависть и злорадство, но узрел лишь человеческое сострадание и доброту.
   -- Спокойно, не дергайся,-- хрипло, с легким акцентом сказал он.
   Большого труда стоило старику дотащить его до по­ляны. Уложив Алексея на спину, тяжело дыша, упал рядом.
   Долго лежали молча.
   Алексей не знал, с чего начать разговор, то ли с благодарности за то, что старик из ручья его, беспомощ­ного, вытащил, то ли с вопроса, как он сюда попал, что делал.
   Незнакомец начал сам.
  -- Ты прости старика, сынок, не хотел я тебе неприятность причинить.
  -- Да что там,-- махнул в сердцах рукой Алексей.--
Мне тебя благодарить надо, что в беде не оставил.
   -- Да что я, вражий сын, что ли. В горах закон
испокон веков один -- друг другу помогать, что бы ни
случилось. Да и на фронте без взаимовыручки беда.
Сколько случаев было, вспомнить страшно,-- доверительно продолжал он.
   Алексей, повернув к нему голову, удивленно уставился на старика.
   -- Ты что, дед, на фронте был?
  -- От звонка до звонка прошел. Что, не веришь? Это
я сейчас рухлядь рухлядью, а лет сорок назад таким
джигитом был, все кызымки аульные сохли.
  -- А в каких войсках воевал?-- заинтересованно спро­сил Алексей.
  -- Сначала разведчиком был, до старшины дослужил­ся. Потом с парашютом на фашистские позиции прыгал.
  -- Это что, десантником, что ли, был?
  -- Так нас тогда еще не называли, но вроде этого.
  -- Вот это да! С кем только на белом свете не
встретишься. Ведь я тоже десантник,-- обрадовано сообщил он.
  -- Раз десантники, давай знакомиться,-- по-простецки
предложил дед. Он протянул руку. Алексей крепко сжал
ее.
  -- Мурат,-- запоздало сказал старик,-- отца звали
Уразом.
  -- Алексей, Зови просто Леша, дед.-- Он улыбнулся
своему новому знакомому.
   Солнце припекало нестерпимо. От одежды Алексея шел еле видный парок. В ручей он попал только одним боком, и одежда уже подсыхала. Засаднило локоть левой руки. Алексей приблизил руку к лицу. Из разорванного острым камнем рукава выглядывала кровоточащая ссади­на.
   Мурат тоже заметил ее.
   -- Больно,-- скорее утверждая, чем спрашивая, ска­зал он и тут же, о чем-то вспомнив, торопливо зашагал вдоль ручья вверх.
   "Оставляет, что ли, одного меня", - пронеслась в мозгу тревожная мысль. Алексей хотел приподняться, чтобы уз­нать, куда направился старик, но тут же со стоном отки­нулся назад, на спину. Боль в пояснице не проходила, и это больше всего тревожило.
   Неужели опять в госпиталь попаду, со страхом поду­мал он. Куда-куда, а на госпитальную койку ему не хотелось. Хватит и того, что испытал там в первый раз.
   Пока об этом думал, послышались торопливые шаги, и вскоре новый знакомый с мешком в руках опустился на корточки рядом с ним.
   -- Потерпи немного, сейчас что-нибудь придумаем,-- ободряюще сказал Мурат.
   Развязал бечевку, стягивающую горловину мешка, на­поминающего вещмешок армейского образца, только по­длиннее, попросторней. Что-то найдя в его недрах, он удовлетворенно хмыкнул.
   -- Я знал, что там должна быть эта травка, сейчас
всю боль снимет.
   Старик разорвал рукав рубашки, наложил что-то хо­лодное и мягкое и остатками рукава перебинтовал ссадину.
   Боль начала утихать, и скоро Алексей ее уже не чувствовал.
   -- Ты новый лесник этого царского заповедника, я не ошибся?-- спросил он.
  -- Да, Спасибо за перевязку.
  -- Ты сможешь сам идти?
  -- Пробовал. Боль невозможная.
  -- Где болит?
  -- Здесь,-- Алексей показал на поясницу и спину.
   -- Неужели при падении что повредил,-- испуганно воскликнул Мурат.
   -- Да нет, не беспокойся, вины твоей здесь нет, это мои старые раны.
  -- Шутишь, что ли?
  -- Да не до шуток сейчас,-- злясь на назойливые
расспросы Мурата, нервно сказал он.
  -- Тебе не надо нервничатъ, сынок. Прости прилипчивого старика,-- примирительно сказал он.
   Алексею показалось, что старик обиделся на него. Замолчал. А может быть, что-то обдумывал. Потому что через несколько минут он встал и, широко ставя ноги, пошел к лесу. Вернулся с охапкой свежесрезанных жердей и сучьев.
   -- Сейчас носилки делать будем,-- пояснил он, видя
немой вопрос в глазах Алексея.
   В руках старика дело спорилось. Он выбрал две наи­более крепкие и длинные жерди, связал их бечевкой, которую достал из мешка, потом начал к ним привязывать жерди потоньше, а когда получилось подобие носилок, он настругал еловых лап, застелил ими ложе сверху, пред­варительно высыпав содержимое, уложил мешок. Всю эту конструкцию он подвинул к лежащему в траве Алексею. Осторожно перекатил его на самодельные носилки, густо пахнущие хвоей, взялся за концы жердей, развернулся так, что Алексей оказался головой вниз, и осторожно начал спускаться. Концы жердей, опирающиеся на землю, легко пружинили, амортизируя каждый шаг старика.
   Алексей чувствовал себя в носилках словно в люльке.
   Спуск они преодолели быстро, но когда старик вышел к высокому забору и направился вдоль него по широкой тропинке, силы оставили его. Он опустил носилки и при­лег на траву рядом с Алексеем.
   -- Я все хочу спросить,-- словно заглаживая свою
несдержанность, начал Алексей.-- Что ты делал на горе?
  -- Что делал?-- тяжело дыша, переспросил Мурат.--
Золотой корень копал.
  -- А зачем он нужен, золотой корень?
  -- Продавать.
  -- Что-что?-- удивленно переспросил он старика.
  -- Жить ведь на что-то надо, вот и продаю людям,
кто нуждается, остальное в аптеку сдаю.
  -- А-а-а. Травник, значит,-- догадался Алексей.--
Но, судя по возрасту, ты уже давно на пенсии должен
быть.
  -- Должен, но не обязан,-- горько усмехнулся он.--
Вот поэтому и добываю себе пропитание, чтобы в дом
престарелых не направили.
  -- А что, у тебя родных никого, что ли, нет?-- участливо спросил Алексей.
  -- Так получилось. За всю жизнь не смог семьи завести.
   Ответы Мурата вызывали все больше и больше воп­росов. Чем больше тот говорил, тем загадочнее становил­ся.
  -- А у меня уже есть и жена, и дочь,-- неожиданно
для себя похвастался Алексей.
  -- Я за тебя рад,-- грустно, с какой-то потаенной
завистью сказал старик.-- Семья -- это самое большое
дело человека. Без семьи прерывается род, старики остаются один на один со смертью.
  
  -- Но почему ты так и не обзавелся семьей, ведь сам
говорил, что видным джигитом был.
  -- Эх, сынок,-- задумчиво сказал старик.-- Мне при­шлось через столькое в жизни пройти, что спаси и сохрани Аллах от этого других.
  -- Да-а-а,-- понятливо протянул Алексей.-- Война
есть война, что может быть страшнее.
  -- Есть что и пострашнее войны.
  -- Разве есть, что страшнее войны?
   -- Есть, сынок, есть,-- твердо сказал старик и, взяв­шись за ручки импровизированных носилок, потащил свою нелегкую ношу дальше.
  
  

6

  
   Уже вечерело, когда старик наконец-то доплелся до сторожки. Затащил Алексея вовнутрь, положил на дере­вянный топчан. Раздел донага и со знанием дела осмотрел с ног до головы.
   Алексей не препятствовал этому молчаливому осмотру.
  -- Да-а-а,-- озабоченно проговорил Мурат.-- А я думал, ты шутишь, говоря о старых ранах. Где это тебя
так?
  -- В "Афгане",-- коротко сказал Алексей.
   Особенно выделялись рубцы от ранений на ногах. Ста­рик несколько раз провел по ним своими сухощавыми пальцами. Потом более тщательно прощупал все позвонки на спине.
   -- Я не заканчивал медицинского института, но мне
часто приходилось лечить людей травами. Кое-какой опыт
имеется. Если ты доверишься, за день-два на ноги постав­лю. Или хочешь, чтобы я "скорую" вызвал?
   -- Нет, не надо. А то опять в госпиталь упекут,--
замахал руками Алексей, готовый принять самые страшные муки у этого малознакомого, но доброго старика, чем
снова терпеть унижения в госпитале.
   Постелив на топчан матрас, Мурат накрыл его про­стыней, помог Алексею поудобнее лечь на спину, накрыл одеялом.
   -- Полежишь несколько дней на топчане, с позвоночником шутки плохи, так что терпи.
  -- Там у меня на кухне кой-какая еда осталась,
поужинать бы не мешало,-- предложил Алексей.
  -- Хорошо, я сейчас подогрею.
   Старик вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Послышался звон посуды. Вскоре в нос уда­рил ароматный запах жареной картошки с мясом.
   У Алексея от голода аж засосало под ложечкой.
   "Вот тебе и прогулка,-- подумал он.-- Хотел к обеду вернуться, а добрался только к вечеру, да еще в таком виде".
   Рано или поздно от ушиба оклемается, и все будет как прежде, в этом Алексей нисколько не сомневался. В 0x08 graphic
госпитале его состояние было намного хуже. Только там он боролся за свою полноценную жизнь в одиночку, а здесь рядом человек, который хочет поставить его на ноги. Алексей полностью доверился ему. Хоть и не привык с первого раза кому-либо доверяться, в старика поверил сразу, не отдавая себе отчета, почему.
   Во-первых, наверное, потому, что тот мог его просто бросить в беспомощном состоянии, но не бросил. Во-вто­рых, он мог просто обещать ему, что сообщит о случив­шемся кому-нибудь и уйти, но вместо этого тащил его до самой сторожки. А в-третьих, ему импонировала муд­рая убежденность старика.
   "Все-таки хорошо, что Мурат встретился на моем пути, что все так получилось,-- думал Алексей, прислушиваясь к кухонным шорохам.-- Что ни говори, а одиночество изрядно надоело. Вдвоем не так скучно будет",-- пронеслась мысль.
   -- А вот и мы,-- донесся с порога голос старика.
   Он подвинул стол к самому топчану, поставил сквор­чащую сковороду на него. Потом собрал подушки с других коек и подложил их Алексею под спину.
   Вскоре хрустящий картофель исчез со сковороды. Алексей удовлетворенно откинулся на спину.
   -- Лафа,-- умиротворенно произнес он.
   Старик отломил кусок черного хлеба и, аккуратно собрав жирные остатки со дна сковороды, отправил в рот. Долго жевал.
   Алексей в это время незаметно за ним наблюдал.
   У Мурата не было передних зубов. Когда он открывал рот, то вместо белых резцов были видны какие-то черные обломки.
   "Да, дед,-- подумал Алексей,-- тебе, наверное, и в самом деле досталось в жизни..."
   Закончив есть, Мурат унес сковороду, вилки и пол­булки оставшегося после трапезы хлеба на кухню.
   -- Мурат,-- с подходом начал Алексей,-- расскажи
что-нибудь о себе, о своей жизни.
   -- А что рассказывать? В молодости был чабан Мурат,
потом аскер Мурат -- на фронте, потом Мурат-сорви-голова в десанте, потом Мурат-заключенный, номер 35711.
Позже кликали меня Мурат-охотник, а теперь называют
Мурат-ненормальный или Мурат-плешивый.
   А я так хочу быть просто Муратом, без всяких дове­сков.
   Старик замолчал.
  -- Ты помнишь, я сказал тебе, что в моей жизни
было кое-что пострашнее войны.
  -- Да, аксакал, помню. Для меня страшнее войны
пока что ничего еще не было. Но я еще только начинаю
по-настоящему жить на свете, и заработал уже немало
шишек. Ты же уже заканчиваешь свой жизненный путь,
и потому я хочу у тебя узнать ответ на извечный
вопрос. В чем же все-таки смысл жизни? Для чего мы
живем, для страданий или для радости? Пока что за
всю свою короткую жизнь я видел больше страданий,
чем радостей.
   Старик долго молчал. Алексею показалось, что тот уже задремал от усталости. Глаза его были закрыты, на лице застыла маска умиротворенности.
   Но старик не спал и даже не дремал. Он думал, с чего начать свою горькую повесть неудавшейся жизни. С голодной юности, когда тайно с отцом и старшими брать­ями перетаскивал овец через проволочные заграждения в горы, на сытные, изумрудные от тучных трав жайляу. Отара их тогда выжила, но за это самовольство поплати­лись и отец, и старшие братья. Уполномоченный по осед­лости, присланный из областного центра, отправил их под конвоем в город. Больше Мурат их никогда не видел. Овец конфисковали сразу же, как только он пригнал свою отару с гор домой. Он с матерью голодал. Родичи помо­гали чем могли, но у них у самих в семьях были голодные рты. Мать умерла, так и не дождавшись весны. А он, наперекор всему, выжил. А может быть, рассказать о тех грозных и слякотных осенних днях, когда часть, в которой служил Мурат, поспешно отступала под напором фашист­ских танков и самолетов. Как по изможденным долгими переходами, полуголодным солдатам и офицерам палили из пулеметов и автоматов сытые энкавэдэшники из за­градительных отрядов. Палили без предупреждения. Па­лили до тех пор, пока их часть не развернулась и не залегла посреди степи прямо в грязь. Только по чистой случайности не попал тогда Мурат со своими товарищами в плен.
   А может быть, поведать о том первом в его жизни прыжке с парашютом на головы фашистов, укрепившихся на неприступной сопке? Жаркой была тогда схватка. Весь отряд погиб. Остался в живых только он да его друг, разведчик Леха Фотиев. Изранены были, но живы. И сопку в течение нескольких часов удерживали в своих руках, все ждали обещанного на этом участке наступления. Но наступления так и не последовало. Командование, видимо, выбросило их отряд для обманного маневра. Про­рыв немецкого фронта был произведен в сотне верст от сопки.
   Потом был плен. Сортировочный концлагерь. Колонна. Каждый шаг давался Мурату с трудом. Если бы не по­мощь товарищей, хлопнули бы его немцы-охранники как собаку. Если бы не партизаны, удачно закончившие опе­рацию по освобождению пленных. Потом был партизан­ский госпиталь. Долечивался Мурат уже за линией фронта, далеко в тылу в небольшом русским городишке. Давно это было, а до сих пор в памяти осталось добро женских рук. Рук врачей, медсестер и санитарок, рук солдаток, которые частенько ходили к госпиталю, угощали раненых чем бог послал и выспрашивали у них о своих сынах и мужьях. На глаза набежала слеза, навеянная воспоминаниями, и Мурат, незаметно для Алексея, смах­нул ее рукавом.
   -- Расскажу я тебе не о войне, и не о Победе, которую каждый из нас тогда приближал как мог, рас­скажу я тебе о том, как встретили меня, победителя,-- он горько усмехнулся,-- после войны. Аллах видит, тебе я такой встречи не пожелаю,-- тяжело, словно обдумывая каждое слово, начал Мурат.

7

   Пришел я домой только в конце 45-го года. По гос­питалям скитался. Да только дома-то уже не было. Мать померла, так и не дождавшись ни отца со старшими братьями из ГУЛАГа, ни меня с фронта. Родственников пораскидало по белу свету, а те, что еще оставались в ауле, меня почти и не помнили. Чужим оказался. Решил в райцентр податься, благо, что мужские руки везде спросом пользовались.
   Решил сразу к военкому зайти. Надраил медали, у меня их три было, орден почистил от дорожной пыли, и явился в военкомат при всем параде. Военком фронтови­ком оказался, был ранен, ходил, припадая на правую ногу, опираясь на костыль. В общем, вспомнили войну, выпили. Предложил мне должность военрука в школе. Я не раздумывая согласился. Учил мальчишек строевой, ру­копашному бою, стрельбе. Работа как работа. Только вижу, интереса у школьников к этому делу нет. Какие, к черту, там переползания и строевые приемы, когда от голодухи сводит живот.
   Я ребят своих меньше гонял, больше о войне расска­зывал. О трудностях больше, а не о победах. Ребята слушали с интересом, разинув рты. Что ни говори, а подобные уроки были для них куда лучше, чем безнадеж­ная, изматывающая неокрепший изголодавшийся орга­низм, муштра. В школе познакомился с молоденькой учительницей. Анной ее звали. Приехала в нашу глушь по комсомольской путевке. Учила детей русскому языку и литературе.
   Она часто задерживалась в школе допоздна. Домой обычно вместе ходили, благо, что жили рядом, в каком-то обшарпанном бараке.
   Интересная была девушка, с характером. На многие стороны жизни раскрыла мне глаза. Никогда не задумы­вался я об искусстве. За свою жизнь и книги ни одной не прочитал. Научился-то русскому языку да письму в армии, на фронте. А там не до книг было.
   А Анна, пока мы шли до нашего пристанища, расска­зывала мне целые страницы из своих любимых книг наизусть. Больше всего любила Островского. Эта была ее настольная книга, ее жизненный устав, ее знания. На этой почве мы часто спорили. Я хотел уверить ее в том, что не все, о чем с таким упоением писал Островский, осо­бенно о войне, правда. Ведь я сам на себе испытал лихолетье войны. Ее трагизм, ее бесчеловечность и жес­токость.
   Рассказывал ей о красных командирах, которые без всякой артподготовки кидали нас на голые, укрепленные фашистами сопки. Она не верила этому. Возмущенно до­казывала, что этого быть не может. В общем, в один из таких споров, когда Анна метала в меня громы и молнии, я предложил ей выйти за меня замуж. Она согласилась.
   До свадьбы оставалось несколько дней. Мы с Анной решили зайти к военкому, пригласить на наше маленькое торжество. Но из кабинета военкома почему-то вышел незнакомый нам худощавый моложавый майор и, подо­зрительно окинув нас пронизывающим взглядом, сказал, что прежний военком здесь уже больше не работает, и захлопнул дверь.
   Я и Анна были, откровенно говоря, обескуражены таким сообщением. Я рассказал ей, что еще месяц назад 0x08 graphic
разговаривал с ним. Ни о каком перемещении военком не говорил.
   И все-таки даже это недоразумение не испортило нам настроения. Молодость, молодость,-- с горечью в голосе сказал Мурат. Алексей понял, что ему тяжело вспоминать "эти дни. Он хотел даже остановить старика, зачем тре­вожить прошлое, но Мурат продолжал:
  -- Мы были заняты заботами о предстоящей свадьбе.
Анна готовила мне сюрприз и даже краешком глаза не
давала посмотреть мне на свое простенькое подвенечное
платье. Она только с восторгом рассказывала, как это
платье ей к лицу, что в нем она покорит мужскую
половину гостей и вызовет острую зависть у женской. Она
много смеялась в тот день. А я любовался ямочками на
ее худых щечках. Ямочки появлялись сразу же, как
только Анна раскрывала в улыбке губы. Мы уже подходили к своему общежитию, когда выехавшая невесть из
какого переулка легковая машина резко затормозила рядом. Из машины выскочили три незнакомых мне человека.
Один, постарше, стал на нашем пути.
  -- Мурат Ахметов?-- тихо спросил он.
  -- Да,-- недоуменно сказал я.
  -- Прошу проехать с нами,-- сказал старший, два его
товарища стали у меня по бокам, словно думали, что я
могу куда-то сбежать. Смутное подозрение шевельнулось
где-то глубоко в груди. Наверное, кто-нибудь из учителей
сказал кому надо о моих рассказах о войне.
   Анна смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Она была напугана. Глаза ее растерянно перебегали с моего лица на лица внезапно возникших привидений в черном.
   -- Анна, знай, я ни в чем не виноват,-- только и
успел сказать я, исчезая в чреве громоздкой, черной и
внутри, и снаружи машины. Когда машина поехала, я
посмотрел в заднее окно и увидел, что Анна по-преж­
нему стоит посреди дороги, такая одинокая, такая растерянная, пришибленная внезапным горем, что я сделал движение, словно хотел выброситься из машины и бе­ жать к своей любимой, чтобы хоть на мгновение уте­шить ее, вселить надежду, сказать хоть несколько слов,
что я не виновен, что это все недоразумение, что там
разберутся и меня скоро выпустят, но по бокам сидели
два крепких молодца с равнодушными лицами и несок­рушимыми подбородками.
   Потом -- томительное ожидание и неизвестность. Меня бросили в одиночку и словно забыли. В камере было довольно сыро. В забранное толстыми прутьями окошечко дневной свет даже не пробивался, и я считал дни по тому, как гасла и загоралась тусклая лампочка под потолком да по тюремной баланде, которую три раза в день при­носил молчаливый надзиратель.
   Первое время, пока привыкал к камере, тесные, сырые бетонные своды не давили, и я находил себе какое-то занятие. Медленно, день за днем, вспоминал свою моло­дость, фронтовые будни, работу в школе. Мозг искал причину, за что арестовали. Во-первых, могли вспомнить, что отец и старшие братья преступники, так сказал о них областной прокурор, когда я ими интересовался.
   -- О врагах народа справок не даем,-- прямо сказал
тогда прокурор и посоветовал:-- Не пытайтесь наводить
о них справки.
   Наговорил тогда прокурору много-много злого, резко­го, все то, что накипело в душе и за время, и после войны.
   Прокурор устало посмотрел на меня и добавил:
   -- Когда-нибудь вы своей несдержанностью подведете
и себя, и своих близких под монастырь.
   Уже позже понял, что этот седой, хотя и не старый, уставший человек мог поломать ему жизнь еще тогда. Того, что наговорил, было достаточно, чтобы попасть под 58-ю статью, тогда садили за меньшее.
   А тут, черт его знает, может, вспомнил прокурор те слова, да доложил куда следует.
   Эта версия казалась мне наиболее правдоподобной.
   Ну что же, думаю, рано или поздно за свои слова придется отвечать.
   В глубине сознания теплилась мысль, что фронтовику, орденоносцу, гвардейскому разведчику, дважды раненому в боях за Родину, будут какие-нибудь послабления. Может быть, даже дело обойдется просто разбирательством и скоро отпустят.
   Но дни шли, а меня даже не вызывали к следователю, не предъявляли обвинение, не допрашивали.
   Так прошла первая неделя. Неизвестность тяготила больше всего. Вторую неделю уже не находил себе места, то сидел, скрючившись на топчане, то мелкими шажками мерял углы своей одиночки.
   Несколько раз ловил себя на том, что разговариваю вслух. Действительность казалась иногда продолжением сна, а сон -- продолжением действительности.
   Так можно и свихнуться, подумал однажды, уже в конце второй недели заключения, и что было сил начал тарабанить в обшитую металлом дверь. Под сводами тюрь­мы гулко отдавались отчаянные удары. Вскоре понял, что это были удары в никуда, в пустоту. Отошел от дверей. Кожа на руках была сбита. От жгучей боли пришел в себя.
   "Что ты делаешь, ну, разобьешь руки, потом голову, чего ты этим добьешься",-- пронеслась умиротворяющая мысль.
   Боль хоть ненадолго отвлекла мысли от давящей гро­мады камеры. Даже вздрогнул от неожиданности, когда в двери звякнула задвижка замка, потом открылась неболь­шая дверца, на которую молчаливый надзиратель поставил алюминиевую тарелку с жиденьким супчиком, кружку чуть подслащенной водички, положил два куска черного черствого хлеба. К моему удивлению, рядом с обедом стоял небольшой пузырек с зеленкой.
   "Значит, они все слышали",-- промелькнула радостная мысль.
   Через несколько дней, когда руки немного поджили, снова повторил свой опыт.
   Вторая попытка увенчалась успехом. Дверь с шумом распахнулась, и впервые за две с лишним недели увидел перед собой человека. Это был, по всей видимости, конвоир. Разглядев меня в полумраке темницы, твердо сказал.
   -- К следователю.
   У следователя узнал, что обвиняют в пособничестве фашистам. Что за те несколько дней, что находился в плену, меня успели завербовать гестаповцы. Что имел с ними связь, находясь на различных участках фронта, и наконец, что мои хозяева направили меня в этот горо­дишко, чтобы подрывал боеготовность Красной Армии, как-то саботировал обучение юношей военной подготовке, что и делал, проводя вместо строевых и тактических занятий классные и рассказывая о войне неправду, обли­вая грязью победоносное шествие Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
   О всех этих немыслимых деяниях у следователя были показания учителей и военкома. Словно ставя последнюю точку, энкавэдэшник сказал:
   -- Военком капитан Васильев, который рекомендовал
тебя в школу военруком, во всем сознался. Я знаю, что
он был резидентом фашистской разведки в районе и рас­пределял агентов, которых ему передали гестаповцы, на
наиболее ключевые места, чтобы им легче было выполнять
свои диверсионные задания.
   От такого обвинения я в первую минуту опешил. Не знал, что на это можно сказать. Это было для меня словно гром среди ясного неба по своей фантастичности и неи­моверности. Не дожидаясь, пока что-то скажу в свое оправдание, следователь закрыл папку, вызвал конвоира и сухо буркнул:
   -- В камеру, пусть там подумает на досуге о своих
деяниях. Как только надумаешь давать показания по это­
му делу, вспомнишь своих сообщников, дай знать надзи
рателю,-- не глядя на меня, бросил энкавэдэшник.-- Да
не барабань в дверь больше, не тревожь своих сотоварищей. Для того, чтобы вспомнить о своих враждебных
деяниях, нужна гробовая тишина,-- скривив рот в пре­зрительной улыбке, словно радуясь всплеску своего ост­роумия, добавил он и показал знаком конвоиру увести меня.
   Потом был суд при закрытых дверях, обвинение в пособничестве фашистам и срок в двенадцать лет.
   В скотовозном вагоне, куда было напихано осужден­ных, как сельдей в бочку, повезли в Сибирь. Несмотря на весну, которая шумным звоном капели и дурманящей свежестью встретила нас, когда всех, скопом, выгрузили на каком-то таежном полустанке, вечером были еще мо­розы. Всю партию разместили на пятачке в несколько гектаров плоской, как стол, безлесной земли, огороженной двумя рядами колючей проволоки с высокими сторожевы­ми вышками, расположенными на равном расстоянии друг от друга по всему периметру.
   Снег уже почти растаял, и по всему лагерю была грязь, которую подмораживало лишь к утру. Днем она расквашивалась, словно тесто, и казалось, отбирала у полуголодных заключенных последние силы. Каждый шаг по такой мешанине давался с трудом.
   В первые несколько дней, пока новый лагерь обжи­вался на новом месте, кормили хуже, чем в эшелоне, так что люди старались поменьше бродить по территории 0x08 graphic
лагеря, а, выбрав место посуше, отсиживаться. Это охране скоро надоело, и под видом того, что нельзя кучковаться у колючей проволоки, а это были места повыше да по­суше, заключенных начали перегонять с одного места на другое. Обессилевших поднимали с собаками, пуская за­частую в ход приклады винтовок и широкие кованые сапоги.
   Я старался держаться в середине толпы, и поэтому такого обхождения в первое время не испытывал.
   На второй или третий день после приезда в лагерь выдали белые лоскутки с черными цифрами, приказали пришить на грудь и на спину, потом зачем-то еще на колени.
   Мне достался номер 35711.
   Его-то запомнил на всю жизнь. После этого несколько раз в день начали устраивать переклички. Заключенных строили посреди лагеря, прямо в самой грязи. После этого по угодливо перекинутым охраной мосткам к середине строя подходил начальник лагеря и несколько его прихлебаев чином поменьше. Презрительно окинув взглядом из­можденные лица заключенных, он говорил обычно:
   -- Вы все здесь враги народа. Но это для народа. А для меня вы рабочая скотина. Вот ты какое преступление совершил?-- спрашивая, он тыкал пальцем в гущу строя. Если заключенный по какой-то причине запаздывал или не замечал устремленного на него пальца и режущего презрением взгляда, с мостков в грязь кидались два мор­доворота из личной охраны начальника и грубо вытаски­вали очередную жертву пред очи отца-командира.
   Заключенный обычно что-то еле-еле лепетал.
   Это начальнику лагеря, естественно, не нравилось, и он требовал, чтобы заключенный рассказывал о своем преступлении громко-громко. Пока шла такая или подобная тренировка, все стояли по колено в грязи и ледяной воде.
   Запомнил я одного такого. Старичка вытащили из глубины строя так быстро, что сапоги так и остались в грязи. Недолго думая, охранники поставили его голыми ногами в весеннюю грязь. Старик стоял, переминаясь с ноги на ногу, всем своим дрожащим, затравленным видом вызывая жалость даже у привыкших и не к таким изде­вательствам людей. Но начальнику лагеря, видимо, понра­вилась шутка конвоиров, и он, издевательски похихикивая, сказал:
   Ну, дед, рассказывай о своем преступлении против
народа.
   Старик силился что-то сказать, но от холода у него зуб на зуб не попадал.
  -- Громче,-- требовал начальник. Заключенный хрипел что-то дальше.
  -- Громче,-- кричал, топая своенравно ногой, энкавэдэшник. Старик, собрав свои последние силенки, кричал:
  -- Я сказал, увидев портрет Иосифа Виссарионовича
Сталина, выставленный на вокзале рядом с туалетом, что
здесь ему и место...
   Заключенный не успел договорить до конца и, получив удар кулаком по затылку, растянулся в грязи. Начальник лагеря, потирая кулак, упакованный в черную перчатку, снова стал на помост, брезгливо стряхивая с начищенных сапог прилипшую грязь.
   Стало немного легче, когда нас начали гонять на строительство нефтеперегонного завода. Кормили сытнее, да и сердобольные жители городка кое-что из съестного бросали. Хоть на несколько часов я чувствовал себя сво­бодным человеком. Свободным от издевательств и оскор­блений охранников.
   Конечно, не все из них были сволочами. Были и такие, что жалели нас, делали какие-то послабления, передавали на волю весточки. Но такие долго не задерживались в лагере, там был свой отбор, у сытного корыта оставались только те, кто мог доказать начальнику свою жестокость и ненависть к "врагам народа", кто мог зарекомендовать свою лояльность к лагерному режиму.-- Мурат замолчал, глядя в одну точку, в угол.
   -- А что стало с невестой?-- прервал молчание Алексей.
   Мурат встрепенулся.
   -- С Анной?-- переспросил он.-- Отказалась от ме­ня,-- тяжело сказал он.-- Нам разрешалось писать не
больше одного письма в год. Я писал Анне, чтобы не
забывала меня, даст Бог, свидимся. Но в ответ не получил
ни одного письма. Я упорно писал, затем и во второй, и
в третий, и в четвертый год, пока последнее письмо не
пришло с отметкой "Адресат выбыл". Только тогда я
понял, что снова остался один на белом свете. Так тоск­ливо стало, что руки хотел на себя наложить. Если бы
не старик, о котором тебе рассказал, не было бы меня сейчас в живых. Никому ничего о последнем письме не говорил, смурной все время ходил, ни с кем не разгова­ривал. А дедок почувствовал как-то, что не по себе мне. На работу вызвался однажды вместе со мной. Бревно ручными пилами на доски распиливать. Пилим" час, пилим два. Улучив момент, когда конвоир, оставив нас без при­смотра, отошел по нужде, говорит мне старик:
   -- Что пригорюнился, человече?
   Так по-доброму, с такой заботой в голосе спросил, ну и рассказал ему обо всем.
  -- Вот так-то, дед,-- говорю.
  -- Да не дед я, с чего все взяли. Немногим вас
старше, правда, это у меня уже второй лагерь. После
побега сюда меня упекли.
   -- Неужели бежал?-- удивленно спрашиваю, уж
очень не верилось, что этот рано постаревший человек,
кожа да кости, может побег совершить. Да и куда здесь
бежать? Тайга кругом. Или с голову помрешь, или чал­
доны властям выдадут, им за это большое вознаграждение
давали.
   -- Было дело. Не вытерпело мое сердце, довели меня
охранники, заставляли после работы в каменоломнях, когда все отдыхали, приборкой в своих домах заниматься. Я
тогда крепеньким мужиком был, на все силы хватало.
Однажды, когда убирал у одного из караульных начальников, пьяные сволочи связали меня и снасильничали. И
я так же, как и ты, хотел руки на себя наложить, да
отговорили люди добрые, предложили лучше бежать. Собрали поесть, теплые вещи на дорогу. И в один теплый
летний день дал я деру. Долго по тайге плутал. Жилье
обходил, питался ягодой лесной да орехами. До самой
осени был свободным. А как морозы приударили, вышел
я в село, невмоготу было под елками да в пещерах
ночевать. Там меня и выдали властям. В участке долго
били, все внутренности поотбивали. Затем с нарочным
отправили в прежний лагерь. Там мордобой повторился,
и после этого я надолго угодил в медчасть. Еле до весны
выкарабкался. А там в ваш лагерь и пристроили. Вот
так-то, братец.
   Мне после горького рассказа старика стыдно немного стало. Сколько тот пережил, а жив.
   -- Будем жить!-- решил я и чему-то даже улыбнулся.
Заметив в моем настроении изменение, старик похлопал
меня по плечу, и, ничего не сказав, снова принялся за работу. Из-за кустов послышался мат-перемат возвраща­ющегося охранника.
   Вот так десять лет в лагерях и промаялся. Только в 1956 году выпустили. Выпустить-то выпустили, а в глазах всех людей... так и остался преступником.
   Приехал в тот же городок, где меня арестовали. На работу никто не берет, все косятся. С тех пор и началась моя маета по всему свету. Где только не был, кем только не работал, но когда понимал, что товарищи по работе начинают догадываться о моем прошлом, бросал все и уходил от греха подальше.
   Правда, здесь, в этих горах, надолго осел. Лет десять уже здесь травами кормлюсь. Начинал лесником, потом, когда начальство узнало о моей судимости, поползли разные кривотолки, сплетни. Заставили меня уволиться. Но уходить отсюда уже не захотел, за мной оставили завалюху, которых в лесхозе достаточно, и там уже никто не живет. Угол есть. Лесники знают о моей судьбе и сочувствуют, помогают кой-когда. Вот так и живу, хлеб жую.
   Мурат улыбнулся своим беззубым ртом, на лбу у него сразу же обозначилось множество глубоких морщин. Это была улыбка мертвеца, если бы не тусклый, но добрый блеск узких, повидавших все на своем веку глаз.
   Алексей смотрел на старика и ничего не мог сказать. В горле появился комок. Он судорожно сглатывал его, но комок, словно камень, заполнял не только горло, но и все его израненное сознание. Он почувствовал, как в висках застучала кровь. Тук, тук, все громче и громче, голова почему-то пошла кругом, во рту пересохло, непроизвольно затряслась упавшая на подушку голова, конвульсивно цеп­лялись за топчан руки. Он словно и жил, и дышал, и словно проваливался куда-то в глубокий бездонный коло­дец, так же как во время приступов в госпитале.
   Очнулся Алексей лишь только глубокой ночью, когда в окно уже крался новый день. Его тошнило. Ныли все суставы, все тело, рядом хлопотал Мурат.
   -- Ну что наделал глупый старик, совсем спятил. Зачем рассказывал свой страшный рассказ,-- восклицал он, то и дело меняя на голове Алексея компрессы, пах­нущие чем-то терпким и до боли знакомым.
   "Это, наверное, нашатырь или валерьянка",-- мельк­нуло в голове. Алексей застонал, хотел перевернуться на бок, но Мурат замахал на него руками.
   - Лежи спокойно, сынок, потерпи немного, сейчас заснешь.
   И в самом деле, веки вдруг стали тяжелеть, и Алексей тотчас погрузился в глубокий легкий сон, словно с ним ничего и не было.
   Старик не отходил от его топчана несколько дней, пока не удостоверился, что тот достаточно окреп. Он лишь один раз исчез куда-то на несколько часов, возвратившись из похода, показал Алексею литровую банку, полную золотистого меда. Алексей и не знает, когда старик спал, сколько бодрствовал и колдовал над ним. Поил какими-то настоями, тер поясницу каким-то пахучим, жгучим кре­мом, кормил мясным бульоном.
   Заботы Мурата не пропали даром. Однажды, на пятый или шестой день после приступа, Алексей встал с топчана. Кружилась голова, чувствовалась еще слабость во всем теле, но он, опираясь на своего лекаря, мог гулять во дворе. Усевшись на лавочку возле домика, с удовольстви­ем вдыхал прохладный, настоянный на хвое и полевых цветах воздух.
   Когда Алексей украдкой смотрел на старика, у него на глазах выступали слезы.
   "За что, за что его, солдата Великой Отечественной, только за то, что он оказался в плену, стерли из жизни, вычеркнули из всех человеческих списков, травили, гну­ли, унижали его, делали из него скотину, а он остался добрым человеком. Кто же в этом виноват? Кто за это ответит? Следователь, который заводил заведомо ложное, подлое дело, шизофреник начальник лагеря, или кто-то повыше? Кого же во всем этом беззаконии винить? Вы­сокопоставленных чиновников? А может быть..."
   Алексей не закончил мысль, до того она ему показа­лась правдивой и в то же время кощунственной, что он хотел загнать ее в самый дальний лабиринт своей памяти, но не смог.
   "Ну, конечно, виновата вся наша система. В газетах и журналах нет-нет, да и проскальзывали статейки о массовых репрессиях в 30-х годах. Но и слыхом не слы­хивал, чтобы без суда и следствия отправляли в концла­герь и победителей за то лишь, что некоторые из них были в плену. А как бы сейчас у нас поступили,-- мелькнула новая мысль,-- с теми, кто попал в плен к моджахедам. Судили бы, наверное".
   Алексей слышал от офицеров, что в их и в соседней части есть несколько пропавших без вести. Одного, сослуживца, он помнил, душманы выкрали с поста. Комбат ска­зал, что тот спал, потерял бдительность и что туда ему и дорога.
   Из соседней части два солдата сбежали. Военный про­курор, который выступал перед личным составом, сказал, что молодые бойцы не выдержали издевательств "дедов" и с полной экипировкой сбежали. Комбат соседнего ба­тальона не нашел ничего лучше, как послать провинив­шихся "дедов" искать беглецов. В результате четыре человека как в воду канули. Значит, если подводить все это под закон, то выходило, что молодых солдат и ра­зиню-часового следовало судить, а "дедов" оправдать, потому что они выполняли приказ командира. Вопрос только в том, ушли к моджахедам или погибли? "Лучше бы погибли -- меньше позора и части, и родным,-- подумал Алексей.-- Хорошо, что в плен не попал. А мог бы, если бы наши не подоспели. Тогда что меня ожидало на Родине -- такая же жизнь, как у Мурата? Это факт,-- подумал он и еще раз порадовался в душе, что в плен не попал...-- И что ты радуешься,-- вдруг зло оборвал себя на полуслове Алексей.-- Чем ты сейчас лучше Му­рата? Так же, как и он, начинаешь с лесника. Молодой, а уже полукалека. И главное, дела до тебя никому нет. Отвоевался, пришел, ну и живи как хочешь, как мо­жешь. Заботься о себе сам. Лечи себя сам. Инвалидность ведь с пенсией давали, а ты, чувствуя себя венцом природы, человеком с большой буквы, взял и отказался от этого. Ну и дурак же ты. Даже бумажки о том, что воевал в Афганистане, не дают. Похоронили гроб с чужими останками, а может быть, и пустой, и забота с плеч долой. А у тебя жена, хоть и неродная, но дочь. Ты должен их прокормить, чтобы чувствовать себя в глазах людей не приживалкой, а настоящим мужчиной. Мужиком. А ты..."
   Он выматерился про себя. От этого стало немного легче. -- Будем жить,-- повторил он слова Мурата и, не дожидаясь, пока встанет и поможет ему старик, встал, осторожно ступая, зашел в дом.
  

8

   На другой день старик собрал свою котомку и вместе с Алексеем направился к воротам. Алексею не хотелось расставаться со своим новым знакомцем, но у того были свои дела, не мог же он вечно оставаться рядом с ним. Кто он ему, не брат, не сват и даже не дед. Просто человек с изломанной судьбой. И все-таки старик был для него не меньше, чем родным, кровь из его ран словно смешалась с его кровью.
   Когда они молчаливо подходили к калитке, со стороны послышался топот копыт и на поляну, перед взором изум­ленного лесника, выскочили красавцы олени. Животные тоже пришли проводить доброго старика до дороги. Стар­шие, косясь на Алексея, подошли к Мурату, дождались, пока тот вытащит несколько кусочков сахара из кармана, быстро их слизали с его черной шероховатой, как их языки, ладони, и отскочили в сторону, -видимо, давая дорогу молодым маралам.
   Мурат достал сахар и осторожно, без резких движений, сунул несколько кусочков Алексею.
   Тот вытянул ладонь с белоснежным лакомством и, глядя на телят добрым, поощрительным взглядом, ждал прикосновения их мягких губ.
   Он мысленно, словно гипнотизер, повторял про себя:
   "Ну, подойдите, подойдите ко мне, я вас никогда не обижу. Ну же, ну же..."
   Но телята, тревожно прядая ушами, дробно перестав­ляли копытца. Им хотелось лакомства, но они боялись нового для них человека.
   Старший из маралов грациозно, продолжая коситься на старика, подошел к Алексею и осторожно слизнул крайний кусочек сахара и спокойно отошел назад. Он словно говорил всем своим видом:
   -- Ну что же вы, глупыши, берите лакомство. Это
добрый человек, и с ним надо обязательно познакомить­
ся.
   Один из телят, не выдержав испытания, подскочил к руке Алексея, и, ткнувшись в ладонь теплой, влажной мордой, смахнул языком весь сахар и тут же отскочил подальше. За ним потянулся второй, но на ладони ничего уже не было, и теленок обиженно, хрипло замычал.
   -- Сейчас, постой немного,-- сказал ласково Алексей
и торопливо направился к сторожке. Принес полпачки
рафинада и в течение нескольких минут скормил сахар
доверчивой семейке.
   Поняв, что лакомство кончилось, вожак хрипло про­мычал несколько раз, и животные, послушные команде, в несколько прыжков исчезли под сенью леса.
  -- Ты береги их, парень,-- словно оставляя завещание, сказал Мурат.-- Хотя что ты сделаешь. Приедет
хозяин со своими вечно пьяными дружками и перестреляет
их всех так, ради забавы.
  -- Я не дам им стрелять, ведь это браконьерство, я
обещаю это как лесник,-- запальчиво сказал Алексей.
  -- Они у тебя и спрашивать ничего не будут,-- твердо
сказал старик.
  -- Может быть, выпустить их из этой ловушки?
  -- Толку-то, там другие браконьеры найдутся, а ты
можешь сразу всего лишиться, и работы, и денег, а у
тебя же семья, кормить ее надо.
  -- Да-а,-- задумчиво сказал Алексей.-- Но что же
делать?
   Они уже подошли к забору, и старик предложил посидеть на скамейке, вкопанной у ворот.
   -- Такие люди, как твой хозяин, рано или поздно
получат по заслугам. Ведь природа, в отличие от человека, своего венца, не терпит над собой издевательства.
До вечера еще далеко,-- задумчиво сказал он.-- Хочешь, я расскажу тебе одну старинную легенду. В ней
много похожего. Просто жизнь через века повторяется
на новом историческом витке. Легенду эту поведал мне
старик дервиш еще во время моих скитаний по стране.
Я расскажу, а ты поразмысли, раскинь мозгами, может,
и найдешь какой-нибудь выход из сложившейся ситуа
ции.
   Давным-давно, когда еще таджики жили разрозненно и среди сильнейших были богатейшие племена "исан-ход-жа", яванских таджиков и кармалюков, местность эту называли Локай. Славилась долина тучными табунами коней, неисчислимыми отарами овец, богатыми урожаями на плодородных землях, славились черноокие красавицы, которых брали даже в гарем великого эмира. Но стойкую, темную славу имела низина, затертая между Вахшем и песками. В ту пору, из-за обилия там самых крупных и редкостных зверей, особенно тигров, своим рыком потря­сающих всю округу, балка была отделена стеной страха от окружающего мира и жила своим, обособленным мир­ком. О существовании своеобразного заказника, охраняе­мого черной молвой, узнал эмир Бахтияр, большой любитель охоты.
   В скором времени застоявшаяся жизнь звериного цар­ства была разбужена топотом копыт, бряцаньем оружия, призывными звуками охотничьих рожков. Эмир в сопровождении блистающей дородством и золотом свиты выехал на охоту. На большой поляне слуги растянули златотка­ный шатер, из многочисленных вьюков извлекли вина и лакомства. До поздней ночи вздрагивали притихшие звери от львиных рыков подвыпивших приближенных эмира, которые для потехи своего повелителя, встав на четве­реньки, изображали этаких бесстрашных львов. В напря­женной выжидающей тишине леса притаились даже тигры. Тихонько урча, они скребли своими острыми, как кинжа­лы, когтями кору. Даже красавцы олени, понурив свои грациозные головы, сбились в кучу, фыркая и хрипя, будто обсуждая налетевшую на их лес напасть.
   Наконец, сморенные усталостью и вином, заснули буй­ные охотники. Несколько еще бодрствующих охранников пытались поддержать затухающий огонь костра, но вскоре и они обессиленно упали у кострища, утомленные борьбой со сном. Лагерь спал, только в шатре эмира все еще мерцал светильник. Бахтияр не мог заснуть, он, проха­живаясь то вперед, то назад, думал. Множество дум ро­илось у него в голове.
   Он был завистлив, и любой, даже самый небольшой успех врагов и даже друзей, приводил эмира в бешенство, особенно в последнее время, когда удача отвернулась от него. Неудовлетворенное самолюбие порождает неизлечи­мую бессонницу, и чтобы не терять времени даром, Бах­тияр в глубине своей черепной коробки замышлял очередные пакости своим врагам и близким. В шатре было душновато. Сиятельному неудачнику захотелось подышать терпким влажным воздухом, сочащимся с затерянных в чаше озер. Он раздвинул воздушные шелковые шторки шатра и изумленно замер. У пылающего костра стоял сказочный зверь с переливающимися в свете пламени золотыми ветвистыми рогами, горящими буйным светом малахитовыми глазами, из ноздрей этого сказочного чуда шел дым, а из-под копыт летели мириады искр, окутывая невероятного зверя туманным ореолом.
   "Это сон",-- подумал ошеломленный видением эмир, и чтобы проверить это, закрыл глаза, чтобы потом мед­ленно их открыть, но видение не исчезло, а продолжало стоять на прежнем месте.
   Он не верил в сказки, но то, что сейчас лицезрел, уж очень походило на волшебство. Бахтияр медленно, стараясь не спугнуть зверя, потянулся за луком одного из охранников, сиротливо лежащим у самого порога. В то же мгновение видение исчезло, растворившись в глубине густой, как чернила, ночи.
   Наутро, отказавшись от охоты, эмир умчался со своей пышной свитой во дворец.
   Вызвал к себе ученого-богослова, достопочтенного има­ма Тульки, и рассказал ему об увиденном.
   Но недаром одноглазого богослова назвали Тульки, он был алчным и коварным, как старый лис. Слушая сбив­чивый рассказ возбужденного эмира, он про себя подумал, что на этом можно хорошо поживиться. Эмир Бахтияр ждал ответа, грозно и величественно облокотившись на трон. Хитрый имам, разложив перед собой принесенную заранее "Книгу судеб", стал шумно листать засаленные страницы, что-то бессвязно бормоча. Наконец глубокомыс­ленно изрек:
   "О светлейший эмир, да будут годы твоей жизни веком счастья на земле, а твои дела и мысли войдут в величайшую книгу небесной мудрости. Ты, волей аллаха, будешь величайшим среди великих, владения твои будут беспредельны, твои рабы неисчислимы. Для достижения высот величия и славы, о светлейший, тебе надо убить оленя с золотыми рогами и съесть сырой его печень. Так указывает священная "Книга судеб".
   Услышав эти сладкие, как бальзам, речи, эмир, не теряя даром времени, позвал казначея и, выбрав из рас­крытого сундука мешочек с золотом поувесистее, широким жестом бросил лежащему ниц богослову. Уловив сожале­ющий взгляд казначея, Бахтияр, не тая прущей через верх радости, высокомерно, явно для потомков, произнес:
   "Кто жертвует аллаху и слугам его, тому воздастся вдесятеро".
   На следующий день, позабыв о срочных и не срочных государственных делах, эмир сломя голову скакал со своей верной свитой навстречу блеснувшему счастью. Все ска­занное богословом он держал в глубокой тайне, пообещав отсечь голову имаму, если тот проболтается.
   Эмир прекрасно понимал, что если его тайна станет достоянием любого из окружающих его напыщенных дру­зей и вельмож, то они не преминут воспользоваться ею, чтобы вознестись над ним.
   В первый день охота ничего не дала, хотя его удач­ливые нукеры и подстрелили несколько довольно-таки крупных тигров. В другое бы время эмир по-царски на­градил их, но в тот день даже не взглянул на царственно красивых зверей, голова его была занята другими вопро0x08 graphic
сами. Бахтияр вознесся в мыслях к тому времени, когда вся поднебесная империя уже склонила перед ним голову. Грезы были такими сладостными, что расставаться с ними не хватало сил. Следующий день был похожим по резуль­татам на первый, такими же были и третий, и четвертый, и пятый дни, удача отнюдь не сопутствовала будущему повелителю вселенной.
   Некогда цветущая низина превратилась в огромный загон, откуда пунктуально, изо дня в день, выводились на бойню десятки мечущихся в поисках спасения живот­ных и птиц.
   Не стало слышно в джунглях ни пения голосистых птиц, ни грозных рыков охотящихся тигров, вокруг гро­бовая тишина, только иногда, при резких порывах ветра, слышен грозный шелест потревоженного леса. Звери, ко­торым, несмотря на высокую ограду, удалось вырваться из загона, убегали в горы, жались поближе к селениям людей.
   По ночам в долине слышался плач и стенания изгнан­ных с обжитых мест, истребляемых волей эмира живо­тных, ибо он изрек, обращаясь к своим слугам: "Можете уничтожить все живое, только скорее положите к ногам вашего повелителя бездыханное тело необычного оленя",-- и ретивые служаки наперегонки старались выполнить по­ручение хозяина, не щадя на своем пути ничего живого.
   Горе гонимых животных, которые искали защиты от озверевших в кровавой бойне людей у тех же людей, не оставалось незамеченным. Собрались как-то старейшины всех племен, чтобы помочь братьям своим меньшим, за­щитить от уничтожения оставшиеся еще леса, оградить заповедную низину от полного уничтожения. Они решили послать к эмиру депутацию из наиболее почтенных ста­риков, чтобы просить его о милосердии.
   Придя на загроможденную ворохом выделанных шкур поляну, старики опешили, увидев разукрашенное узорами из разноцветных кирпичей высокое здание. Увидев при­шедших к нему с просьбой аксакалов, Бахтияр, зыркнув на них исподлобья, грозно прорычал: "Вы что, достопоч­тенные, забыли, что я принимаю только во дворце, а это всего-навсего охотничий домик".
   Эмир махнул рукой слугам, чтобы те гнали пришель­цев в шею. Старики, не дожидаясь грубых действий ох­раны, ретировались. И снова беспросветная ночь скорби накрыла долину. Однажды в тех местах проходил одино­кий дервиш, возвращающийся из святых мест. Он узнал от людей о несчастье, постигшем их беззащитный запо­ведник, и об основной причине происходящего, проникся желанием хоть чем-то помочь давшим ему кров и пищу единоверцам. Дервиш был уже стар и дряхл, но обладал острым умом и был по-своему мудр. Он неторопливо перебрал в уме все то, что ему рассказали дехкане, сопоставил это с тем, что знал о властолюбивом эмире и его алчном советнике, а также всевозможные домыслы о сказочном олене с золотыми рогами. Напрашивался един­ственный вывод: выдуманный или волей аллаха существу­ющий зверь нужен эмиру для удовлетворения корыстных замыслов, которые мог подогреть лишь мошенник-бого­слов. Чуть ли не целый день собирался старец к охот­ничьему дому эмира, пока в полном изнеможении не опустился на огромный пень, еще кровоточащий недавним срезом.
   Подбежавшие нукеры сначала хотели прогнать святого человека, но узнав, что у него есть неотложное дело к самому эмиру, нехотя провели к резному крыльцу. Бах­тияр нарочно, чтобы еще раз показать свою значимость и потешить самолюбие, долго не выходил, и только когда ночные сумерки начали спускаться, окутывая легким ту­маном поляну, показался в дверях.
   "Что привело тебя ко мне, божий человек?"-- угрюмо проговорил он.
   "О великий эмир, да будут годы твоей жизни веком счастья на земле, а милости твои останутся в веках. Я пришел к тебе, о мудрейший и справедливейший, чтобы сказать тебе слова аллаха, открывшего мне великую тайну судеб".
   Дервиш выжидающе смотрел на Бахтияра.
   Тот, уловив в словах старца намек на дальнейшую судьбу свою, решил его выслушать в уединении.
   Предложив страннику следовать за ним, эмир напра­вился внутрь дома, приказав стражникам никого не пус­кать.
   Расположившись на своем троне и жестом предложив старцу сесть, Бахтияр, скептически глядя на него, приго­товился слушать.
   "О светлейший,-- разгладив седую бороду, начал дер­виш,-- аллах милосерден и всемогущ, он вершит судьбами живых и мертвых, направляя к славе и богатству одних и низвергая в пучину несчастий других. Только самые святые и посвященные из правоверных могут краем глаза заглянуть в священную книгу "судеб" и донести до ушей достойнейших из достойных их удел. Аллах, да будет свято в веках его имя, открыл мои недостойные вели­кого блаженства глаза на твой великий и славный путь. Ты будешь сильнейшим среди сильных, величай­шим среди великих, если убьешь оленя с золотыми рогами и отведаешь частицу его тела. Но случилось так, что аллах прибрал его душу и изменил твою судьбу: о счастливейший из смертных, он повелел тебе ждать, когда дервиш, сидящий у твоих ног, кончит свой жизненный путь. После того как душа моя отле­тит в мир потусторонний, возьми мое сердце и съешь его сырым. И тогда исполнятся все твои мечты. Да свершится воля всевышнего. Ом-м-м-мын-н,-- еле слышно протянул он последнее слово и от охватившего священного экстаза и усталости в бессилии опустился на пол.
   Бахтияр долго стоял над ним, с трудом переваривая данную дервишем пищу для размышления. Как ни уди­вительно было все, что сообщил ему святой скиталец, эмир поверил каждому его слову. Да и как было не поверить, если тот знал его самую сокровенную тайну, да и чем можно было объяснить эти многодневные, бесцель­ные поиски строптивого животного.
   Наутро эмир ускакал к себе во дворец, но еще долго после этого тянулись доверху груженные охотничьими тро­феями караваны.
   В своем доме эмир поселил нищего дервиша, дав указание живущим рядом дехканам кормить того до самой смерти.
   Благодарный народ приходил к лесному домику, чтобы выразить слова признательности седобородому старцу, не за­бывали его и благодарные животные, спасенные мудрым де­рвишем от истребления. Они безбоязненно резвились на поляне, доставляя неописуемую радость старческому сердцу. И вновь в опустошенной низине забила ключом прерванная жестокой охотой жизнь. Как и прежде, неслись отовсюду своеобразные звуки леса: рык охотящихся тигров, трубные крики резвящихся оленей, разноголосый щебет птиц и лас­кающий душу шелест листьев, то нарастающий, то медленно утихающий под порывами ласкающего прохладой ветра.
   Мурат замолчал, переведя дыхание. Было видно, что старику трудно вот так, как сейчас, долго говорить, годы дают знать о себе. Алексей молчал, боясь отвлечь его от работающей в седой голове мысли. Молчание затянулось, и он, набравшись смелости, неуверенно спросил:
  -- Отец, а что же было дальше?-- Старик, очнувшись
от дум, взглянул на Алексея, будто увидел в первый раз.
И вдруг, все вспомнив, закивал головой.
  -- Совсем плохой старик стал, но ты на старика Мурата не обижайся,-- улыбнувшись своими добрыми глаза­
ми, кряхтя, промолвил он.-- А дальше было вот
что,-- продолжал рассказчик, удобнее устроившись на по­
тертых, видавших виды подушечках.
   Через несколько лет добрый дервиш отдал богу душу; узнав об этом, эмир послал к сторожке небольшой отряд верных ему нукеров, приказав во что бы то ни стало привезти ему тело святого для того, чтобы с почестями, подобающими ему, предать земле. Стаей коршунов нале­тели эмирские прислужники на пришедших проводить в последний путь старца людей и снующих на поляне без­боязненных животных. Выхватили оплакиваемое дехкана­ми невесомое тело праведника и, повернув коней, вскачь помчались ко дворцу.
   Только не было жадному эмиру счастья от аллаха: через несколько дней после безобидной смерти дервиша он в тяжелых муках, скорчившись в три погибели, умер, посылая проклятия недоступному его алчности миру. Старики говорят, что Бахтияр умер от того, что съел небольшой кусочек большого сердца, в которое вмести­лась вся боль и страдание гниющих в нищете забитых народов, в котором нашлось место даже для безмолвного плача беззащитных зверей. Поэтому эмир и корчился от мук, его организм не мог справиться с потоком горечи, хлынувшей из переполненного страданиями сер­дца дервиша.
   Мурат замолчал снова, и теперь уже надолго. Потом он встал. Не прощаясь, отворил калитку, и вскоре его сгорбленная под тяжестью прожитых лет фи­гура скрылась за поворотом дороги.
  
  

9

   До окончания вахты на заимке оставалось несколько дней, когда к Алексею нагрянуло начальство из лесниче­ства.
  -- Жди, скоро приедет хозяин, чтобы все было чики-
чики,-- сказал на прощание главный лесничий и зачем-то
спросил:
  -- Как там наши маралы поживают?
  -- Да ничего,-- уклончиво, не вдаваясь в подробности, ответил Алексей.
  -- Это хорошо,-- заключил главный начальник, уса­живаясь в уазик. Машина, дыхнув на Алексея бензиновым
газом, быстро покатила по шоссе к лесничеству.
   Алексей закрыл ворота. Он смотрел вслед удаляющей­ся машине, пока та не скрылась вдалеке. В душе его зародилась тревога, неясная, смутная, но близкая и ре­альная.
   Алексей еще ни разу не видел хозяев заимки, но по рассказам лесников да и по бьющей в глаза роскоши он уже составил для себя представление о них. Картина, естественно, получилась неприглядная, он заранее уже недолюбливал хозяев урочища. А тут еще боязнь за жизнь маралов, которые после того памятного знакомства у ворот частенько наведывались к нему в гости, были доверчивы и беззащитны.
   А лучше бы было, чтобы они забились куда-нибудь подальше в лес, чтобы не попасться на глаза высокопо­ставленным браконьерам.
   С того дня, как Мурат ушел, Алексей все раздумывал над рассказанной стариком легендой и не мог взять в толк, что же хотел сказать ему старик. Только сейчас, почувствовав тревогу за грациозных и беззащитных жи­вотных, Алексей вдруг понял, что в легенде прямо ска­зано, что помочь природе может лишь тот, кто над ней владычествует -- человек. Не бог, не черт, а добрый, самоотверженный в своей любви к окружающему миру человек, то есть он.
   Алексей еще не знал, как может помочь обреченным животным, но то, что в его силах препятствовать явному браконьерству, это знал точно.
   Компания излишне возбужденной молодежи на двух правительственных "Волгах" подкатила уже утром следу­ющего дня. Сначала Алексей услышал нетерпеливое гу­дение автомобильных клаксонов, затем в проеме незапертой калитки показался худощавый, среднего роста черноволосый парень, за которого цеплялась хихикающая раскрашенная девица в коротенькой черной юбчонке.
   -- Ты что, заснул, что ли?-- зло набросился на Алексея молодой, пресыщенный разгульной жизнью барчонок.-- Не видишь, что ли? Хозяева приехали, открывай
ворота!-- Девица, слушая своего юного хахаля, с интере­
сом разглядывала Алексея, похихикивала и этим только
больше подзадоривала хозяйского сынка. А то, что это был он, Алексей теперь нисколько не сомневался, был наслышан раньше. На эти выпады мальчишки Алексей решил ни словом, ни действием не отвечать. Он понимал, что в состоянии задавить этого щенка как гниду, но что этим добьется? Лишится хорошей работы. Сжав кулаки и опустив голову, чтобы ненароком не опалить ненавидящим взглядом веселящуюся парочку, Алексей неторопливо, с достоинством подошел к воротам, так же неторопливо снял засовы и отворил.
   Машины, скрипнув тормозами, остановились у коттед­жа и из них на тихую, сияющую нетронутой свежестью трав поляну высыпала, горланя, разнузданная толпа мо­лодежи.
   Что здесь началось -- крик, визг, шум, гам, беготня. Попав в девственно чистый лес, толпа словно взбеси­лась.
   Кто-то кого-то ловил в высокой буйной траве и то­ропливо тащил подальше в лесок, в кусты. Кто-то лез в багажники машин, уставленные ящиками с горячительны­ми напитками, и хлестал вино прямо из горла.
   Кто-то, забившись во вместительные салоны машин, предавался самому дикому разврату.
   Словно дикари, презрительно подумал о хозяйских гостях Алексей и пошел от греха подальше в лес. Там было тихо, прохладно и не так гадко, как на поляне.
   Заслышав хруст веток и сдавленные хрипы, Алексей насторожился. Кто это мог быть?
   Ему стало любопытно, и он, осторожно ступая, начал подкрадываться на шум.
   Издалека, с поляны, до него доносилась приглушенная музыка, чей-то дикий хохот.
   Хрипы и всхлипывания доносились все отчетливее и отчетливее. Алексей пошел быстрее и чуть было не наскочил на две полуголые фигуры, самозабвенно предающиеся похо­ти сладострастия. Парочка была до того занята своим лю­бовным процессом, что появление Алексея осталось для них незамеченным. Резко развернувшись, Алексей, чертыхнув­шись про себя, пошел прочь. Всякое видел он за свою жизнь, но таких оргий еще не доводилось ему наблюдать. "Здесь похлеще, чем в самом крутом порнографиче­ском американском видеофильме",-- равнодушно подумал он, удаляясь все дальше и дальше от этого отвратитель­ного вертепа.
   К своей сторожке Алексей вернулся почти к вечеру -- голод не тетка. Молодой, еще не окрепший после болезни организм требовал свое. На поляне уже никого не было. О пребывании гостей говорили только колеи примятой машинами травы да раскиданные окрест бутылки и банки из-под пива.
   "Хорошо попировала молодежь",-- скептически поду­мал Алексей, представляя, сколько ему предстоит пора­ботать, прежде чем и поляна, и окрестности заимки обретут первозданный вид.
   Сварганив на скорую руку обед, Алексей быстро пе­рекусил и тут же направился на поляну.
   Он понимал, что пока не уберет оттуда весь хлам, спокойно спать не будет.
   За этой неприятной работой и застал Алексея сам хозяин. Он приехал на заимку вместе с главным лесничим и тремя гостями,
   -- А-а, молодые люди здесь немного пошалили,-- весело сказал хозяин Алексею вместо приветствия.-- Ниче­го, бывает. Я детства не видел, с малолетства по чужим
людям работал, так пусть хоть сын поживет в свое удовольствие.
   Сопровождающие его лесничий и гости закивали со­гласно головами. Алексей промолчал.
   Он продолжал подбирать в деревянный ящик, остав­шийся после налета молодежи на заимку, бутылки, клоч­ки бумаги, разнокалиберные банки.
   Хозяину, видимо, не понравилось то, что Алексей, согнувшись за своим занятием, так и не обернулся к его особе.
   Он что-то резко начал выговаривать лесничему, и вскоре тот, отобрав у Алексея ящик, продолжил его за­нятие, а ему зло бросил:
   -- Неблагодарный, беги к хозяину, делай все, что он
тебе скажет.
   Алексей нехотя распрямил спину, помассировал натру­женную поясницу и неторопливо зашагал к дому. У па­радного крыльца его с нетерпением ждали. Это Алексей понял по тому, как хозяин то и дело кидал на него недовольные взгляды, осуждающе смотрели на него и гости, когда он подошел к ним ближе.
   -- Пошли,-- коротко бросил хозяин и первым пере­
ступил порог своего роскошного дома. За ним засеменили
гости.
   Когда Алексей вошел в прихожую, хозяин стоял у распахнутого настежь сейфа и показывал приятелям свои ружья. Те прямо млели от восторга.
   -- Вот это австрийское ружье мне подарил бизнесмен из ФРГ. А это,-- подавал он в руки ошалевшим
от несказанного богатства гостям следующий свой экспонат,-- нарезная винтовка для охоты на слонов, ее мне
подарил руководитель дружественной делегации из Эфиопии...
   Просмотром хозяйской коллекции были довольны все, но особенно хозяин, казалось, что он млел от искренних восхищенных отзывов и завистливых взглядов гостей.
   -- Теперь выбирайте, кто с каким ружьем пойдет на
охоту,-- сказал, словно пропел заключительный аккорд
своего представления.
   У Алексея екнуло сердце.
   Что же делать?
   Пока новоявленные охотники подбирали каждый на свой вкус оружие, Алексей все думал, как же предотвра­тить надвигающееся побоище.
   Закончив суету вокруг сейфа с оружием, отобрав че­тыре ствола для себя и гостей, хозяин сунул оружие в руки Алексею и тоном, не допускающим возражений, приказал:
  -- К утру чтобы были почищены. Я думаю, что в
лесу дичи не убавилось?-- спросил престарелый вельможа, пропуская гостей вперед и задержавшись в прихожей.
  -- Да нет,-- односложно ответил Алексей, прижима­ясь к стене.
  -- Что-то ты не больно разговорчив, парень,-- недовольно проворчал хозяин, тяжело уставившись на него.--
Впрочем, это и к лучшему. Если завтра охота будет
хорошей, получишь премию лично от меня.
   Вскоре короткие гулкие шаги хозяина стихли в длин­ном, устланном мягкой ковровой дорожкой коридоре.
   Алексей, оставшись один, быстро почистил ружья, на­бил четыре патронташа патронами и, потушив свет, ушел в свою сторожку.
   Свет в кабинете хозяина горел далеко за полночь.
   Алексей, ворочаясь с боку на бок, думал о предстоя­щем дне и не мог заснуть.
   Только когда пришло неожиданно простое и действен­ное решение, он крепко заснул.
   Алексей встал на заре. Отыскал в углу казенный старенький дробовичок, сунул в карман штормовки с де­сяток патронов с дробью и пошел к дому будить охотни­ков.
   Хозяин и гости спали вповалку на широком диване, который стоял в кабинете. На столе громоздились батареи бутылок с этикетками на непонятном языке. Посреди сто­ла стояли несколько банок с черной икрой. Одна из них была раскрыта и наполовину опустошена. Грудами лежали копченые колбасы, в огромных хрустальных вазах золо­тился виноград, били в глаза оранжевой свежестью пира­мидки мандаринов и еще всякой всячины, о существовании которой мало кто предполагал.
   Подойдя к дивану, Алексей потряс за плечо хозяина. Тот долго не мог раскрыть слипшиеся пьяные глаза. Мутным бессмысленным взглядом присматривался к нему, затем, обдав его муторным духом перегара, сказал:
  -- Ты кто такой, что тебе здесь надо?
  -- Вы просили разбудить пораньше,-- сказал Алексей.
  -- Зачем?
  -- Вроде на охоту собрались.
  -- Какую охоту?-- недовольно пробурчал хозяин.
Алексей, видя всю бесполезность разговора, хотел уйти, но хозяин, видимо окончательно пробудившись, ос­тановил его.
  -- Не обращай внимания, вот повеселились немного,--
словно в чем-то оправдываясь, сказал он.-- Все готово к
охоте?
  -- Все.
  -- Ну хорошо, подожди нас внизу,-- махнул рукой и
начал будить своих гостей.
   Горе-охотники были готовы лишь через час. Их еще качало от хмеля. Помятые лица выражали полное равно­душие, и если бы не понукание хозяина, гости ни за что бы не пошли в глухой и темный лес.
   Алексей решил провести чуть тепленькую компанию по самым буеракам и самым темным уголкам леса, где маралы никогда не ходили.
   Увидев сидящую высоко-высоко на ели белку, хозяин, не целясь, выстрелил, за ним открыли стрельбу и гости. А белка, перепрыгивая с лесины на лесину, быстро скры­лась из виду.
   "После такой пальбы теперь в радиусе километра никакой дичи не будет, всю распугали",-- обрадованно подумал Алексей и прибавил шагу. Охотники за ним еле-еле поспевали.
   Алексей слышал за спиной усиливающийся ропот гостей, которым, по всей видимости, охота уже порядком надоела.
   Хозяин то и дело их увещевал. Охотники производили такой шум, что трудно было разобрать, о чем говорил хозяин.
   Алексей остановился словно для того, чтобы осмотреть местность, прислушался.
  -- ."они уже достаточно подросли. Трех маралов мож­но убить, а пара молодняка останется на развод,-- гово­рил уверенно хозяин.
  -- Каждому по маралу, кто из вас или ваших друзей
может похвастаться такой охотой?
   У гостей от таких обещаний загорелись глаза, и они без колебаний направились дальше. Игра стоила свеч. Можно ради такой дичи и попотеть немножко. Подозрения Алексея оправдались.
   "Ну, я вам покажу таких маралов, что ничего на свете не захотите",-- злорадно подумал он и, не дожидаясь, пока подойдут горе-охотники, зашагал дальше в глубь леса.
   Так, в довольно высоком темпе, протаскал за собой Алексей охотников до самого обеда. Вид гостей, да и хозяина, был довольно-таки неприглядный. Охотничьи их костюмы пооборвались, в глазах застыла злость и уста­лость, ноги еле двигались.
   -- Ну где же твои маралы?-- кроя матом, кричал
хозяин, хватая чуть ли не за грудки.
   Алексей оторвал потные, жирные руки хозяина от штормовки и равнодушно сказал:
   -- Это же звери, они не говорят, да и сами не знают,
где будут утром, а где в обед. Раньше надо было идти, на зорьке.
   Охотники, отстав от Алексея, о чем-то совещались, размахивая руками, перебивая друг друга. Когда все ус­покоились, хозяин устало сказал:
  -- Будь она проклята, такая охота, веди нас самым
коротким путем домой.
  -- Хорошо,-- радуясь в душе, сказал Алексей.-- Не
отставайте, через полчаса дома будем.
   Он свое обещание выполнил. Побросав прямо на пол оружие и снаряжение, горе-охотники улеглись на ковер, и теперь их уже никакая сила не могла сдвинуть с места.
   Довольный собой Алексей направился к своей сторожке.
   Пока обедал, прилег отдохнуть, солнце укатило к закату.
   В доме стояла мертвая тишина.
   Теперь до утра не проснутся, подумал Алексей. Пока было время, решил почистить дробовик. Расстелил на скамейке кусок тряпки, достал принадлежности, и только взялся за дело, как услышал дробный стук копыт.
   На поляну, то и дело принюхиваясь к незнакомому запаху машины, вышла дружная семейка маралов. Увидев Алексея, животные успокоились и начали мирно щипать траву чуть ли не под окнами дома.
   "А это ни к чему,--подумал Алексей, глядя на довер­чивых животных.-- Не дай бог проснутся хозяева, тогда беды не оберешься".
   Он решил отогнать их подальше от зловещего дома.
   Когда подошел к парадному крыльцу, чтобы зайти за угол дома, где паслись животные, Алексей увидел краду­щегося к углу дома хозяина с винтовкой наизготовку. Не видя Алексея, он неторопливо прицеливался, выбирая ма­рала покрупнее. Палец его уже потянулся к спусковому крючку, когда Алексей, недолго думая, кинулся к бра­коньеру и выбил у него из рук оружие.
   Раздался выстрел. Перепуганный табунок в несколько прыжков скрылся в лесу. Пуля никому вреда не причи­нила. Выбивая винтовку, Алексей споткнулся и упал.
   Когда поднял голову, то увидел над собой нечелове­ческое от злости и обиды лицо хозяина. Он занес над ним приклад, чтобы ударить, но Алексей вовремя перехватил оружие, вскакивая на ноги.
   Несколько секунд стояли они, вырывая друг у друга винтовку, красные от злости, потные от усилий.
  -- Ах ты, щенок,-- хрипел хозяин.-- Ты мне за все
заплатишь, гаденыш.
  -- Я никому ничего не должен, чтобы платить,-- хрипел Алексей. Снова, как и тогда, после падения у ручья,
у Алексея гулко забилось сердце, кровь шумно ударила
в виски, голова закружилась, во рту стало сухо-сухо.
   Это снова припадок, только и успел подумать Алексей, проваливаясь в небытие.

10

   Очнулся Алексей в незнакомой комнате. Лежал он на широкой кровати, белые спинки которой были инкрусти­рованы узорами из более темного дерева.
   Как обычно, ломило все тело, невозможно было ше­вельнуть ни руками, ни ногами.
   Осторожно повернув голову, он решил хоть немного осмотреться. Комната была обставлена вычурным, белого цвета спальным гарнитуром. Однажды они с Александрой просто так, от нечего делать, зашли в мебельный магазин. Среди множества гарнитуров, стоящих для продажи, ей тогда больше всего понравился похожий на этот спальный набор мебели. Назывался он... Алексей напряг мозг.
   "Людовик", вспомнил он. Ну да, конечно, так он и назывался. Как хотелось тогда Алексею сделать для своей любимой такой широкий, купеческий жест -- нравится, берем. Но он быстро остановился, узнав цену этого вы­чурного гарнитура.
   -- Ставить негде,-- только и сказал он.
   И вот он лежит на огромной постели, среди всего этого мебельного чуда как ни в чем не бывало.
   "Постой, постой, что со мной такое случилось?"-- начал вспоминать он.
   Прошедший день прошел у него перед глазами как в кино. Он даже вспомнил все испытанные за день чувства.
   Вспомнил налитые кровью глаза, звериный оскал лица взбешенного хозяина. От душевной боли, боли бессилия и отчаяния, он застонал. Сначала глухо, затем, давая боли выход, громче.
   Его услышали. Отворилась двустворчатая дверь, и на пороге появилась незнакомая женщина в белом халате.
  -- Тебе нельзя волноваться, лежи спокойно,-- сразу
же от двери заговорила она.-- Сейчас я тебе сделаю укол,
и ты снова заснешь.
  -- Не надо мне никаких уколов,-- Алексей внезапно
обнаружил, что лежит в постели раздетым.-- Где моя
одежда?
   -- Тебе ни в коем случае нельзя вставать,-- твердо
сказала женщина и, не обращая внимания на его слова,
подошла к тумбочке, ловко выхватила из коробки ампулу,
быстро ее надрезала, отломила кончик.
   После этого она достала из пакета одноразовый шприц. Алексей уже видел такие, когда лежал в госпитале в Афганистане.
   Неторопливо набрала в шприц содержимое ампулы, пустила струю лекарства в потолок и только после этого испытующе поглядела на своего подопечного.
   "Как Александра",-- подумал Алексей, глядя на жен­щину.
   От этой мысли ему сразу стало спокойнее, не может же она, сноровистая и, судя по заботливому взгляду, добрая, похожая на Александру, сделать ему плохо.
   Отвечая на вопросительный взгляд женщины, согласно кивнул головой.
   После укола стало хорошо-хорошо. Он снова забыл все плохое, что с ним произошло, глаза его быстро сковал сон.
   Пробуждение на следующий день было для Алексея менее сказочным. Встав с кровати, он обнаружил на при­кроватной тумбочке свою одежду, быстро оделся и, рас­чесав перед зеркалом свои взлохмаченные вихры, открыл дверь. Вышел в коридор и только тогда вспомнил, откуда знакома ему эта комната.
   Он видел ее, когда знакомился с коттеджем хозяина, правда, тогда в комнате мебель еще не была распечатана, стояла в заводской упаковке. Он торопливо зашагал к выходу.
   Побыстрей, побыстрей из этого страшного дома, под­гонял он себя, словно, выбежав во двор, сразу же очи­стится от всей той скверны, к которой независимо от своей воли приходилось постоянно прикасаться. Он молил Бога, чтобы ему никто не попался навстречу.
   Пойду в лесничество, пусть дают любую работу, толь­ко не здесь, думал он, спускаясь с парадного крыльца.
   Как ни хотел Алексей уйти с заимки незамеченным, у него ничего из этого не вышло. У крыльца прохажи­вался старший лесничий, он, видимо, уже давно дожидал­ся его, потому что как только Алексей ступил на землю, подскочил к нему и сразу же заявил:
   -- Чтобы твоей ноги больше не было ни на заимке, ни в лесничестве. Да тебя после всего, что здесь про­изошло, судить надо. А ему еще медсестру прислали. Да я бы палец о палец не ударил, если бы ты и сдыхать начал... Слизняк! Да если бы не хозяин, сдох бы ты уже давно, псих несчастный!-- Заметив, что у Алексея нали­ваются кровью глаза, лесничий отбежал от него подальше, под защиту водителя, который стоял рядом с уазиком и равнодушно наблюдал за происходящим.-- Значит, так. Я тебя увольняю с сегодняшнего дня как не справляющегося со своими обязанностями. В лесничестве такие работники не нужны,-- заявил лесничий.-- Вот твой расчет и бума­ги.
   Он бросил Алексею под ноги толстый конверт. Тот поднял его, раскрыл. В нем была его трудовая книжка и несколько 50-рублевых купюр. Сообщение главного лесни­чего обрушилось на Алексея ударом дубины. Он стоял держа в руках деньги и документы, не зная, что пред­принять, как на все это явное беззаконие реагировать.
   "Как же я теперь покажусь на глаза Александре? Снова без работы, без денег. Снова ей на шею",-- напря­женно думал Алексей, тяжело рассматривая злорадно улы­бающегося своего, уже теперь бывшего, начальника.
   А ведь это и хорошо, мелькнула невесть откуда взяв­шаяся в эти тяжелые минуты мысль. Не придется хоть больше прислуживать таким подонкам, как хозяин и его семейка. Рано или поздно это должно было случиться, заключил он.
   Сначала хотел сделать презрительный жест в сторону хозяйских прихлебателей, которые смотрели на него и ждали с его стороны какой-нибудь идиотской выходки. Это было заметно и по тому, как изменилось лицо води­теля. Из равнодушного оно стало заинтересованным, его взгляд словно подгонял Алексея.
   Ну, ну, ну же, сделай что-нибудь, чтобы потом нам можно было посмеяться вместе с хозяином.
   Он, матюгнувшись про себя, уже скомкал зелененькие купюры, чтобы бросить их в лицо лесничему, но в по­следний момент раздумал.
   Что я этим докажу?
   Он сунул деньги снова в конверт, положил в карман и зашагал к сторожке. Там быстро собрал весьk свой скудный скарб и, сложив в армейский вещмешок, крепко перевязал.
   Выйдя из сторожки, Алексей прощальным взглядом окинул притихший лес, мысленно простился с грациозной семейкой маралов и, стараясь не глядеть на маячивших по-прежнему у машины лесничего и его водителя, напра­вился к калитке.
   Чем он теперь займется, Алексей пока не думал, мысли были о другом. Как он предстанет пред очи жены, что ей скажет?..
  

11

  -- Ты меня уважаешь?-- спрашивал Алексея какой-то
незнакомый, среднего роста, худощавый, с испитым лицом
мужик.
  -- Ты кто?-- Морща лоб, желал хоть что-то вспом­нить он, но не мог. Мысли в его голове, словно воробьи-непоседы, порхали с одного предмета на другой, то и дело прячась за радужные сивушные туманы.
  -- Ты кто?-- повторил свой вопрос Алексей, разглядывая слюнявое лицо собутыльника.-- Где-то я тебя видел.
  -- Видел, видел, это факт,-- хмельно улыбался мужик, обнимая Алексея.-- Санька меня звать, Санька, за­
был, что ли, как я тебя из пивнушки тащил.
  -- А-а-а,-- смутно припоминая события уходящего
дня, протянул он.-- Спасибо, Санька,-- запоздало побла­
годарил своего нового знакомого.
   Санька куда-то вышел, и Алексей, чтобы хоть на чем-то сосредоточить свои разлетающиеся мысли, осмот­релся.
   Он сидел в старом, обшарпанном кресле, подлокотники которого жирно блестели, вызывая отвращение. Алексей убрал руки с подлокотников и опустил их на колени. Рассеянным взглядом скользнул по комнате. Комната была большая, но почему-то темная несмотря на то, что под потолком горела большая лампочка, укутанная газетным абажуром.
   Полумрак забился в углы комнаты и оттуда строил Алексею глазки, маня к себе. Он зачем-то встал и, не­твердо стоя на ногах, подошел к одному из углов. Сорвал газету, закрывающую окно. На улице было темно. Свет уличных фонарей с трудом пробивался сквозь мутные, засиженные мухами стекла.
   Угол и впрямь был черным, но не от присутствия нечистой силы, а от многолетней грязи. Алексей оглядел комнату еще раз. "Да здесь, по-моему, лет десять никто не белил",-- пронеслась в мозгу первая его трезвая мысль.
   Из мебели в комнате стоял только раскладной диван с такой же, как и на кресле, неопределенного цвета засаленной обивкой, да большой платяной шкаф с двумя покосившимися дверцами. Правда, там были еще какие-то ящики, полутабуреты и другой хлам, предназначение ко­торого, наверное, не смог бы определить и в лучшем состоянии, чем сейчас. Комната заканчивалась дверью с разбитым стеклом.
   Алексей отворил дверь и оказался в узеньком кори­дорчике, со стен которого, словно стружка, свисали об­рывки потерявших цвет обоев.
   Пока Алексей рассматривал обстановку, за дверью, выходящей на площадку, послышался шум. Дверь вскоре отворилась, и на пороге Алексей увидел своего нового товарища Сашку в сопровождении двух женщин.
   Из-за полумрака, царящего в коридоре, он не мог хорошенько разглядеть спутниц хозяина квартиры.
   -- Это мой новый кент, Леха,-- представил он гостям его.
   В руках Сашки были какие-то бутылки, кульки.
   -- Гулять будем,-- весело сказал он и с шумом про­
шел в комнату.
   Только при свете большой лампы Алексей разглядел женщин. Они как две капли воды походили на Сашку.
   Худые, с испитыми лицами, от него их отличали лишь густо намазанные кроваво-красной помадой хищные губы да дух тел, не такой тяжелый. Запах пота сдабривал какой-то неизвестный Алексею, но приятный для обоняния одеколон, а может быть, и дешевые духи.
   Хозяин принес стаканы, застелил большой ящик све­жей газетой и вывалил туда всю принесенную снедь.
   Женщины накинулись на еду, Сашка только успевал доливать стаканы водкой. Алексея начало мутить. То ли от выпитого, то ли от неприятной, вызывающей брезгли­вость обстановки. Пока подавлял в себе тошноту, одна из девиц, выглядевшая лет на сорок -- сорок пять, подсела к нему на колени и, хмельно похихикивая, стала тыкаться своими жирными слюнявыми губами в его лицо, отыски­вая губы.
   От нее несло таким стойким перегаром, весь ее про­дажный вид вызывал такое отвращение, что Алексей, сбросив ее с колен, устремился в коридор, но до ванны не добежал, и его вырвало в коридоре.
   Стало немного легче.
   Подошел Сашка и показал Алексею, где у него ванна.
   Алексей приник к крану и долго пил холодную воду, лил ее пригоршнями на голову.
   В таком состоянии он, конечно, не мог идти домой к своей дорогой жене и маленькой Иринке. Поддавшись воле случая и обещаниям Сашки найти доходную и непыльную работу, Алексей решил не показываться на глаза жене до тех пор, пока не найдет работу.
   День за днем пролетало время праздности и лени, жеманных девиц неопределенного возраста и застолий. Первое время еще напоминал своему новому дружку обобещаниях, но тот переносил дело на следующий день, потом на следующий, и так до бесконечности.
   Потом Алексей втянулся в эту безалаберную хмельную жизнь, начал все реже и реже вспоминать свой дом. Вообще и пил-то больше потому, чтобы забыться, не вспоминать больше ни афганских кошмаров, ни полуни­щенского существования своей маленькой семьи, ни обид, нанесенных ему власть имущими. Он боялся, до смерти боялся, что излишние воспоминания снова вызовут у него припадок, а то и что похлеще. Ведь в госпитале предуп­реждали, что если не будет спокойно жить, то в организме возможны необратимые процессы, которые могут вызвать и сумасшествие, и еще целый комплекс тяжелых рас­стройств. Водка и веселая компания заглушали в нем все воспоминания, и он плыл по течению жизни пока что весело и беззаботно.
   Ночные попойки, тревожный сон, похмелье и снова попойки, все эта круговерть позволяла забыться. А это пока что для него было самым главным.
   Однажды утром, когда они проснулись после очередной пьянки, хозяин полез в шкаф, но ничего, кроме пустых бутылок, не нашел.
   -- Вот и все, кончились дни золотые,-- озабоченно
сказал он.-- Придется теперь немного поработать.
   Он сходил на кухню и принес оттуда два пустых мешка. Один сунул Алексею, в другой, открыв шкаф, начал осторожно укладывать бутылки.
   -- В ванной остальные,-- коротко бросил, не отрыва­ясь от своего занятия.
   Набрали три мешка. Вытащили их во двор, погрузив на тачку, которую Сашка выпросил у дворника, повезли к ближайшему приемному пункту.
   Они шли, весело переговариваясь, не обращая внима­ния на недоуменные взгляды прохожих, которые брезгливо рассматривали их потрепанную одежонку, испитые, зарос­шие густой щетиной лица. Потолкавшись с полчаса среди сдатчиков посуды и получив деньги, они сразу же напра­вились в магазин. Прерванный цикл попоек продолжался.
   Когда кончались бутылки дома, Алексей с Сашкой брали рюкзаки и ехали в горы, где с тщательностью грибников обшаривали окрестности туристских стоянок, гостиниц и забегаловок. Однодневного бутылочного улова хватало на неделю, а при экономии на большее время. Все бы хорошо, но только Алексей стал чувствовать, что скоро уже не будет в состоянии выйти из хмельного порочного круга. Если ему не удавалось по каким-то причинам опохмелиться, сильно болела голова, ломило тело, перед глазами мелькали мушки. Однажды до того перебрал, что начали видеться какие-то чудовища, кото­рые, изрыгая огонь, хотели его сожрать. Если бы не диван, под который он чудом смог забиться, преследуемый чудовищами, не быть бы ему живу. Он начал задумы­ваться. Стал меньше пить. Это раздражало Сашку и его гостей.
   Сначала хозяин легонько брюзжал, обвинял в потере чувства товарищества, философствовал о необходимости создания партии алкашей, которая бы защищала права пьющего человека, мнение которых легавые ни во что не ставят. Он любил говорить о мнимой солидарности про­пойц, их этических нормах и анархических законах.
   Алексей, слушая его бредни, все больше и больше укреплялся в мысли, что надо во что бы то ни стало рвать с алкашами. Он начал понимать, что его деяния не могли ограничиться сбором бутылок, рано или поздно его бы затащили в какую-нибудь преступную авантюру.
   Однажды ночью Алексея разбудил грохот, доносящийся из прихожей. После очередной попойки еще шумело в голове, и потому он не сразу понял, что кто-то барабанит в дверь. Сашка не шевелился.
   Алексей нехотя встал, направился к двери.
  -- Кого там черт несет?-- сонным голосом спросил он.
Стук прекратился.
  -- Открывай, милиция,-- грозно раздалось из-за две­
ри.
  -- Сейчас, хозяина позову,-- сказал Алексей и нехотя
поплелся будить Сашку.
   Тот пускал слюни, отбрыкивался. Алексей никак не мог ему втемяшить, что это мили­ция.
   -- У, менты поганые, я вам сейчас покажу,-- сквозь
сон бурчал он и переворачивался на другой бок.
   Грохот в прихожей усиливался.
   "Сейчас точно дверь вышибут",-- подумал Алексей и,
чертыхнувшись, пошел открывать. Но было уже поздно.
Дверь затрещала, и в следующее мгновение коридор за­
полнил отборный мат.
   Алексей не успел выйти в коридор, как перед ним возникли два милиционера с разъяренными потными ли­цами.
  -- Кто хозяин?-- хватая его за руку и заламывая
назад, спросил один из милиционеров.
  -- Вон он, там. Спит,-- равнодушно произнес Алексей, ничем не обнаруживая своего негодования. Ему по­
чему-то было все равно и то, что милиционеры вломились
среди ночи, и то, что выбили дверь, и то, что один из
них выкручивал руку. У Переверзева было такое состояние,
словно он давно все это предвидел и даже ждал.
   В глубине души даже, наверное, радовался тому, что намечается какой-то поворот в его судьбе. Плохой ли, хороший, но поворот, выводящий его из этого вечно пья­ного порочного круга.
   -- Одевайся,-- зло бросил Алексею сержант (он раз­
глядел желтые лычки на погонах), выпустив руку из
своих цепких пальцев. Второй, старшина, покрепче и
поплотнее сержанта, будил Сашку. Все было безрезультатно, пока не принес из ванны таз с водой и не облил
хозяина. Тот вскочил, набросился на старшину с кулака­
ми, но в одно мгновение был сбит двумя ударами на пол.
   Действия старшины почему-то не вызвали у Алексея ответной реакции -- все-таки Сашка был его единствен­ным другом.
   Он не бросился ему на выручку, а равнодушно созер­цал мордобой, натягивая потрепанные джинсы, которые подарила Алексею одна из Сашкиных подруг.
   -- Что это у тебя?-- спросил сержант, когда Алексей,
повернувшись к нему спиной, искал рубашку.
  -- Где?-- равнодушно переспросил он.
-- Под лопаткой, на пояснице?
  -- А-а-а, это рубцы от ран.
  -- Что, в зоне с паханами не считался?
  -- Не был я в зоне, не знаю.-- Алексей надел ру­башку и с трудом застегнул трясущимися пальцами
пуговицы.-- А куда собираться-то?-- запоздало спросил
он.
  -- В отделение.
  -- Я вроде ничего не нарушал...-- начал было Алексей, но сержант пихнул его к двери.
  -- Там разберемся. Устроили здесь притон, будь моя
воля, давно бы всех вас, подонков, на Колыму отправил.
   Старшина тащил то и дело спотыкающегося Сашку. Тот уже не сопротивлялся, а только что-то нечленораз­дельно бормотал да матерился.
   Старшина затащил его в ванную и, подставив голову под струю холодной воды, спросил:
   -- Ну что, очухался? Скажи-ка мне, дерьмо собачье, где добро ворованное прячешь? Дружки-то твои все нам рассказали.
   Хозяин, пытаясь высвободиться из крепких рук стар­шины, молча мотал головой.
   "Ах, вот в чем дело",-- догадался Алексей. Он вспом­нил, как дня два назад к ним в квартиру ввалились два полупьяных мужика. Сашка сказал, что это его хорошие знакомые.
   Они попросились переночевать да на время оставить кой-какие свои вещички.
   Алексей тогда особого значения этому ночному визиту не придал, как и тому, что наутро у Сашки появились деньги. Два дня гудели они на них. А оказалось, что ворованные денежки-то.
   Вот и допрыгался, подумал Алексей. Сонное равноду­шие как рукой сняло. Чего-чего, а за соучастие в воров­стве он попадаться не желает. Стряхивая последние остатки хмельной одури, напряженно работал мозг.
   Надо бежать. Сашка не знает, кто я такой, где живу, пусть сам отвечает за содеянное. Лучше быть в бегах, чем с ним на одних нарах.
   Старшина вытащил Сашку из ванны и, кивнув сер­жанту, направился к двери.
  -- Пошли,-- пихнул сержант Алексея.-- Надо наряд
прислать, чтобы дверь посторожили,-- крикнул он стар
шине.
  -- Ничего, до утра потерпит, а там видно будет,--
донеслось снизу.
   Сейчас самый подходящий момент, подумал Алексей и, оглушив сержанта ударом кулака по голове, кинулся по лестнице вверх. Он знал, что выход на чердак дома всегда открыт. А там -- на крышу и по пожарной лестнице во двор. Милиционер не скоро очухается.
   Алексей крался по ночному городу, шарахаясь от ми­лицейских машин и патрулей.
   Словно в Афганистане, горько подумал он. Правда, там, в разведке, под рукой всегда был автомат, пара гранат и верный локоть товарища. И тогда сам черт был не стра­шен. А здесь один. Без дома. Без паспорта. Без работы.
   Мелькнула мысль, а что, если прийти к Сашеньке, рассказать ей все. Она поймет. Но Алексей сразу же отмахнулся от нее. Какой же он мужик, если приползет к любимой, как побитая собака. Да еще, не дай Бог, милицию наведет. Привлекут за укрывательство.
   Что же делать?
   Куда податься?
   Так ничего и не решив, Алексей поплелся в парк. Забрался в самый глухой уголок и, постелив на скамейку газету, улегся. Спать не хотелось и, вглядываясь сквозь густую листву в холодно поблескивающие звезды, Алексей думал о своей такой несуразной жизни. Думал и не находил ответа на вопрос, зачем все-таки живет? В чем вообще смысл жизни человека? Если человек рождается для того, чтобы страдать и в горе умереть, стать горсткой праха, то это слишком жестоко, бесчеловечно. Такая жизнь просто бессмысленна. Только божественное начало, венцом которого является вечная душа, дает смысл чело­веческому существованию. Алексей хотел в это верить, но не мог всего этого осмыслить, воспринять сердцем, всем своим существом. Он просто еще не был готов к этому, равному рождению событию, когда тело и душа сами внемлют богу.

12

   В "отстойнике"; куда Алексей попал после нескольких ночевок под мостом в парке, собралась достойная компа­ния. Бомжи со стажем. Пропойцы без лиц и даже зачат­ков совести. Двухэтажный дом на окраине города подлежал сносу. Все, что можно было оттуда вынести, уже было вынесено, вплоть до рам и дверей. В нескольких комнатах потуги несунов навсегда запечатлелись брешами в полу, которыми не преминули воспользоваться бомжи, используя их как общественный туалет. Обходились там без табличек "М" и "Ж", так как особо полов не раз­личали. Да и как можно было различить, мужчина это или женщина -- ведь обитатели "отстойника" рядились кто во что мог.
   Впервые переступив порог одной из комнат этой злач­ной гостиницы, Алексей увидел развалюху-стол, несколько ватников, лежащих на полу, и прыгающих по ним детей. Здесь мужчины, женщины и дети жили и умирали. Уми­рали от болезней и старости, чаще всего от перепоя. Здесь предстояло жить и ему. Новоявленному бомжу, по кото­рому тюрьма плакала.
   Алексей понимал, что докатился до самого дна, но менять что-то в своей нынешней жизни не хотел. На него вновь накатила апатия ко всему. Не надо было куда-то идти, доказывать свою непричастность к преступлению, свое право жить под солнцем. Он знал, что в этом мире человеческой злобы так и останется ничем. Что его так же, как когда-то Мурата, могут ни за что ни про что схватить на улице, посадить в каталажку и, в конце концов, отправить на Колыму. А то, что десантник Алексей Переверзев честно выполнял свой воинский долг, перенес столько боли и страданий, прежде чем вернулся к нор­мальной жизни, хотел жить, как все нормальные люди,-- это никого не волнует. И только здесь, среди испитой, потрепанной компании бомжей, он начал чувствовать себя каким-никаким, а человеком.
   Собравшись за бутылкой, мужчины и женщины вни­мали его героическим рассказам, щупали рубцы и вместе с ним смеялись и плакали. Переживали. Сочувствовали. Жалели.
   И хотя образ жизни его теперь мало чем отличался от запоев в компании Сашки, у Алексея не возникало и мысли о том, чтобы как-то переменить свое нынешнее бытие.
   Его принял и в большую и разноликую семью, и он старался всячески оправдать доверие бомжей. Когда боле­ли дети, он, скопив втайне от всех деньжат, покупал кой-какие лекарства и, как заправский лекарь (благо, что за время госпитальных скитаний нахватался верхушек), пользовал их.
   Особенно привязался Алексей к старику, имя которого уже никто и не помнил. Все называли его Клюкой. Дед уже многие годы не расставался с костылем. Что-то тра­гическое и страшное произошло в жизни этого человека, и хотя никто из "семьи" не знал о его судьбе, Алексей видел непрерывную боль, излучаемую старческими глаза­ми. Первое время старик был с ним немногословен, но, узнав о жизни "афганца", стал разговорчивее. Видя уча­стливый взгляд и внимание к себе, Клюка растаял вовсе. Алексеи до самого последнего момента не хотел верить, что этот спившийся, поседевший, дурно пахнущий человек был когда-то артистом. Играл главные роли в столичных театрах. Писал, по его словам, неплохие стихи. Даже когда Клюка с чувством продекламировал Беранже:
   Я стар и хил; здесь у дороги,
   Во рву придется умереть.

Пусть скажут: "Пьян, не держат ноги".

Тем лучше,-- что меня жалеть?

Один мне в шапку грош кидает.

   Другой и не взглянув идет.
   Спешите! Пир вас ожидает.

Старик бродяга и без вас умрет...

   Алексей все еще не верил в искренность этого давно деградировавшего человека. Тогда старик попросил его отвернуться. Долго копался в своем тайнике, перелопачи­вая кучу тряпья.
   Алексей скорее почувствовал, чем услышал, что ста­рик плачет. Успокаивать его он не стал. По себе знал, что его участие лишь усугубит старческое горе.
   Через несколько дней Клюка начал чахнуть, не ел, не пил ничего, хотя Алексей постоянно приносил ему с ба­зара что-нибудь вкусненькое. Пить лекарства наотрез от­казался. Лежал и смотрел в потолок. Сожители не мешали ему. Перед смертью каждый человек имеет право на одиночество.
   Вскоре Клюки не стало.
   Алексей понял это по вселенскому холоду, который обжег его руку, когда он утром по привычке притронулся к челу старика.
   Собрался совет. С похмелья решение принималось ту­го. Когда один из старожилов предложил сбросить труп в окно, прямо в помойную яму, никто не возражал.
   Заступничество Алексея, который предложил похоро­нить старика как подобает, по-христиански, встретило раздражение всей толпы. Раздались крики:
   -- Вместе со стариком его в помойную яму. Меньше свидетелей будет.
   Алексей отступился. Со своим уставом в чужой мона­стырь не лезь, подумал он и вместе с еще четырьмя мужиками уже равнодушно схватил все, что осталось от Клюки, и, раскачав, сбросил в помойную яму. Вонючая жижа разверзлась и тотчас поглотила бренные останки.
   "Вот и все. Так же и меня когда-нибудь бросят и забудут",-- горько подумал Алексей и словно прозрел.
   Зачем он здесь? Кто такие эти жестокие люди? По­чему он с ними?
   Мозг лихорадочно искал ответы на все эти вопросы, но ничего оправдывающего нынешнее его существование не находил.
   Надо осмотреться и рвать отсюда когти, пронеслась успокоительная мысль. На смену ей мелькнула другая -- куда податься? Ведь он нисколько не сомневался, что его ищут, чтобы привлечь к ответственности за соучастие в воровстве, а особо за то, что оказал сопротивление ми­лиции. И тогда ему стало страшно. Безысходность давила словно многопудовая плита. В мозгу снова застучали мо­лоточки. Голова закружилась, и Алексей, скрипя зубами, упал на пол, начал кататься по нему, скребя пальцами по шероховатой поверхности. Боли он не чувствовал.
   Очнулся Алексей только на другое утро. Лежал в углу комнаты, заваленный пропахшим мочой и гнилью тряпьем. С омерзением отшвырнув от себя "одеяло", он встал. В комнате никого не было. На колченогом столе валялись объедки. Под столом -- батарея пустых бутылок:
  -- Уж не по мне ли тризну справляли,-- горько усмехнулся Алексей. -- Эй, кто здесь есть,-- крикнул он.
В коридоре раздались голоса, и вскоре в комнату ввалила
хмельная компания. Стол вскоре вновь был уставлен едой
и питьем, объедки лишь сбросили на пол.
  -- Ну что, парень, оклемался?-- спросил Алексея не­
знакомый мужчина со шрамом на правой щеке.-- Садись,
знакомиться будем,-- широким жестом показал он на ме­
сто рядом с собой. Алексей сел.
  -- Ну что, за знакомство?-- предложил мужчина.
  -- Давай,-- вяло поддержал Алексей.-- Меня Алексе­
ем кличут, а тебя?
  -- Меня?-- незнакомец оскалил в улыбке рот.-- Зо­ви меня Меченый. Они чокнулись и залпом осушили
стаканы.
   Изрядно выпив, Меченый обнял Алексея за плечи и вместо стандартного "Ты меня уважаешь "спросил:
  -- Хочешь подзаработать?
  -- Хочу!-- выпалил Алексей не раздумывая. "Хоть к
черту на кулички,-- подумал он,-- лишь бы подальше от
этой шатии-братии".
  -- А что делать-то?-- заинтересованно спросил он.
  -- Да работа простая -- руками, да ногами,-- ух­мыльнулся Меченый.-- Я бригаду собираю на плантацию,
к корейцам. Лук там обрабатывать, да еще кой-чего. По
рукам?
  -- По рукам. А сколько платить будут?-- запоздало
спросил Алексей.
  -- Не боись, тебя не обижу,-- снова оскалился Ме­ченый, глаза его хищно блеснули.-- Едем завтра. Машина
будет стоять у нижних ворот колхозного рынка.
  
  

13

  
   Корейцев-хозяев Алексей на плантации так и не уви­дел. Всем здесь заправлял Меченый. Об этом он сказал сразу, как только после многочасовой езды по проселоч­ным дорогам грузовик остановился возле обшарпанного вагончика.
   -- Я вам бог и царь,-- ухмыльнувшись заявил он,--
вы мои рабы. От меня зависит то, сколько вы будете
есть, пить и спать. Все понятно?
   Бомжи молчали.
  -- Я повторяю, вам все понятно?-- добавил Меченый,
рубец на щеке начал краснеть, глаза выпучиваться.
  -- Понятно,-- вяло сказал за всех щуплый паренек в
заплатанных солдатских штанах и рваной, давно не стиранной майке.-- В армии издевались, здесь не лучше. О
боже, да когда же это все кончится?-- Парень затравлен­
но огляделся, не слышал ли кто из бомжей его слова,
произнесенные в сердцах.
   Молодой, Наверное, из армии сбежал, заключил Алек­сей, краем уха услышавший стенания товарища по несча­стью.
   Удовлетворенный ответом, бригадир распорядился:
   -- А сейчас нечего Ваньку валять -- устраивайтесь
кто где горазд. Не меньше, чем на месяц, работенки.
   Кто-то из бомжей полез в вагончик, но был остановлен резким окриком Меченого.
   -- Ты что, падла, места своего не знаешь, лезешь
куда ни попадя. Не хватало еще твоей вонючей хари в
вагончике. Вон в овраге устраивайтесь.
   Бригадир вытащил из вагончика с десяток матрасов и рваных одеял, и бросил барахло в пыль.
   -- Извиняйте, что простынок беленьких не припас,--
издевательски ухмыльнулся он и скрылся в вагончике.
   На обед бригадир выдал по банке консервов да по полбулки хлеба.
   -- Жрите быстрей, через час на работу,-- поторопил
он бомжей.
   Поле, занимавшее несколько гектаров, заросло травой так, что не видно даже луковых перьев. Бригадир наделил каждому по десять рядков, сказал;
   -- Ужин получит только тот, кто дойдет до конца
плантации. Кто не успеет, может работать ночью, благо, что ночи сейчас лунные.--Меченый загоготал, радуясь своему каламбуру.
   Разобрав тяпки, бомжи приступили к работе. Рядки Алексея оказались рядом с участком "солдата".
   -- Как звать-то тебя?-- спросил Алексей парня.
Глянув исподлобья на соседа, тот промолчал.
  -- Да не бойся ты,-- как мог тепло сказал Алексей.--
Не один день вместе жить да работать придется. Так что
без знакомства не обойтись. Алексеем меня зовут.
  -- А меня Кириллом,-- нехотя отозвался "солдат".
   С непривычки уже после первого десятка метров про­полки заныла спина. Надо было то и дело наклоняться, чтобы вырвать сорняки, вымахавшие по пояс. Тупое лез­вие тяпки не срезало, а с трудом ломало стебли почти в палец толщиной.
   У Кирилла дела шли не лучше. Он часто останавли­вался, чтобы передохнуть, но, увидев бригадира, появля­ющегося на крыльце вагончика, торопливо хватал тяпку и принимался крушить зеленую стену. Запала хватало ненадолго, и парень обессиленно опускался на землю, чтобы вскоре, вновь подстегиваемый присутствием Мече­ного, кидаться на сорняки.
   Так он долго не протянет, вытирая рукавом обильно выступивший пот, подумал Алексей.
   -- Ты не кидайся на траву словно в атаку, так силы
быстро растратишь, до конца не дойдешь,-- остановил он
Кирилла от очередного штурма.-- Здесь нужна сноровка.
Смотри, как я пропалываю.
   Алексей приподнял невысоко тяпку, опустил ее острым углом, выворачивая сорняк вместе с корнем. Кирилл бла­годарно зыркнул на него и, поубавив прыти, начал спо­койно и монотонно двигать тяпкой так, как показывал Алексей,
   Стоящее в зените солнце нещадно палило. От шеро­ховатого черенка горели ладони. Мучила жажда. Хотелось бросить все к чертовой матери и забыться, но он заставлял себя работать, решив проверить, сколько сможет выдер­жать. К середине поля у него словно открылось второе дыхание. Поясницу уже не ломило.
   Поклоны, значит, на пользу пошли, удовлетворенно подумал Алексей.
   Жажду он заглушал. Этому его научил фган". Вот только ладони, позеленевшие от травы, жгло невыносимой болью. Но и здесь нашел выход. Оторвал от старой рубахи рукава и надел на руки как рукавицы, боль немного утихла. Его примеру последовал и Кирилл, которого уже качало от слабости.
   Алексей как мог подбадривал. Прихватил лишний ряд. Старался, чтобы новый товарищ от него не отставал.
   К закату работу закончили. Похлебав густой перловой каши с мясом, Алексей и Кирилл в бессилии опустились на матрасы.
   Ни говорить, ни думать не хотелось.
   Через минуту уже спали как убитые.
   Утром бригадир поднимал всех пинками. Бомжи, под­гоняемые зуботычинами и страхом, наскоро позавтракав, двинулись на плантацию.
   И так каждый день по двенадцать, четырнадцать ча­сов.
   Через неделю Алексея было уже трудно узнать. Он исхудал, до черноты загорел. Ладони огрубели. Мысли работали в одном направлении. Как побыстрее закончить работу, поесть и поспать. Больше ничего на свете не нужно. Он, словно тягловая бессловесная скотина, пови­нующаяся хлысту пастуха, шел туда, куда гнали, делал то, что говорили, ел, что давали. И над всем этим -- ухмыляющийся и жестокий надзиратель -- Меченый.
   Никто из бомжей и не пытался бунтовать. Это были разные люди, но всех объединяла забитость, никчемность каждого и всех вместе. Только однажды, уже перед самым концом работ, один из бомжей попытался сбежать. Но бригадир скоро настиг его. Приволок к вагончику и в назидание остальным избил до полусмерти. На другой день его увезли, и больше не было о нем ни слуху, ни духу. Алексей догадывался, что Меченый не мог простить бомжу бунта и где-нибудь подальше от людских глаз его пришил. Догадывался, но молчал. Так себе лучше.
   После этого бригадир ввел кое-какие послабления. Ра­бочий день и нормы уменьшились.
   Вечером уже можно было отвести душу в беседе.
   Работая рядом, Алексей сдружился с Кириллом. Был для него чем-то вроде старшего брата. Парень тянулся к нему. Узнав о судьбе Алексея, долго молчал, потом не­многословного, забитого человека-звереныша словно про­рвало.
   Кирилл рос в благополучной семье, читал Жюль Вер­на, Вальтера Скотта, влюблялся в сильных, честных, му­жественных и благородных героев книг. Фантазировал, представляя себя одним из них, сочинял возвышенные стихи. А реальная жизнь была жестче, тривиальней.
   Розовые иллюзии улетучились сразу же, как только Кирилл попал в воинскую часть. Первым делом его раз­дели. Сняли свитер, джинсы, кроссовки и вместо этого кинули рваные брюки, мол, до старшины и в этом дой­дешь. После бани каптер кинул ему хэбэ, не по размеру большое. Но и этой обновкой он как следует не полюбо­вался. Деды раздели его вновь, кинув старье. Старшина этого не заметил. Вернее, и замечать не захотел. Кирилл пожаловался взводному. И с этого момента жизнь его стала нестерпимой. Тренировки после отбоя, мытье туа­лета зубной щеткой -- это мелочи по сравнению с тем, что пришлось испытать молодому солдату.
   Из санчасти, куда его положили с переломом челюсти, он в полк так и не вернулся. Сбежал. Бродяжничал. И вот он здесь. На правах скотины, которую такой вот Меченый может и убить и никто не станет искать.
   -- Закончим работу, получу расчет, оденусь и пойду
в военкомат сдаваться. Пусть делают что хотят, но так
жить я больше не могу,-- сказал в заключение Кирилл.
   -- Я тоже,-- высказал давно обдуманное решение
Алексей.-- Давай не терять связи, друг другу помогать.
   -- Давай!
   Месячный срок работ, на который подписались бомжи, подходил к концу. Высушенный и отсортированный лук уже был засыпан в мешки.
   Ждали прибытия хозяина плантации и расчета. В их временном лагере с каждым днем нарастало возбуждение. Люди, проработав почти целый месяц на положении бес­словесной скотины, бросали злобные взгляды на вагончик, где блаженствовал их надсмотрщик. Кое-кто из горячих голов предлагал сжечь вагончик к чертовой матери, а расчет получить натурой, благо, что лук всегда в цене.
   Алексей, к мнению которого бомжи за время работы на плантации прислушивались, посоветовал не торопиться с расправой.
   -- Получим расчет и тогда проучим этого гада, чтобы
больше не издевался над нашим братом.
   Бомжи всегда уважали силу. Особенно когда она со­четалась в руках и в голове одновременно.
   Они согласились на отсрочку.
   С колонной грузовиков, нанятых хозяином для пере­возки лука, на плантацию прибыл щуплого вида господин.
   Помахивая стеком, он, ни на кого из бомжей не глядя, проследовал семенящей походкой в вагончик бригадира.
   После недолгого совещания на крыльцо вышел Мече­ный.
   -- Хозяин передал вам большую благодарность. Вы хорошо поработали. Осталось самое малое -- загрузить лук в машины. После этого все вы получите расчет. И с завтрашнего дня все свободны. Да, чуть было не забыл. Если закончите погрузку до заката, получите целый ящик вина и хорошую закуску. Так что за работу.
   Подхлестываемые мыслью о предстоящей попойке, бомжи работали не покладая рук до тех пор, пока не была загружена последняя машина.
   Бригадир свое слово сдержал. На столе появилось вино, мясные консервы, хлеб.
   Меченый чокался с каждым из бомжей, и те таяли от его внимания, позабыв все на свете. Куда и пропал их еще недавний воинственный запал.
   После третьего стакана бригадир уже обнимался со своими недавними "рабами". Слушал их слюнявые заве­рения в любви и дружбе.
   Алексей с Кириллом сидели в конце стола и в общей вакханалии не участвовали. Алексей предложил своему новому другу выпить, но тот наотрез отказался.
  -- Все, завязал,-- просто сказал он.-- Если начну
сейчас, то уже никто меня не остановит,-- добавил он,
горько скривив в усмешке губы.
  -- Ну нет так нет, елки-моталки,-- поддержал Ки­рилла Алексей.
   Когда дело дошло до расчета, почти вся бомжевская компания была в таком состоянии, что Меченому не составляло большого труда нагреть на этом деле руки.
   Получив расчет, бомжи, не считая купюр, спешили к столу, чтобы не упустить, не дай Бог, лишнего стаканчика хмельного пойла. Был бы рядом магазин, они бы не раздумывая просадили все, что с таким трудом заработа­ли.
   Алексей деньги пересчитал.
   -- Двести рублей за такую работу? Ты что, гад, на
нашей шее хочешь в рай въехать? Не выйдет. Давай,
что заработал!-- Алексей ненавидящим взглядом уперся
в покрасневшее от вина, лощеное лицо бригадира. Тот
не ожидал такого выпада и, ни слова не говоря, вытащил из кармана пачку червонцев, отсчитал еще пятьдесят рублей.
   Алексей взял деньги и, не дожидаясь ругани Меченого, который медленно приходил в себя, пошел к своей посте­ли.
  -- Вот дерьмо, но ничего, я эти денежки с кого-нибудь
другого востребую,-- сказал вслед удаляющемуся Алексею
Меченый, и когда к нему подошел Кирилл, сунул тому
полпачки рублевок.
  -- На, подавись вместе со своим другом,-- зло бросил
он парню и, сделав всей компании ручкой, удалился в вагончик.
   Солнечный луч, пробившийся сквозь листву кустар­ника прямо в глаза, заставил Алексея вздрогнуть. Мысль о том, что проспал и опоздал на работу, заставила биться сердце учащенней, но вдруг пришло озарение -- работы на плантации закончены. Он свободен. У него есть деньги, которых хватит, чтобы более или менее прилично одеться и прямиком домой к Сашеньке. Его любимой Сашеньке. Алексей представил их долгождан­ную встречу, ее лицо, губы, пахнущие родным, ни с чем не сравнимым запахом. Сердце сладостно защемило. Как хороша жизнь, подумал он, и ему захотелось по­делиться этой мыслью с Кириллом.
   Алексей открыл глаза. Его взгляду представилась не­вообразимая картина. Бомжи-артельщики лежали вокруг стола, в овраге в самых неописуемых позах.
   Нажрались, неприязненно подумал Алексей, ища гла­зами Кирилла. На обычном месте, на тонком тюфяке под невысоким деревцем, его не было.
   -- Кирилл,-- позвал он.
   Никто не откликался. Зашевелились несколько бом­жей, пытались встать, но тут же повалились на землю и затихли.
   Алексей встал, подошел к дереву и, только прибли­зившись вплотную, заметил свисающие из-под кроны длинные тонкие ноги в штопаных армейских штанах и рваных кедах.
   Что он, зарядкой занялся, что ли, мелькнула неожи­данная мысль, и тут же Алексей понял, что случилось непоправимое.
   -- Кирилл, что ты наделал,-- кричал Алексей, хватая
безжизненное тело парня, приподымая его, словно мог
этим спасти.-- Эй, кто там есть, помогите,-- кричал он,
чувствуя сквозь ткань штанов неживой холод хрупкого
тела.
   После того как Кирилла сняли с дерева, Алексей вместе с тремя уже успевшими протрезветь бомжами ки­нулся к вагончику.
   Хоть бы не ушел, гад, молил Бога, а перед глазами то и дело появлялся клочок бумаги с еле различимыми каракулями Кирилла: "Я совершил это из-за бригадира, который забрал мои деньги себе".
   В вагончике было пусто. Меченый рано утром, видимо, уехал с колонной. Ищи теперь свищи.
   Алексей от бессилия что-то сделать заскрежетал зубами. Подняв попавшуюся под руку тяпку, начал крушить все, что еще оставалось в вагончике. Фанер­ный ящик, заменяющий стол, полати из тонких не-струганных досок и ящики, заменявшие хозяевам табуретки.
   Когда запал бешеной злобы и бессилия прошел, Алек­сей вышел из вагончика и, не разбирая дороги, пошел туда, где лежал Кирилл.
   -- Надо похоронить его по-человечески,-- сказал себе Алексей.
   На могиле он поклялся, что найдет Меченого и ото­мстит за смерть друга.
   В город бомжи вместе с Алексеем добрались затемно. Набрали в "турчатнике" водки, кой-какой закуски и рас­положились в глубине парка, где устроили тризну по безвременно погибшему солдатику.
   Тризна эта не прекращалась до тех пор, пока не кончились деньги. Алексей, оборванный и обросший, с испитым лицом и жгучей жаждой похмелья, уже и не думал о возвращении домой. На смену стремлению изме­нить что-то в своей жизни снова пришло хмельное рав­нодушие и слюнявая жалость к себе.
   Жизнь его вновь потекла по уже выверенным кругам зеленого ада. Он, страдая от похмелья, в поисках средств к "тушению внутреннего пожара" снова и снова шел по проторенным тропам в поисках пустых бутылок, где од­нажды судьба свела его с Сашкой.
   Встреча была радостной для обоих. Алексею уже по­рядком надоело ночевать где придется, а идти в "отстой­ник" его бы под пистолетом не заставили.
   У Сашки были свои далеко идущие интересы. Он и раньше неоднократно намекал Алексею, что им интересу­ются одни его знакомые, которые могут за его военные знания и боевой опыт хорошо платить.
  -- Ты что, тоже удрал?-- спросил Алексей.
  -- Что я, дурак, что ли?-- хмыкнул Сашка.-- Не
первый раз берут и отпускают менты поганые. Вот и в
тот раз ошибка вышла. Никто у меня ничего не прятал.
  -- А те два мужика, что ночью приходили...
  -- Забудь о них. И вообще в нашем деле чем меньше
знаешь, тем лучше.
  -- А со мной что? Ищут?-- внутренне напрягшись,
задал Алексей вопрос, который мучил его все время с
момента их встречи.
   -- А крепко ты сержанта треснул. Не скоро, гад,
очухался. Хороший у тебя удар. В отношении тебя решили
шум не подымать. Менты не имели права вламываться в
квартиру и тем более брать тебя. Ведь в протоколе до­
проса о тебе ни слова не было. Барыги все валили на
меня. Но у них ничего не вышло. Я вовремя от их шмоток
отделался. Так-то, брат.
   Дни вновь потекли серой, ничем не запоминающейся хмельной чередой. Изредка, когда наступало полное про­трезвление, Алексей думал о доме, Сашеньке, дочурке, но у него не было сил и желания вырваться из этого хмельного порочного круга. Кроме того, он через Сашку наводил справки: на его письма ответов до сих пор не было. А раз так, то он, как и прежде, для общества без паспорта был никем.
   Однажды, когда Алексей вез на тачке очередную партию бутылок для сдачи, кто-то его окликнул. Сна­чала он не обратил на это внимания. Мало ли Алексеев вокруг, но, услышав свое имя во второй раз, невольно оглянулся.
   Его догонял улыбающийся во все лицо высокий, подтянутый, модно одетый парень. Что-то знакомое было в его больших голубых глазах, в этой радушной улыбке.
   Алексей остановился, дожидаясь, пока человек подой­дет. Парень чуть заметно прихрамывал.
   Так это же Витька Меньшиков, вспомнил вдруг Алек­сей своего товарища по госпитальной палате. Когда Алек­сея выписали, Виктору сняли гипс, и он по его примеру уже начинал ходить.
   Первое мгновение Алексей несказанно обрадовался этой встрече, но, представив, в каком он сейчас виде, осекся. Стоял и напряженно ждал Витькиных удивленных восклицаний.
   Но тот, словно не замечая обросшего, изможденного от похмелья лица Алексея, запавших, в черных кругах, настороженных глаз, потрепанной, давно не видавшей ни щетки, ни утюга одежонки, с размаху облапил Алексея, сжал в объятиях так, что тот чуть не задохнулся, только после этого взял за плечи и, отстранив от себя, начал внимательно рассматривать.
   -- Ну что же ты ни разу ко мне не зашел, не позвонил, я же тебе адрес давал,-- с обидой в голосе сказал он.-- Мы так тебя дома ждали. И мама, и папа, и сестренка. Только о тебе и разговоры. Ты знаешь, Олег Бурыкин, глядя на тебя, тоже на ноги встал. Позвоночник укрепил, сам теперь специальные спортивные снаряды изо­бретает, помогает жить тем, кто обречен на неподвиж­ность. Ведь это все благодаря тебе. Мы с ним переписываемся, и он все спрашивает о тебе, где ты, чем занимаешься? Леша, чем ты теперь занимаешься?
  

14

   Видя, что Алексей замялся, Виктор больше вопросов задавать не стал. Он взялся за ручку тележки, бесстрастно предложил:
   -- Я помогу.
   Они шли молча. Неравномерно поскрипывали давно не смазанные колеса тележки да изредка громыхали на уха­бах бутылки.
   -- Сюда,-- сказал Алексей, заворачивая оглобли в
узенький переулочек. Очередь в пункт приема стеклопосуды была небольшая, и вскоре Алексей, получив несколько мятых бумажек да кучу мелочи, хотел пойти по давно
проторенному маршруту -- магазин -- квартира Сашки.
Но Виктор не отходил от него ни на шаг, прилип, словно
банный лист к одному месту. Это злило Алексея и в то
же время где-то в глубине души было приятно, что Витька
Меньшиков не отвернулся от него, а напротив, хочет ему
как-то помочь. Хочет, но не знает, как это сделать. Это
Алексей видел по решительному блеску его глаз, упрямо
сжатым губам. Но он не торопился высказать то, что
хотел, то, о чем думал всю дорогу, пока шли к приемному
пункту.
   Раз Алексею показалось вдруг, что Виктор хочет его крепко выматерить, в глазах вспыхнул злой огонек, но тут же потух. Меньшиков умел сдерживать свои чувства. Это Алексей знал по жизни в госпитале.
   Сначала он хотел рассказать Виктору какую-нибудь более или менее правдоподобную историю о своей чудес­ной жизни, чтобы в конце концов тот отвязался. Он не хотел, чтобы его жалели. Жалость для Алексея была страшнее всего, вызывала бешеную ярость. Но в послед­ний момент вдруг решил провести Виктора по всему своему порочному кругу. Станет противно, уйдет, и не надо будет ничего сочинять.
  -- Ну что, пошли дальше,-- Алексей окинул изуча­ющим взглядом лицо Виктора. Тот был сосредоточен, в
глазах светилась решимость.
  -- Пошли,-- уверенно сказал он и зашагал за Алексеем.
   Купив на все имеющиеся деньги пять бутылок бормо­тухи, булку хлеба и с килограмм соленых помидоров, Алексей с тоской посмотрел на полки, уставленные боль­шими и маленькими баночками рыбных консервов. Кильки в томате -- самая лучшая закуска, но в карманах пус­тота, а просить у Виктора взаймы не хотел. Еще с детдома уяснил мудрую истину: брать в долг -- значит попасть в зависимость к тому, кто одалживает. А этого себе позво­лить не мог, тем более в том положении, в котором пребывал.
   Пока размышлял об этом, Виктор куда-то пропал. Алексей направился к выходу, уверенный в том, что тот, воспользовавшись столпотворением, царящем в тесном ма­газине, просто бросил его не попрощавшись.
   Да и что со мной валандаться, с горечью думал Алек­сей, что может быть общего у алкаша замызганного, опустившегося с этим красивым, статным, модно одетым молодым человеком? Он шпиговал себя нелестными эпи­тетами, словно иголками, чтобы еще и еще раз вызвать ненависть к той жизни, которую вел.
   Желание бросить все и спрятаться куда-нибудь подаль­ше от людей -- самых мерзких тварей, которых только знал, вызывало в душе жгучую боль. Куда пойти? Куда спрятаться? Кто его поймет? Кто успокоит? Кто?
   Ведь даже такой близкий человек, как Александра, частенько его не понимала и потому жалела. А не жалости ему надо,-- понимания! Вот и Витька не захотел понять, сбежал.
   -- Эх,-- горько вздохнул он и заскрипел зубами.
   -- Ты что зубами скрипишь, болит что?-- неожиданно
наскочил на Алексея Виктор.
   Тот чуть не выронил из рук бутылки.
   -- Да так,-- не скрывая радости, сказал Алексей.-- Я
уж думал, что ты слинял потихоньку.
  -- Плохо ты меня знаешь,-- улыбнулся Виктор.--
Что-то килечки захотелось, вот взял.-- Сквозь полиэти­
леновый пакет блестели пузатые банки.
  -- Давай все остальное сюда,-- предложил Виктор,
подавая Алексею другой пакет, побольше.
   К Сашке они пришли уже к обеду. Отворяя дверь, хозяин выматерился.
  -- Голова трещит, а ты лазишь где-то,-- добавил уже
более миролюбиво, разглядев в полумраке площадки еще
одного гостя.
  -- Знакомься, мой друг,-- сказал Алексей.
   -- Виктор,-- протянул руку Меньшиков.
Хозяин облапил его.
   -- Сашок,-- прилизывая торчащие вихры, выдохнул
он:
   Видя, что Виктор чуть заметно скривился от хлынув­шего на него застоявшегося перегара, усмехнулся:
   -- Привыкай, Алешка тоже сначала нос воротил, а
потом ничего, спился. И ты привыкнешь.
   В комнате их уже ждали. За импровизированным сто­лом -- ящиками, устеленными обрывками газет, сидели две Сашкины чувихи и какой-то незнакомый мужик. Они уже опорожнили бутылку водки и теперь с вожделением уставились на пакет с бутылками вина.
   Увидев незнакомого высокого и стройного парня, девахи захихикали, полезли к Виктору знакомиться. В это время Сашка подвел Алексея к незнакомому мужику и негромко, чтоб слышал только он да незна­комец, сказал:
   -- Вот человек, который найдет тебе работу по душе,
а то, я вижу, ты на меня в обиде за то, что я до сих
пор своего обещания не выполнил. В ваши дела я вмешиваться не хочу и не буду, мое дело -- сторона.
   Сашка отошел от них и занялся сервировкой стола.
   Деваха, усадив Виктора за стол, что-то у него выпы­тывала, ощупывая своими ненасытными глазами его стат­ную фигуру. То одна, то другая шептали что-то соленое ему на ухо и тут же заливались безудержным смехом. Виктор старался не ударить лицом в грязь и изо всех сил пытался быть компанейским.
   Незнакомец отвел Алексея к окну и без всяких пре­дисловий начал:
  -- Слышал я, что ты мента одним-единственным уда­ром отключил?
  -- Да было дело,-- нехотя ответил Алексей.
  -- Не прибедняйся. Сашка мне многое рассказал про
твое героическое прошлое. В фгане", наверное, духов в
лоб бил с одного выстрела? И сейчас, наверное, рука не
дрогнет?
  -- Да это когда было? Я уже оружие с год в руках
не держал,-- еще полностью не понимая, куда клонит
Сашкин знакомец, ответил Алексей, подумав про себя: не
в спортивную же секцию звать будет, не тот контингент.
Может быть, в охотничью артель?
  -- С оружием проблем не будет,-- не договаривая
чего-то важного, продолжал незнакомец.-- Я думаю, ты
нам подойдешь,-- еще раз оценивающе оглядев широко­
костную, хоть и худощавую фигуру, заключил он.-- Дай
срок -- обретешь спортивную форму, а там и делом зай­
мешься.
  -- Каким делом-то?-- полюбопытствовал Алексей.
  -- Всему свое время, молодой человек. Ну так как,
по рукам?
  -- Я подумаю,-- нерешительно начал Алексей.-- Я
потом через Сашка передам о своем решении,-- уже
уверенней добавил он, вспомнив, что теперь-то он не один.
У него есть настоящий друг, который ради него сейчас
якшается с этой мразью. Смеется, шутит, хотя на душе,
наверное, кошки скребут. И все ради него.
   Не будь сегодняшней встречи, не будь Виктор тем, кем он сейчас был, Алексей, наверное, сразу бы, без всякого раздумья согласился на предложение Сашкиного знакомого, потому что решил рвать с попойками и браться за какое-нибудь другое дело. Неважно, за какое. Плохое ли, хорошее, но за дело. А там -- куда кривая вывезет. Повезло же ему в том бою, может быть, повезет и дальше. Так думал еще вчера.
   Вчера у него не было выбора. А сегодня рядом был человек, к которому сразу же потянулась душа. Сегод­няшняя встреча с Виктором давала ему выбор. Теперь он мог сравнить то, что у него было и будет, с тем, что мог предложить друг. За все время с момента встречи Виктор и словом не обмолвился о том, что может посоветовать взамен настоящего его существования. Но Алексей верил, что Виктор -- человек действия и не будет с ним сюсюкать, жалеть, а что-то предложит дельное. Такое, что перевернет всю его жизнь. А этого сейчас хотел больше всего.
   -- Ну что ж,-- сказал незнакомец,-- я никого не не­
волю. Надумаешь -- Сашок меня найдет.
   Они подсели к столу. Выпили сначала за прекрасное женское общество, потом за гостей, за успех дела. Выпито было много, и потому никто из присутствующих не спра­шивал, за успех какого дела пьют. О нем знали только двое -- Алексей и незнакомец, которого бабенки называли то Эдиком, то ласково "котиком". Кем он был на самом деле, не знал даже Сашок.
   Выпив за успех дела, Эдик вежливо, по-джентльмен­ски распрощался со всеми и, пожелав хозяину удачи, исчез, словно его в комнате и не было.
   Никто о нем больше и не вспоминал. Девахи пищали от удовольствия, когда Витька щипал то одну, то другую из них за мягкие места. Сашок пил молча. Молчал и Алексей. Он обдумывал заманчивое предложение Эдика.
   То ли от того, что перепил, то ли от того, что в комнате было особенно душно, то ли от треволнений душевных, то ли от всего этого вместе у Алексея начала кружиться голова, к горлу подступила горечь. Он резко вскочил, чтобы успеть добежать до ванны, но не устоял на ногах и плюхнулся всем телом на стол. Сознание вдруг сразу отключилось.
   Пришел в себя лишь тогда, когда в нос ударила волна резкого запаха нашатыря. Он ничего не видел, но чувст­вовал, что кто-то трет ему виски. Голова, казалось, за­жата в тиски, и только прикосновение нежных женских рук ослабляло боль.
  -- Сашенька, Саша,-- прошептал он.
  -- Леха, Леха, ты меня слышишь, что с тобой,-- до­
несся до него отчаянный крик.
  -- Кто здесь? Саша, Сашенька, где ты?-- не узнавая
никого, спросил Алексей.
  -- Да я, я это, Витька, друг твой,-- кричал кто-то
ему в самое ухо.
  -- А где Саша, где моя Сашенька?-- в отчаянии спрашивал он.
  -- Ему надо заснуть,-- раздался чей-то незнакомый
категоричный голос.
  -- Нет, я не хочу спать, я хочу к Саше,-- запроте­стовал было Алексей, но, почувствовав комариный укус
укола, быстро утихомирился.
   (80
   Проснулся Алексей в незнакомой, но какой-то по-про­стому уютной комнатке, на мягкой постели среди снежной белизны постельного белья.
   "Наверное, это сон",-- подумал он и снова зажмурил глаза.
   Лежал так долго, боясь, размежив веки, увидеть об­шарпанную комнату Сашка, к которой уже успел при­выкнуть. Только когда яркий солнечный луч ударил в оба глаза, сразу вскочил с постели и огляделся.
   Сердце в груди учащенно забилось. Это была чья-то детская. Комната его несбыточной детской мечты.
   В детдомовской казарме о своей комнатушке мечтали, наверное, многие, но для Алексея эта мечта имела какой-то особый смысл. Она олицетворяла в его мальчишеском сознании и семейное счастье, и возможность, уединившись от всего на свете, думать свои думы. Он мог бы в этой комнате оставлять свой дневник, фотографию незнакомки, в которую был влюблен по уши, и много чего другого. Но знал, что это несбыточная фантазия, знал и ждал чуда. Не раз видел это чудо во сне, и вот свершилось. Произошло, наконец-то, чудо. Он -- в комнате своей меч­ты. Правда, обстановку детской Алексей представлял не­много по-другому. В комнате, которую открыл для себя проснувшись, были и книжные полки с разноцветными корешками книг, и разбросанные в беспорядке по стене вырезки из красочных журналов, изображающие сильных и ловких. Тут было столько миловидных, но таких разных женских лиц, что Алексей не смог остановить свой выбор ни на одном портрете. Столько красивых незнакомок сразу видел впервые. Над столом, приютившимся у окна, висели спортивные регалии различного достоинства от дипломов до больших серебряных и золотых медалей. В середине висела фотография прыгающего с самолета парашютиста. Алексей не сразу узнал в вихрастом, напряженно застыв­шем на снимке парнишке Витьку Меньшикова.
   -- Так это Витькина комната?!-- то ли спросил, то ли подтвердил догадку Алексей.-- Как же я здесь ока­зался?
   Начал вспоминать события прошедшего дня. Вспоми­нал с трудом, но и того хватило, чтобы на душе снова стало муторно.
   Поискал глазами свою одежонку, но ничего похожего не нашел. Правда, на спинке стула, который стоял рядом с кроватью, висели армейские брюки от парадки и светлая клетчатая рубашка. На полу стояли ношеные, но еще хорошие на вид плетенки.
   Алексей примерил новую одежду. Оказалась почти впору. Пока примеривался к обуви, дверь открылась и на пороге показалось премилое создание лет тринадцати. В глазах девчонки сквозило сквозь страх любопытство. Алексей улыбнулся.
   -- Я Витина сестра Лена,-- сразу же затараторила
она.-- Сейчас будем завтракать. Витя обещал к обеду с
работы отпроситься, сказал, чтобы я вас никуда не отпу­
скала. Вон там ванная, можете побриться, в порядок себя
привести,-- добавила, отворяя шире дверь и показывая в
глубину квартиры.
   В ванной, кроме электробритвы, было приготовлено чистое нижнее белье и огромное махровое полотенце.
   -- Это все для вас,-- успела сунуть в ванную нос
девчонка и тут же исчезла.
   Алексей закрыл на задвижку дверь и только тогда, оставшись один на один со своими мыслями, почувствовал подкатывающий к горлу горячий комок от благодарности к людям, приютившим его в трудную, быть может, самую трудную минуту его жизни. На глазах выступили слезы, в горле запершило, и он закашлялся.
   За время, проведенное в обществе постоянных и вре­менных собутыльников, Алексей отвык от человеческой теплоты, участия, заботы. Иногда ему казалось, что очер­ствел душой до того, что даже Сашеньке, когда к ней придет, не удастся растопить весь лед его души, до того разуверился в человеческой доброте и верности.
   И вот, на тебе, растаял сразу же, как только столк­нулся с Витькой, его сестренкой, с их вниманием и за­ботой. Лед таял, оставляя на ресницах капли горячей солоноватой влаги.
   Из ванны Алексей вышел новым человеком. Ему ка­залось, что вместе с черной пеной в канализации исчезает все то мерзкое, гадкое, рабское, что уже успело в нем прижиться.
   Перед обедом пришел Витька. Они заперлись в его комнатушке, чтобы туда не совала нос любопытная се­стренка. Убрав со стола разбросанные как попало бума­ги, Виктор поставил бутылку водки. Сходил и принес из кухни две рюмашки, мелко порезанное сало и вет­чину, полбулки хлеба. Налил в рюмки водку, залпом опорожнил свою и, дождавшись, пока выпьет Алексей, сказал:
   -- Ну, теперь рассказывай!
   До самого вечера изливал Алексей свою душу. Чем больше рассказывал, тем легче на душе становилось. Он видел понимающие глаза друга, слышал его подбадрива­ющие слова, чувствовал искреннее участие в своей судьбе. И говорил, говорил, говорил! Иногда для того, чтобы взбодрить себя, наливал в рюмку водку и пил не заку­сывая. Пил и не пьянел, а наоборот трезвел, только мысль становилась острее да рассказ откровенней.
   Когда Алексей закончил, в комнате наступило гробовое молчание, которое было прервано лишь тогда, когда в прихожей щелкнул замок и в квартиру кто-то зашел.
   -- Это предки мои с работы пришли,-- радостно сказал Виктор,-- пошли, познакомлю.
   Когда они вошли в зал, Витькины родители, устроив­шись на диване, приготовились смотреть телевизор.
   -- Вот это и есть Леха,-- радостно сообщил он.-- Че­ловек, который заставил меня ходить. Если бы не он,
лежать бы мне до скончания века,-- с чувством добавил
он и, шмыгая носом, отошел к окну.
   Алексей впервые видел Витьку таким раскисшим, и от этого у него самого чуть не выступили слезы. Он сдержал их, закусив до крови губу. С трудом улыбнулся Витькиному отцу, кивнул матери.
   Отец, Илья Петрович, был крепким мужиком. Витька всей своей статью был, конечно, в отца. Мать, Елизавета Викторовна, не в пример мужской половине была невы­сокого роста, худенькой женщиной, которую и дочь-то, наверное, скоро догонит ростом. Женщина улыбалась, а в глазах ее почему-то стояла неприкрытая скорбь. Чтобы так смотреть, надо в жизни много горя испытать, подумал Алексей и еще раз улыбнулся матери Виктора.
   -- Ну садись, солдат, потолкуем маленько,-- сказал
отец.
   Алексей сел с ним рядом. Мать встала, выключила телевизор и ушла на кухню.
  -- Чем сейчас занимаешься?
  -- Да вот пока ничем. Работу ищу.
  -- А что так?-- удивленно спросил Илья Петрович.
  -- Да с паспортом тянут. Уже сколько времени про­
шло, а я без документа. Раз даже участковый пригрозил,
что оштрафует, если не пропишусь. А пока,-- сказал на
прощанье,-- ты бомж, а значит, никудышный для обще­
ства человек,-- Алексей говорил, и с каждым словом
улетучивалась скованность, словно не у чужих людей он был, а дома. Вспомнил о Сашеньке, захотелось вскочить и прибежать, приползти к ней. Все ей расскажет. Пусть принимает таким, какой есть, больше ее никогда не бро­сит. Любить пуще прежнего будет, на руках носить ста­нет...
   -- А почему не дают-то документ, может, помочь чем
надо?
   Алексей сообразил, что Витькин отец спрашивает уже второй раз. Он виновато посмотрел на него и, немного подумав, ответил:
  -- Да военком справку не дает.
  -- Почему не дает?-- клещами вытаскивал из него
признание Илья Петрович.
   -- Дак там числюсь погибшим! ???
   Только тогда Алексей рассказал ему о своей "герои­ческой" смерти и "воскрешении".
   -- Меня подобрали чисто случайно, как я позже узнал, пограничные вертушки. Оставили на аэродроме. Командир вертолета второпях даже не сообщил никому, где
меня нашли. А я сам долгое время в бессознательном
состоянии был, так что когда нашу сопку обнаружила
поисковая группа, было трудно кого-то опознать, и командование решило, что все погибли.
   Я хотел рассказать об этом военкому, но меня не стали слушать, выгнали взашей.
   Илья Петрович негромко выругался:
   -- Вот гады, что творят.
   Положив на плечо Алексея руку, по-отцовски привлек его к себе. Все равно что родного человека, все равно что сына. Он его подбадривал. Мол, есть тебе, парень, на кого опереться, крепись только. Илья Петрович, как и Витька, был не говорливым человеком, и Алексей был благодарен им за это. Он просто не выдержал бы, наверное, участ­ливых взглядов и поучительно-жалеющих речей. Сбежал бы, да и все тут.
   -- Вот что, сынок, поедем вместе к этому военкому
завтра же.
   Как ни хотелось Алексею домой, к Сашеньке, тем более что этот вопрос для себя решил окончательно и бесповоротно, обижать Витькиных стариков своим отказом не решился. Знал, обидит все семейство. Не хотел быть неблагодарным.
   Вот и Илья Петрович предложил помочь, может, и выгорит что из этого дела.
   После ужина они с Виктором снова уединились в детской. Теперь Алексей слушал рассказ его о том, чего достиг в жизни он. Рассказал Витька и о товарищах по палате. О Славе Говорухине. О том, что тот организовал сбор средств на своем заводе в помощь афганцам-инвали­дам. Как на собранные с миру деньги Славке купили импортную инвалидную коляску.
   -- Он теперь в артели по пошиву обуви работает.
Ничего, доволен. Правда, сначала, как и ты, запил. Мурыжили его с машиной. За этот задрипанный "Запорожец"
столько крови из него высосали, что и не перескажешь.
Вот и запил с горя. Лучше всех, по-моему, устроился
Олег Бурыкин. Он кооперативом руководит. По его проектам выпускают различные тренажеры для реабилитационных центров. Он ведь со своим телом чудо совершил,
теперь ходит, словно и не был у него позвоночник пере­
бит. Все сам, тренировками да потом добился, теперь
другим помогает, уже не одного инвалида на ноги поставил. И все благодаря тебе. Если бы не ты...
   Голос Виктора осекся. Он отвернулся к стене и начал разглядывать свои медали.
   -- Что они, и вправду у тебя золотые?-- спросил
Алексей, чтобы только не молчать.
   -- Да ну, что ты, это мои детские награды, до первого
разряда дотянул по легкой атлетике.
   -- Давай как-нибудь съездим, навестим Олега,--
предложил Алексей.
   -- Давай,-- сразу же отозвался Виктор и тут же добавил:-- А теперь спать. Мне завтра с утра на завод.

15

   Старуха хозяйка встретила Алексея радостным ворча­нием:
  -- Вот явился, не запылился, заставил лебедушку
свою горе горевать. Сколь она слез по тебе выплакала,
сколько дорожек искаючи исходила. Жив-здоров, вижу.
Пошто дорогу домой забыл? Зазнобу новую сыскал, аль
что похлеще случилось?
  -- Похлеще, похлеще, бабуся,-- недовольно ответил
Алексей, в глубине души тронутый участием хозяйки в
их с Сашенькой судьбе. Казалось бы, какое ей дело до
их семейной жизни, не мать и даже не родственница, а беспокоится, тревожится, словно самый родной человек на свете. Вот Сашеньку в самое тяжелое для нее время взяла к себе, обогрела, приветила, на работу пристроила, за дочкой лучше иной родной бабули ухаживает. Его с по­ниманием встретила, по сути дела благословила их с Александрой брак.
   Все-таки есть на свете такие сердечные, добрые люди. Он с теплотой вспомнил бабку Саню. Неужели доброта приходит только с годами и сединой? Неужели для того, чтобы быть милосердным к людям, надо пройти все круги ада, познать унижение, жестокость, обман, самые садня­щие болячки человеческого бытия? Наверное, в этом есть доля сермяжной правды. Ведь ему нет еще и двадцати пяти, а уже столько испытал в своей жизни подлости и изуверства, что, наверное, никогда в жизни не сможет быть жестоким.
   "Ну, братец, ты и заливаешь,-- забрюзжал внутрен­ний голос.-- А то, что ты, по сути дела, бросил свою жену, все время оставляя ее в неведении, это разве не жестокость? Это разве не подлость? Это разве не обман? Ты хочешь выглядеть в своих глазах лучше, чем есть на самом деле. Заруби себе на носу, этого я тебе не позво­лю".
   Эта мысль встряхнула Алексея, разбудила от душевной сладостной дремоты, поставила перед фактом.
   Не герой, а всего-навсего блудный муж возвращается домой.
  -- А где Сашенька и Иринка?-- запоздало спросил
он.
  -- Сашенька на дежурстве, а Иринку снова ее мать
к себе увезла. Некогда было женушке твоей с дочкой
возиться, тебя все искала, пороги разные обивала, поганец
ты эдакий. Вот как возьму скалку, да по дурной головушке, по дурной головушке, чтобы впредь неповадно
было семью бросать.
   Бабка и впрямь привстала из-за стола, чтобы дотя­нуться до скалки, но тут же без сил рухнула обратно.
   "Да-а-а,-- подумал Алексей,-- сдала бабуся, сдала. И моя в этом есть вина. Как мать она им была, как мать и переживала разлуку. Лучше бы она меня в самом деле скалкой саданула..."
   -- Что с вами, плохо?-- зачастил он, увидев, как
заострился нос хозяйки. Лицо ее покрылось бледными
пятнами.
   -- Ничего, ничего, сынок. Это от волнения, пройдет скоро.
   Она откинулась на спинку стула и, широко раскрыв рот, учащенно дышала.
   Алексей отворил все форточки в доме, мало того, он бы сделал все, что возможно и невозможно, лишь бы облегчить страдания бабуси. Так дорога она была ему сейчас.
   Вскоре хозяйка оклемалась и, бросив на Алексея ис­пытующий взгляд, тревожно спросила:
   -- Насовсем?
   -- Насовсем,-- твердо сказал он.-- Куда я без вас
денусь? Пропаду ведь.
   Бабуся еще раз испытующе заглянула в его глаза, не шутит ли, но, почувствовав в последнем слове горечь и слезы, поверила.
   -- Ну и хорошо. Ну и добре. А теперь иди в свою
комнату. В холодильнике кой-какая еда для тебя оставлена. Уж больно верила она в то, что ты придешь.
   Алексей, не дослушав слов хозяйки, исчез за портье­рами. В их с Сашенькой комнатушке ничего не измени­лось. Он подошел к платяному шкафу, отворил скрипучую дверцу. Из глубины шкафа на него пахнуло свежестью белья, древесных плит и еще чем-то непонятным, но будоражащим кровь. Сердце учащенно забилось. Ну ко­нечно, так пахли Сашенькины губы, плечи, ее волосы. Это был Сашенькин дух. Не было ее в комнате, а все-таки она там была. У Алексея закружилась от счастья голова. Он, не соображая, что делает, схватил в охапку все Сашенькины платья и, уткнувшись в них лицом, вдыхал аромат ее тела. Вдыхал и с каждым вдохом поднимался все выше и выше, в самое поднебесье.
   Из сладостного оцепенения его вывели голоса. Один хозяйский, другой... Чей же другой?
   Ну конечно же, Сашенькин. Неужели я уже стал ее забывать, пронеслась в голове тревожная мысль, но тут же растаяла под лучами жара, хлынувшего изнутри. Это сердце забилось тревожно, словно глупая синичка в клет­ке, увидев приближающегося ловца, и гнало по жилам чуть ли не вскипающую от волнения кровь.
   Торопливо убирая следы своего невольного "преступ­ления", Алексей запахнул дверцы шкафа. Он успел лишь повернуться к входу, когда на пороге их маленькой ком­натушки, словно прекрасное видение, появилась ОНА.
   Его Сашенька. Его любимая Сашенька. Его жена.
   Лишь мгновение стояли они, глядя друг на друга.
   В огромных, как вселенная, глазах любимой Алексей увидел все оттенки чувств, которые прошли в это мгно­вение через ее сердце. Испуг, удивление, радость, боль, и, наконец, немой вопрос:
  -- Ты больше не уйдешь от меня, нет?
  -- Нет,-- ответил он и, сорвавшись с места, тотчас
прижал к себе.
   Сначала Сашенька уперлась ему в грудь своими ма­ленькими кулачками, словно защищаясь, потом задрожа­ла, словно осинка на промозглом осеннем ветру, и, сдавшись на милость победителя, прижалась к нему всем своим пышущим жаром телом.
   Алексей целовал золотистые локоны, бездонно голубые глаза, маленькие, полыхающие огнем ушки, жаждущие поцелуев губы, лебединый изгиб шеи, нежный шелк кожи меж напрягшимися в предчувствии ласк грудями.
   Всю ночь не могли они сомкнуть глаз. Бурные вспле­ски любви плотской чередовались любовными всплесками слов.
   Каждый из них хотел высказать все самое ласковое, самое сокровенное, что накопилось в душе. Все безрадо­стное и горькое оставили наутро.
  -- Я так мечтал в своих скитаниях о тебе, о том,
как буду целовать твои большие глаза.
  -- А ты целуй, целуй мои глаза, я так этого хочу,--
шептала Сашенька.
  -- Я так любил вспоминать твой милый носик, твои
трепещущие губки. Я целовал их во сне и наслаждался
их сахарной сладостью,-- говорил он.
  -- А ты целуй мои губы наяву,-- говорила она и,
отдышавшись, спрашивала:
  -- Ну что, слаще, чем во сне?-- и заливалась счастливым смехом.
  -- Я часто воображал, как ласкаю твои маленькие
груди, целую твой беззащитный пупок,-- сквозь сладостную дрему счастья говорил он.
  -- А ты спустись на землю и бери меня всю, какая
я есть,-- говорила она.
   И у Алексея вновь просыпался любовный порыв, ко­торый вскоре уносил их обоих далеко, далеко, на седьмое небо человеческого счастья. Чем выше забирались они, тем радостнее были их любострастные стоны. "Все, даже высшая любовь, по божьему повелению дается трудом, всхлипами и стонами, но блаженные мгновения, когда любовники достигают вершины любви, окупают все ду­шевные и физические затраты сторицей, и ради этих мгновений стоит жить, даже в этом, не самом совершен­ном из миров",-- думал Алексей, глядя на все и вся с вершины блаженства.
   Утро было на редкость слякотным. Из низко рассти­лающихся над городом туч с трудом сочился мелкий пакостный дождик. В соседней комнатушке чертыхалась хозяйка. В дождливые дни у нее обострялся радикулит. Болезнь мяла старушку и крутила до тех пор, пока на смену непогоде не приходило вёдро. Ни лекарства, ни обращение к святой деве Марии, икона с изображением которой уже успела почернеть от давности в красном углу, не приносили облегчения.
   Это Александра сообщила ему, как только они про­снулись, услышав ворчание хозяйки.
   Мрачное утро начиналось с не менее мрачной повести Алексея. Сашенька слушала мужа, и на глазах ее то и дело наворачивались жгучие слезы обиды за него, за себя, за эту, такую нечеловечески жестокую, действительность. Ну почему они так несчастны в этой жизни, неужели придется им еще не раз изведать на себе все эти прелести развитого социализма, о котором неустанно вещают радио и телевидение, кричат развешанные на каждом углу пла­каты и лозунги.
   Последнее время она все чаще и чаще задумывалась над этим: на словах одно -- на деле совсем другое. На словах все люди братья, а на деле -- ну каким может быть братом и для нее и для Алексея тот подполковник от медслужбы, который экономил на обезболивающем. Или хозяин заимки, на которой ее муж был простым работником? Какие они, к черту, братья?
   Все это она сказала Алексею. Она видела по глазам, что он ее понял, но эту тему развивать дальше не стал.
   -- Не женского это ума дело,-- сказал.-- Я сам с
трудом только-только начинаю осмысливать пережитое. И
ты знаешь, какие я сделал выводы? Я никому не нужен,
кроме отверженных. Только отверженные дают мне приют,
кормят, поят, по-своему любят меня, поддерживают в жизни.
   - ???
   -- Ну как не понять? Вот пример. Почему мы с тобой
вместе? Да потому, что ты из отверженных. Тебя отвергло
общество, родители. Разве нет?
  -- В этом что-то есть,-- задумчиво сказала Александра и, словно открыв для себя что-то новое, радостно
сказала:-- Значит, и хозяйка наша тоже из отвержен­ных?
  -- Ну конечно. Человек всю жизнь проработал на
государство, а теперь в старости никому не нужен со своей
мизерной пенсией и полуразвалившейся хибаркой. Вот она
и приютила тебя, а потом меня.
   Другой пример -- это Сашок. Он хоть и хорошая мразь, чуть не втянул меня в свою вечно пьяную компа­нию, но не кто иной, как он, приютил меня в своей квартире, когда мне было так тяжело, что хоть под машину кидайся. Может быть, он, и только он, удержал меня от последнего шага. Дал забыться в вине. Разве он сам не из отверженных? Работу даже мне нашел,-- ус­мехнулся горько Алексей,-- правда, не по мне эта работа.
   Александра молчала, не проявляя любопытства, но он чувствовал, что жена хочет знать, от чего он отказался. О том, что знал, о чем догадывался, поведал Сашеньке.
  -- Но он же преступник, и тебя хочет в преступление
втянуть,-- возмутилась Сашенька.
  -- А что прикажешь делать, если мне не дают зарабатывать деньги законным путем. Меня ведь просто не
принимают на работу без паспорта, без прописки. Ведь
недаром участковый сказал, что я бомж, ненужный элемент общества, значит, я нужен только тем, кто живет
вне общества. Ведь ни для кого не секрет, что некоторые
ребята, которые пришли из Афгана, сейчас рэкетом за­
нимаются. Я умею хорошо стрелять, убивать, насмотрелся
таких ужасов, что любое самое тяжкое преступление уже
не вызовет у меня тех чувств, которые могут возникнуть
у любого нормального человека. Чем не материал для
нашей мафии? За большие деньги я готов на все. Тем
более в таком положении, как сейчас. Но ты не беспокойся. Я еще раз попробую жить честно. Попробую добиться благополучия своими руками. А этому бизнесмену уже сказал свое последнее слово -- нет!
  -- Алешенька, милый, да ничего мне на свете не надо,
кроме тебя и Иринки. Я готова прожить в этой комна­тушке всю жизнь, лишь бы ты всегда был рядом. Вместе
мы любое горе одолеем, ты мне только верь, любимый
мой.
  -- Ты меня прощаешь?
  -- Да.
  -- За все, за все?
   - За все, за все, что было и что еще будет. Ты знай, что бы ни случилось, я всегда буду ждать тебя, в моем сердце нет места ни для кого другого.
   Их губы с новой страстью слились в животворном поцелуе, скрепляя солоноватой печатью нескончаемую лю­бовь.
   Луч солнца, внезапно пронзивший густые тучи, на мгновение благословил их трудом и слезами добытое сча­стье.
   Будем жить, елки-моталки, подумал Алексей, раство­ряясь в блаженном небытие Вселенной.
  

16

   Вскоре тучи разошлись, выглянуло ласковое, скупо расточающее тепло солнце. Все вокруг приободрилось, засверкало мириадами мелких радужных капель.
   Только мусорщик-ветер, не замечая вселенскую кра­соту, порывался запустить свой дождь взамен сбежавшему. Он срывал с деревьев радужные листья и кидал гроздьями и поодиночке на скучающую по зимнему покрывалу зем­лю.
   Оранжевый кленовый лист дуновением ветра прикле­ило к еще мокрому стеклу их маленького окошечка.
   Сашенька неимоверно обрадовалась этому небесному зна­ку, похожему на искрящуюся теплотой и лаской детскую ладошку, но Алексею ничего не сказала. Ведь у женщины всегда должны быть свои женские секреты.
   -- Сегодня у нас поход в город,-- весело сообщила
она, вместе с одеялом снимая с себя оковы сна.
   О, как она хороша без всяких покровов, смотрел и не мог оторвать взгляда Алексей от Сашенькиного пышущего огнем и молодостью тела.
   От его пристального взгляда она покраснела, словно девчонка, и быстро накинула на свои точеные плечи пе­стрый халатик.
  -- Собирайся, засоня, полдень уже. У нас с тобой
поход в город,-- повторила Сашенька, собирая свои золотистые волосы на затылке.
  -- А зачем? Мне и здесь хорошо,-- накрываясь с
головой одеялом, сказал Алексей.
  -- Надо телеграмму матери дать, что ты нашелся,
пусть Иринку привозит, уж больно я по ней соскучилась,-- озабоченно сказала Сашенька, выставляя из холодильника на стол разную снедь.-- Давай перекусим по-быстрому и пойдем.-- И чтобы больше заинтересовать мужа, добавила:-- Я хочу сделать тебе подарок.
   Алексей сбросил с себя одеяло, сел на край кровати.
  -- Что это за подарок?-- спросил с любопытством.
  -- Это сюрприз, узнаешь, когда покажу,-- твердо
сказала она и, включив плитку, начала готовить кофе.
   Алексей быстро, по-военному оделся, посмотрел на себя в зеркало и недовольно хмыкнул.
   Да-а, не по сезону ты, парень, одет. Еще неделя, две, и зарядят дожди осенние, на улицу не выйдешь. Гардероб надо расширять, а денег ни копейки.
   Алексей чертыхнулся про себя. Вспомнил поездку в пригородный райцентр с отцом Витьки Меньшикова, не­доуменные вопросы нового военкома. Оказалось, что за­прос из военкомата в его афганскую часть никто не посылал и посылать не собирался. Правда, новый военком отнесся к его проблемам по-человечески. Дал справку о том, что паспорт Переверзева Алексея Ивановича изъят военным комиссариатом в связи с законом о всеобщей воинской обязанности. Подпись, печать, все чин по чину. Даже в паспортный отдел милиции позвонил, чтобы по­скорее ему паспорт выписали. И на том спасибо.
   Только вот в паспортном отделе не спешили с выдачей документа. Неизвестно, почему волокитили. Пришлось не­сколько раз домовую книгу в милицию возить. То пло­щадь для прописки маловатая, то еще какие-то тонкости, в которые Алексей просто не хотел вникать. В общем, затянулась милицейская бодяжка, возможно, на месяц. Намекали еще на что-то, но эти намеки Алексею не по карману было понимать. И вот он снова на иждивении Сашеньки.
   Иждивение, слово-то какое, зло думал Алексей, чуя запах мелко нарезанной колбасы, сыра и много чего дру­гого вкусненького. Сейчас только почувствовал, как голо­ден. Казалось, быка бы съел за один присест.
   То, что на свою скромную зарплату Сашенька будет его кормить и поить, больше всего бесило Алексея. Он понимал, что обстоятельства над ним властвуют, а не он над ними, и все-таки до глубины души было горько и обидно осознавать, что он вновь на положении приживалы. Подошла Сашенька, скоренько разлила по чашкам кофе, пригласила за стол.
   Увидев в его глазах застоявшуюся боль, поняла его.
   -- Ну что ты, милый, все себя казнишь. Не надо, ни
к чему это. Все будет хорошо, вот увидишь. Все будет
так, как сегодня. Сначала были грязь и слякоть, а потом
тучи развеялись, исчезли и осталось солнце и радость и
еще вот этот кленовый лист,-- она нежно, по-матерински
улыбнулась мужу.-- Сначала поедем в ЦУМ,-- предло
жила она с деланной кокетливостью, обласкав его взглядом.
   -- Ну что ж, в ЦУМ так в ЦУМ,-- согласился он.
Они бесцельно бродили по этажам, разглядывая
   нужные и не нужные вещи и безделицы, пока Сашень­ка не подошла к отделу, где продавались товары для мужчин.
   Оставив его у кассы, исчезла между рядами, увешан­ными пальто и плащами. Вскоре вернулась, держа в руках синий плащ.
   -- Примерь-ка,-- сказала Сашенька.
Плащ был Алексею впору.
  -- Это мой тебе подарок,-- сказала она, видя, что
муж нерешительно переминается с ноги на ногу, не зная,
что делать с плащом.
  -- Но на что жить-то дальше будем?-- недоуменно
спросил он.
  -- А у меня кой-какие сбережения есть, так что не
горюй. Вот одену тебя, пойдем на почту телеграмму от­бивать.
   Потом заходили в другие магазины, покупали обновки Иринке. Остановились лишь тогда, когда в кошельке у Сашеньки осталась одна мелочь.
   Пересчитав монеты, Сашенька улыбнулась:
   -- Ну что ж, на телеграмму хватит, да еще на автобус
останется. Пошли, тут где-то недалеко телеграф был.
   Они неторопливо шли через парк, отягощенные покуп­ками и значимостью людей, умеющих и хорошо зараба­тывать, и хорошо тратить деньги. Под ногами шуршали листья, устало пригревало солнце, шли, ничего не замечая вокруг, прижимаясь друг к другу и радуясь каждому прикосновению.
   193
   На выходе из парка их внимание привлек огромный красочный плакат, на котором были изображены пухлень­кие мальчишки и девчонки, оседлавшие радугу, играющие невиданными игрушками. Внизу огромными буквами вы­ведено: "Все лучшее -- детям". Муж и жена еще не ус­пели как следует порадоваться детскому счастью,
   изображенному на плакате, когда услышали чей-то писк­ляво-заунывный голосок:
  -- Мамочка, ну мамочка, я так хочу этих конфеток.
Я так хочу этих мягоньких. сладеньких, чудненьких конфеток.
  -- Ну где я тебе денег возьму, сыночек,-- послышал­ся отчаянный, горестный голос женщины.-- Вот смотри.
   Мать вытащила из глубокого кармана кошелек, выва­лила его содержимое на ладонь и начала на глазах ма­ленького существа пересчитывать мелочь. Только внимательно приглядевшись, Алексей понял, что перед ними маленький уродец с глазами довольно долго пожив­шего человека.
  -- Вот пятачок, вот еще пятнадцать копеек, вот три
копейки, вот десяток, вот еще копейка, всего тридцать
четыре копейки, а пакет стоит девяносто шесть.
  -- Ну мамочка, родная моя, любимая моя, я так хочу
конфеток. Ну пожалуйста, возьми мне хоть немножко.
  -- Милый мой, рада бы я взять, да не дают в магазине, расфасовано все там.
  -- Ну мамочка, ну родная, сходи, попроси продавцов,
пусть они хоть немного конфеток продадут.
   Женщина задумчиво посмотрела на сына, потом, уса­див его на ящик, стоящий у входа в магазин, вошла вовнутрь.
   А вокруг шумел город, мчались навстречу друг другу фыркающие бензином машины, шли равнодушные и оз­лобленные люди, которые словно ничего не замечали кро­ме своего жизненного мирка.
   "А я думал, что живу хуже некуда",-- вдруг с го­речью осознал Алексей.
   Чтобы не мешать движению на тротуаре, они встали поближе к стеклянной витрине. Они не слышали, что говорили матери уродца продавщицы, но видели, как, собравшись вокруг нее, словно орлицы вокруг горлицы, яростно на нее нападали, в чем-то увещевая, в чем-то угрожая.
   Женщина, словно побитая собака, вышла из магазина и, взглянув на жаждущие, молящиеся на нее глаза сына, отвернулась. В глазах ее стояли слезы.
   Алексей и Сашенька переглянулись и без слов напра­вились в магазин. Купили на последнюю свою мелочь конфеты. Сашенька сунула кулек в руки обезумевшего от счастья полуребенка, полумужчины, и они, не ожидая благодарности женщины, кинулись со всех ног на останов­ку.
   Денег как раз хватило, чтобы доехать до дому.
  
  
  
  
  
  
  
  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

   В первый свой рабочий день Алексей должен был знакомиться с производством, изучать меры безопасности, вникать в суть своей временной деятельности. Временной потому, что сразу на военный завод, где работал Витька, его не взяли. Оказывается, туда одних паспортных данных мало. Предстояла тщательная проверка, так сказал ему кадровик, у которого заполнял большую анкету и подроб­нейшую автобиографию.
   -- Пока суть да дело,-- посоветовал Илья Петрович,-- устраивайся грузчиком на заводскую складскую
базу, там особой проверки не надо.
   Виктор поддержал предложение и свел его с брига­диром грузчиков. Насколько Виктор был выше и шире в плечах Алексея, настолько возвышался над ними бри­гадир.
  -- Юра,-- представился он.-- Технику знаешь?--
сразу спросил, окинув взглядом худощавую фигуру новичка и, не дожидаясь ответа, сказал:-- Будешь работать
на электрокаре, а то наш карщик надолго заболел.
  -- Что с ним, придавило чем?-- беспокоясь больше
за Алексея, чем за грузчика, спросил Виктор.
  -- Да так, у него обострилась наша профессиональная
болезнь.
   -- Га-га-га,-- загоготали грузчики, поддерживая
юмор бригадира.
  -- Не понял,-- удивленно уставившись на бригадира,
начал сердиться Виктор.-- Я серьезно спрашиваю.
  -- В ЛТП его отправили на год,-- сказал, посерьез­нев, бригадир.-- Так что принимай телегу,-- он показал
на видневшуюся в тупике тележку-подъемник на аккумуляторном ходу.-- Правда, техника что-то тоже приболела
последнее время, так что покумекай с ней по-свойски,
может быть, поймете друг друга.
   Алексей пошел в ангар, а бригада, лишенная техники, направилась в полном составе в вагончик. Вскоре послы­шался равномерный перестук костяшек домино. Рабочий день начался.
   Алексей нашел в опустошенном ЗИПе электрокара схему устройства машины. И стал разбираться в ней.
   Пока он возился со своей горе-техникой, к нему не­сколько раз подходил бригадир в сопровождении разных озабоченных одной задачей людей -- как бы побыстрее погрузить или разгрузить. Бригадир на все их требования разводил руками, мол, раз техника не работает, что по­делаешь?
   Удостоверившись в правоте слов бригадира, озабочен­ные люди уходили, кроя матом всех и вся. Прокопавшись до вечера, он нашел неисправность и опробовал машину в деле, правда, его триумфа никто не увидел. Люди слиняли с базы еще до конца рабочего дня.
   На следующий день, когда Юра дал от ворот поворот очередному снабженцу, прибывшему с партией груза, Алексей возразил:
   -- Кар исправен, работает, как часы.
Бригадир с презрением посмотрел на Алексея.
   Всем пришлось изрядно попотеть, пока была разгру­жена машина с грузом особо точной аппаратуры.
   Обедали молча. Устали изрядно все. Когда бригада отдыхала, бригадир отозвал Алексея в сторонку и строго сказал:
  -- Ты вот что, парень, очень-то не перетруждай себя,
вижу, хиленький ты, так отдыхать тебе больше надо, да
и нам это не повредит. Ведь тебе за что платят?
  -- За работу, конечно,-- искренне сказал Алексей.
  -- Ну и дурак ты, если так думаешь. А деньги тебе
платят за то, что ты в восемь часов пришел, а в пять
ушел. Восемь часов прошло -- получай, рабочий человек,
честно заработанные деньги. Вот так-то...-- Он хотел, ви
димо, развить свою теорию дальше, но перерыв кончился,
а во дворе стояли под разгрузку еще две машины.
  -- Работай, как все, будешь ерепениться, стахановца
из себя строить -- рога пообломаем,-- сказал в заключение он и стукнул по плечу так, что Алексей вылетел
из вагончика.
   Вдогонку ему послышалось уже знакомое издеватель­ское: "Га-га-га..."
   Пили, ели и гоготали грузчики с удовольствием, этого у них не отнимешь.
   Проработав весь день, Алексей чувствовал усталость и в то же время большое удовольствие от работы. В бригаде все уходили с работы злыми, во время работы постоянно кто-то из грузчиков то и дело шпынял Алексея.
   На другой день кар не работал. Алексей до обеда искал неисправность, а когда нашел, то от злости закусил до крови губу. Кто-то перерезал провод от батарей к элект­ромотору и искусно обрыв замаскировал. Он понял, что повторного удачного ремонта бригада ему не простит, и решил на рожон не лезть. Плетью обуха не перешибешь, вспомнил не раз слышанную поговорку.
   Жаловаться начальству не собирался, Виктору об этом тоже говорить не стал, у того и своих забот хватало: работа, институт, работа, институт -- даже дома его ред­ко видели. Между прочим, он и Алексея агитировал по­ступить на вечерний факультет в его же институт. Отговорился тогда: мол, семья, ребенок,-- кормить надо.
   Друг понял и оставил его в покое.
   А дальше жизнь в трудовом коллективе пошла по течению. Работа с прохладцей -- домино, карты, в конце дня проигравшие бежали в магазин за бутылкой и, только раздавив бутылек, расходились по домам.
   Сашенька уже не раз и не два чувствовала запашок, который Алексей приносил с работы, но виду не подавала. Глаза ее тускнели, слова становились скупее, движения настороженнее. Алексей видел, все понимал, но помалки­вал, оправдывая себя, ну что, мол, тут такого, если опрокинет рюмашку-другую? Раньше, бывало, за один присест бутылку водки оприходывал, и ничего -- жив.
   Однажды, когда пришел с работы в очередной раз на­веселе, застал Сашеньку за странным занятием: жена перелицовывала свое старенькое пальтишко. Удивился, раздраженно попросил объяснения. Ну как же, озабоченно и смиренно стала выговаривать ему, мол, осень на дворе, не за горами и зимние холода, а теплая одежда поистре­палась, вылиняла от времени... Понял упрек, вырвал из рук старую одежонку, заверил:
   -- Через неделю получу кучу денег и куплю тебе
новое пальто, и на сапоги, может, хватит...
   Сашенькину радость не омрачил даже сивушный запах.
   -- Все! Баста! Больше пить не буду,-- твердо пообещал Алексей и как отрезал. Держался целую неделю.
   В пятницу к вечеру на площадку привезли зарплату.
  -- Ну что, рабочий класс? Первую зарплату получил?-- похлопывая по спине Алексея, весело сказал бри­гадир, когда тот пересчитывал деньги.
  -- Да вот,-- смущаясь и прикидывая в уме, хватит
ли на обещанные жене покупки, буркнул Алексей и спря­тал во внутренний карман деньги.
  
  -- Первую получку принято обмывать,-- пояснил
Юра, неодобрительно глянув на поспешное движение, с
каким Алексей спрятал купюры.-- А то не будут водиться
деньги-то...
  -- Надо обмыть!-- единогласно поддержала бригада.
И он сдался.
   Всем гуртом отправились в ближайшую пивнушку, благо, что была рядом, в уютной пойме высохшей ре­чушки, в окружении плакучих ив и неплодоносящего лоха.
   Пили долго и много. Помнит, что кого-то отряжали в магазин за более крепким напитком, и он отсчитывал из своей стопки требуемую сумму. Потом пиво мешали с водкой и пили, уже не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Он не помнил, сколько тогда ушло денег на обмывание, но когда расходились, нащупал в кармане еще три четвер­така. А дальше провал...
   Когда выпроваживали его из вытрезвителя, он потре­бовал вернуть не только деньги, но и часы.
   Ему стали выбивать остатки памяти профессиональны­ми приемами, заставляя искать пятый угол.
   Летая по кругу от одного кулака к другому, он горестно думал, что так и не купил Сашеньке пальто. Видимо, поэтому и не чувствовал ни боли, ни крови на губах.
   Он уже не купит ни пальто, ни сапог, саднила душу единственная, но убойная мысль.
   Потом было объяснение с женой. Молчаливое. Она не мигая смотрела на его опухшую физиономию, и из ее милых, милосердных глаз выкатывались огромные слезины и сползали вниз, оставляя следы на бледных подрагива­ющих щеках.
   Но она не могла не простить, ведь так любила его.
   Сколько времени прошло с тех пор, а Алексей так и не забыл ее всепрощающего взгляда, горечь несбывшейся надежды.
   На профсоюзном собрании с особым пафосом выступил Юра.
   -- Товарищи,-- сказал он,-- до каких пор мы будем
терпеть бытовое пьянство нашего товарища по бригаде?
Мы все как один клеймим позором зеленого змия, кото
рый нет-нет да и прокрадывается в души отдельных слабовольных личностей. Но принимая во внимание, что у Алексея это первое попадание в медвытрезвитель, предлагаю перенести ему отпуск на зимнее время, лишить премии и передвинуть в очереди на квартиру на десять человек назад. Вот.
   Алексей долго не мог понять, про какой отпуск и квартиру говорит бригадир.
   -- А это для формы, так принято издавна,-- вполне
серьезно пояснил тот.
   Так не став в очередь на квартиру, Алексей уже был отодвинут назад на десять человек.
   Что только не придумают для унижения личности государственные чиновники, думал Алексей, покидая со­брание.
  
  

2

   Больше двух месяцев ждал Алексей вызова. Уже начал нервничать. Обычно рабочим, которые устраивались на военный завод, приходилось ждать проверки недели две, три, редко месяц, а тут два с лишним.
   "Враг я, что ли, какой,-- думал Алексей,-- что так тщательно проверяют. За границу, в Афганистан, небось без задержки спихнули".
   Нагнетала душевную непогодь и обстановка в бри­гаде. Алексей наотрез отказался бражничать с грузчи­ками, и бригадир при любом удобном случае сплавлял его на работы за пределами базы. Там приходилось трудиться за двоих, вручную грузить и разгружать машины да еще оформлять документы, в роли снабженца. Иногда он приходил домой уставший до такой степени, что не раздеваясь бросался на кровать и спал, как убитый, до утра.
   От интенсивного тяжелого труда постоянно ныла по­ясница, давали знать о себе раны. Алексей иногда ловил себя на том, что временами в глазах плясали круги, появлялось головокружение. В госпитале предупреждали, что тяжелый ручной труд для него противопоказан.
   -- Противопоказан,-- скрежетал зубами он,-- а кто
семью кормить будет? Дядя, государство? Только на себя
надежда.
   Иногда Алексей корил себя за необдуманный поступок.
   Отказался от инвалидности, от пенсии, а теперь спох­ватился. Ну и что этим доказал? Стал здоровым и креп­ким как раньше? Черта с два.
   С этими своими черными мыслями шел к своей Са­шеньке, предвидя озабоченность в ее глазах, боль сопе­реживания, и успокаивался.
   Все-таки это счастье, что повстречал Сашеньку на своем пути, блаженно думал он, глядя на жену.
   Если бы Алексея спросили, кто она сейчас для него, наверное, сразу бы и не ответил. Для него Сашенька была своего рода Шивой, многоликим божеством с лицом ма­тери, сестры, понятливого друга, прекрасной любовницы. Не мог представить свою жизнь без этого, такого земного и такого дорогого сердцу, божества.
   Радостную весть о том, что вызов пришел, сообщил Алексею Виктор.
   На следующий день он был уже на заводе, заново переписал анкету и автобиографию, заявление. После это­го инженер по технике безопасности прочитал для него и других новичков лекцию о том, что опасно для жизни хвататься за оголенные провода, а особенно спасать людей, которые находятся под напряжением.
   К этому Алексей не привык, ведь война его научила другому: что бы ни случилось, а товарища спасай, и поэтому остальной инструктаж прошел мимо его ушей. В мыслях он был уже в секретном заводском цехе.
   "Интересно, что там делают?-- думал он, рассматривая тусклые плакаты, на которых недисциплинированных ра­ботников обязательно ждала или ванна с кислотой, лише­ние руки или, как минимум, пальца.-- Может быть, спросить? Ладно, потерплю немного",-- подумал он, ставя свою фамильную закорючку в ведомость славно потрудив­шегося инженера. Алексей уже собрался идти работать, но в дверях комнаты появился высокий широкоплечий человек в форме с красными петлицами на кителе и молоткастыми эмблемами.
   -- Я буду проводить с вами инструктаж по пожарной безопасности,-- сказал капитан и, по привычке развалившись
на стуле, начал монотонно читать. Алексей снова уставился
на недосмотренные плакаты, думая о своем. Внезапно наступила тишина. Алексей перевел глаза на пожарника и чуть не вскрикнул от удивления. Толстое рябое лицо капитана выражало неописуемое блаженство -- он спал.
   Но, видно, у пожарника чувство долга пересилило истому. Он медленно раскрыл глаза, почмокал полными губами и, уткнувшись в инструкцию, забубнил дальше.
   До самого обеда продолжалось знакомство Алексея с различными инструкциями, наставлениями, запрещениями, предостережениями, заявлениями, изменениями и допол­нениями.
   Да, солидная контора, удивлялся Алексей, столько бу­маг, столько бумаг. Наверное, здесь ползавода только этим и занимается, усмехался про себя он.
   Только к концу рабочего дня в сопровождении началь­ника цеха они вошли в святая святых военного завода -- спецотдел. Огромный номерной замок, сигнализация, за­вывшая, как только они вошли в просторную комнату,-- все это непроизвольно вызывало страх. А развешанные по комнате плакаты "Болтун -- находка для шпиона", "Будь бдителен -- враг не спит" и некоторые другие, которые из-за их секретности просто невозможно огласить, удваи­вали, утраивали чувство тревоги. У Алексея, повидавшего, можно сказать, все на своем коротком веку, затряслись поджилки.
   Из окошечка высунулся клерк со строгим, неподвиж­ным, как маска, худым лицом. Он опалил взглядом своих пронзительных чекистских глаз тщедушную фигуру нового поденщика и строго сказал:
  -- Вы принимали присягу в армии?
  -- Так точно!-- по-военному отрапортовал Алексей.
Ему даже почему-то захотелось стать по стойке смирно,
опустив руки по швам, но не успел, потому что клерк
подал ему листок.
  -- Вот тебе новая присяга.
   После непродолжительной паузы торжественно добавил:
   -- Это заводская присяга. Ты должен подписать и
исполнять так же, как военную присягу.
   В момент, когда Алексей, бегло прочитав содержание документа, ставил свой автограф, по заводскому радио грянул задорный туш "Сегодня мы не на параде".
   Как это символично, скептически подумал Алексей, постепенно приходя в себя.
   Основное, что уяснил он из подписанной бумаги,-- за­прещения:
   -- общаться с иностранцами;
  -- разговаривать с посторонними об ассортименте про­
изводимой на заводе продукции;
  -- называть завод полным именем;
  -- выезжать в зарубежные поездки без разрешения
администрации.
   И в заключение -- кара за невыполнение ведомствен­ной присяги. Сколько-то лет лишения свободы.
   Хорошо, что не презрение трудящихся и расстрел, скептически усмехнулся про себя Алексей, передавая бу­магу в окошечко.
   Он думал, что спецпроцедура уже закончилась, но нет, из другой комнатушки вышел еще один клерк в пиджаке с карманами и широком цветастом галстуке. Он лучезарно улыбнулся, показав все свои прекрасно сохранившиеся зубы, и изрек:
   -- Вот продукция, которую выпускает наш опытно-механический завод.-- Привычным жестом он указал на
невзрачную витрину, где размещались заводские поделки:
термос, соковыжималка, ножницы, чайные ситечки и еще
какая-то невзрачная мелочь.
  -- Если будут пытать, об этой продукции можешь
рассказать, она не совсем секретна,-- пошутил клерк в
цветастом галстуке и рассмеялся так, что седой хохолок
над его бесцветными глазами запрыгал из стороны в
сторону, открывая обширную лысину.
  -- Теперь в заводскую милицию,-- сказал начальник
цеха и торопливо направился по лестнице вверх.
   Там их уже ждали стройные парни в потрепанных гражданских костюмах.
  -- Приводы в милицию были?-- с ходу набросился на
него самый молодой из них.
  -- Да нет, не успел еще,-- не задумываясь выпалил
Алексей.
  -- Не вздумай что-нибудь унести с завода,-- милици­онер раскрыл уголовный кодекс и начал стращать.
   Алексей смотрел на собравшихся в комнате людей и думал, что за день так ничего и не произвел. С одной стороны, это хорошо -- деньги ведь идут. Но если так начинают работать все, то это уже должно быть невыгодно заводу. Сегодня десять человек целый день не работали, а в году 365 дней...
  -- Вы поняли, что вас ждет?-- оторвал Алексея от
дум милиционер.
  -- Понял.
  -- Распишитесь.
   Алексей расписался.
   Выйдя за дверь, начальник цеха сказал:
   -- До завтра,-- и торопливо зашагал по гулкому ко­ридору куда-то по своим делам.
   Из комнаты вышел милиционер, который его экзаме­новал, и, зажав в угол коридора, торопливо заговорил:
  -- Ты хороший парень, если надо, я тебе с хорошей
работенкой помогу, но и ты мне помоги. В вашем цехе
постоянно расхищаются материальные ценности на десятки тысяч рублей в год. Если ты поможешь мне поймать
кого-нибудь из расхитителей, получишь награду. Ну что,
по рукам?
  -- Нет,-- твердо сказал Алексей,-- стукачом никогда
не был и не буду.
   Молодой милиционер в штатском покраснел от обиды, видимо, это была первая его неудача, когда вербовал, и вот сорвалось.
   -- Ну, ты еще пожалеешь, что отказался,-- прошипел
он.
   Схватив Алексея за локоть, потащил за собой. От­пустил только на проходной, где прежде чем выпустить новичка, его одежду тщательно обследовали с помощью черного приборчика. Так приказал милиционер. А ох­ранники знают, что милиция дело свое исполняет как надо.
  
  

3

   На следующий день, как и договорились, Алексей встретил Виктора у проходной и они вместе вступили на заводскую территорию.
   Алексей и не представлял себе, что завод может быть таким огромным.
  -- Там твоя работа,-- сказал Виктор, указывая на
возвышающуюся в сотне метров от них громаду еще
одного заводского корпуса.
  -- Ну и размах тут у вас,-- с восторгом отозвался
Алексей.
  -- Это самый крупный завод в целом регионе. Таких
заводов не больше десятка по всей стране,-- с нескрыва­
емой гордостью сказал Виктор.-- Вон еще сколько недо­строенных цехов,-- показал он вдаль.
  -- Ну и громадина,-- еще раз восхитился Алексей.--
Почти что целый город в городе.
  -- После обеда, если хочешь, я тебе покажу всю
панораму завода вон из той многоэтажки,-- Виктор указал на белую башню административного здания, горделиво
возвышающуюся над окрестностями.
  -- Конечно, елки-моталки!
  -- Пропуск!-- вернул их на землю окрик очередного
охранника в синей фуражке с зеленым околышем.
   Алексей в третий раз показал свой пропуск. Мужчина долго сличал его физиономию с фотографией и, только убедившись, что это одно лицо, буркнул, словно делая огромное одолжение:
   -- Проходи.
   На пропуск Виктора он даже не взглянул, тот уже, наверное, примелькался.
   Проплутав по цехам еще минут десять, они наконец подошли к возвышающейся над полом конторке, сплошь прозрачной, за стеклянными стенами которой, по всей видимости, шло производственное совещание.
   Алексей сразу узнал начальника цеха, который во­дил его накануне по кабинетам. Тот, размахивая ру­ками, словно заправский оратор, что-то говорил собравшимся.
  -- Пятиминутка идет,-- удрученно сказал Виктор.
  -- Теперь не раньше, чем через полчаса, закончится,--
он посмотрел на часы и удивленно присвистнул,-- ну мы с
тобой и подзадержались. Меня, наверное, уже ищут.
   Поймав растерянный взгляд Алексея, добавил:
   -- А ладно, черт с ним, с начальством, скажу, что
взял на сегодня комсомольский день. Мне как секретарю
цехового бюро положено раз в неделю комсомольским
хозяйством заниматься. Пошли, я тебе что-то покажу.
Этот корпус только недавно сдали, еще не все оборудование на своих местах, но все же общая картина ясна.
Через полгода здесь в полную силу заработает механиче­ское производство. К этому времени ты подучишься в
бригаде сборщиков и сможешь спокойно переходить на
комсомольскую работу, я тебе помогу. Зачислят тебя, как
меня, мастером несуществующего участка, будешь хоро­шие деньги загребать, а заодно и комсомольской деятельностью займешься. Так что, брат, учись жить у меня.
   Пока гуляли, на их пути то и дело попадались целые горы нераспакованных ящиков с различным обо­рудованием. Начиная от маленьких коробок и кончая громадинами величиной с КАМаз. Алексей рассматривал все эти залежи полезных, нужных производству меха­низмов и недоумевал. Как же так, корпус сдали, а оборудование еще даже не установлено, оно же быстро устареет, в негодность придет.
   -- Слушай, Витька, а почему ты не расскажешь своему комсомольскому начальнику о том, что здесь творит­ся, ведь все эти станки и механизмы должны работать, а
они ржавеют, стареют, наконец.
   -- Устаревают! Скажешь же, да они, когда завод
еще в проекте был, свой век отжили. Посмотри на ярлыки.
   Алексей подошел к одному ящику, к другому, третьему, везде стояли даты пятидесятилетней давности.
  -- Вот дают,-- только и смог сказать.-- Это же на­
стоящее вредительство.
  -- Ну, ты перегнул. Какое же это вредительство? У
нас все делается по плану. Сначала проектируется завод
под то оборудование, которое имеется в момент создания
проектной документации, потом, в результате долгостроя,
сроки ввода производственных мощностей отодвигаются
чуть ли не на пятилетку, а потом мы приходим к тому,
что имеем. Если сейчас ставить новое оборудование, то
легче будет развалить этот корпус и на его месте постро­ить другой. Но на это никто не пойдет. Проще сдать цеха,
получить премию, а потом заняться недоделками, а это
уже система. А моя задача как комсомольского руково
дителя нашу социалистическую систему всячески поддер­живать, а не критиковать. Критиковать я могу лишь
недисциплинированных комсомольцев, всяких там прогульщиков, бракоделов, лентяев, любителей выпить и мо­рально разлагаться.
   -- Ты, я смотрю, поднаторел в этом деле,-- удивленно сказал Алексей,-- раньше молчуном был, слова не вытянешь.
  -- Ничего, я посмотрю, что ты скажешь через месяц-
два, когда руки будет сводить от усталости, ты думаешь,
работа слесаря-сборщика это сахар?
  -- Да ничего я не думаю и, честно признаться, завидую тебе.
  -- Вот так-то лучше. Ну пошли, совещание, наверное, уже закончилось.
   Из "аквариума" начальника цеха уже выходили оза­боченные люди, о чем-то громко переговариваясь.
   -- Александр Сергеевич, постойте, разговор к вам
есть,-- крикнул Виктор вдогонку кому-то из них.
   На зов откликнулся выше среднего роста, полноватый, даже, можно сказать, толстый мужчина лет сорока пя­ти -- пятидесяти с небольшой лысиной.
  -- А-а, Виктор,-- бесцветным голосом сказал он.--
Что там у тебя? Снова комсорга на свою комсомольскую
учебу будешь просить? Не дам, и не уговаривай. У нас
план горит, людей не хватает, а ты со своей учебой
пристаешь.
  -- Да нет, Александр Сергеевич, тут дело другое,--
Виктор подтолкнул Алексея вперед.-- Это друг мой,
Алексей Переверзев, в Афганистане воевал, вместе с ним
в госпитале лежали. Отличный парень. Не пьет, не курит,
хороший семьянин, активный комсомолец. Возьмите его к
себе в бригаду.
  -- Что ты мне его нахваливаешь, не в партию ведь
рекомендуешь, это там активисты и моралисты нужны, а
мне в бригаде трудяга нужен, чтобы на него положиться
можно было, всякие там болтуны и шаркуны мне не
нужны. Хочешь много работать и хорошо получать?-- об­ратился бригадир к Алексею.
  -- За этим и пришел на завод.
  -- Ну, тогда мы с тобой договоримся, и посредников
нам в этом деле не нужно. А комсорга я тебе не дам, и
не проси.
  -- Хорошо, хорошо,-- торопливо согласился Виктор,--
я попрошу перенести занятия на начало следующего ме­сяца, когда работы будет поменьше.
   Попрощавшись с Виктором, он, не дожидаясь Алексея, пошел к себе. Алексей, кивнув на прощание другу, по­спешил за бригадиром.
  -- Значит, так,-- подождав, пока тот поравняется с
ним, предупредил бригадир.-- Первый месяц будешь уче
ником, а потом видно будет. Бригада небольшая, но каж­дый работает за двоих, иногда приходится оставаться после смены. Это тебя устроит?
  -- Конечно, лишь бы заработать побольше.
   До участка, где трудилась бригада слесарей-сборщи­ков, пришлось добираться по крутой металлической ле­стнице почти под самую крышу. В двух небольших комнатах было тесно от различных станков и приспособ­лений. Через успевшие прокоптиться стекла еле-еле проникал солнечный свет. Несмотря на то, что во дворе стоял день, под потолком ярко, до рези в глазах пылали мощные светильники.
   Алексей не сразу разглядел копошащихся у станков рабочих. Один, укутавшись с головой в серый от грязи платок так, что были видны только стеклышки защитных очков, обрабатывал на бешено вращающемся круге нажда­ка какую-то цилиндрическую, из белого металла деталь снаружи. Другой, в таком же наряде, за соседним станком обрабатывал, по всей видимости, ручки, третий обрабаты­вал полый цилиндр изнутри. В комнате стоял такой гро­хот, что Алексей в первый момент думал, что оглохнет, даже уши руками прикрыл, но увидев, как губы брига­дира сложились в насмешливую улыбку, больше к ушам не прикасался. Глубоко вздохнул и закашлялся, казалось, что внутрь его проникла наждачная бумага, столько вок­руг было мельчайших частичек корундовой пыли. Видя такое дело, бригадир схватил Алексея за локоть и с силой повлек за собой в коридор. Воздух там был намного чище, чем в комнате, где обрабатывали детали, но в нос ударил стойкий запах жженой земли и какого-то газа.
   -- Что это?-- зажав нос пальцами, промычал Алексей.
   -- Это из литейного цеха дух идет,-- объяснил бри­гадир, насмешливо глядя на нового работника,-- ничего,
привыкнешь! Первые десять лет трудно, а потом ниче­го,-- пошутил он.-- Пошли познакомлю тебя с женским
коллективом бригады.
   Они прошли по коридору шагов десять. Остановились у плотно прикрытой боковой двери, откуда в полумрак коридора падали несколько полосок яркого света.
   Бригадир с шумом распахнул дверь и с порога гаркнул, перепугав двух девиц, сидящих у сверлильных станков:
   -- Ну, бабоньки, я вам нового хахаля привел. Прошу любить и жаловать.
   Почерневшие от вездесущей пыли лица женщин, толь­ко что монотонно и равнодушно проделывавших свою работу, засветились любопытством. В глазах запрыгали огоньки.
   -- А мы не прочь поближе с ним познакомиться,--
   откликнулась полненькая, бойкая, приятная на вид жен­щина.-- Даша,-- протянула она свою крепкую полную руку.-- Извиняемся, сполоснуться не успели,-- заметив, что Алексей не сразу протянул свою, съязвила она.
  -- 0x08 graphic
0x08 graphic
Алексей,-- виновато улыбаясь, сказал он.
  -- Это наша душа -- Дашутка, палец ей в рот не
клади, откусит. И не только палец,-- пошутил бригадир,
громко гогоча.
   Женщина слегка покраснела.
   -- Ух, бесстыдник, глаза б мои тебя не видели,-- она
повернулась и, обиженно опустив плечи, села на свой
стул.
   Бригадир подошел к Даше и легонько прошелся ру­кой по ее пухленьким бедрам. Женщина подскочила, как ошпаренная, чуть не испепелив своим взглядом бригадира.
   -- Ну что ты, что ты?-- обиженно пробурчал тот.--
Раньше что-то за такие дела на меня не кидалась,-- при
мирительно начал он, но, уловив предупреждающий
взгляд, замолчал.-- А это Клавка наша, тоже ничего
деваха, правда, не то что Даша, шуток не понимает.
Хочешь покажу?-- И не дожидаясь ответа Алексея, шагнул ко второй худенькой, невзрачной и изможденной на
вид женщине и лихо заученным жестом цапнул за грудь.
   Женщина даже увернуться не успела. Через мгновенье весельчак бригадир исчез за дверью, гогоча как застояв­шийся жеребец.
   Через несколько минут грохот на участке стих.
   -- Перекур,-- сказал бригадир.
   Вскоре вся бригада как ни в чем не бывало сидела за столом в "девичьей" комнате и задорно забивала козла. Больше всех спорила Клава, когда костяшки домино не ложились так, как ей хотелось, травя сальные анекдоты, пошлые остроты.
   Алексею дико было все это слышать в компании жен­щин, тем более на таком солидном предприятии.
   Люди, обыкновенные рабочие люди, а не символы, за которых их многие десятилетия держали, просто отдыхали после костоломного, изнурительного, монотонного ручного труда. Отдыхали так, как с детства привыкли отдыхать, тут уж не до культуры речи и действий, некогда даже к мизеру культуры подступиться. Не тянет почему-то рабо­чего человека после смены ни в кино, ни, тем более, в театр или в библиотеку. Телу нужен отдых, простейшее восполнение физических сил, чтобы назавтра снова отдать их молоху всеобщего и равного труда. Чтобы как-то за­быться, уйти от монотонной повседневности, в рабочие семьи несут из ближайшего магазина новую (а по сути дела, давно забытую старую) культуру -- пьянство. Это доступно, дешево и сердито. Собирается постоянная ком­пания людей, которые уже не раз, слюнявя один другого, признавались друг другу в любви и дружбе. В своей компании они не стесняются говорить то, что думают, делать то, что хотят, пить сколько влезет. Это их мир, и они не хотят менять его ни на какой другой. А раз работа тоже их круг, значит, бригада в конце концов становится единой спитой, монолитной компанией, кото­рую официально именуют трудовым коллективом. Вот в такой трудовой коллектив и попал Алексей. Он был не из их круга и потому еще долго удивлялся, негодовал в душе порядкам, которые там существовали.
  

4

   Рабочий день Алексея на заводе с концом смены обыч­но не заканчивался, бригада, для того чтобы выполнить план и соответственно получить премию, прихватывала еще часа три-четыре.
   Алексея сразу поставили на сборку изделий, но когда он по неопытности испортил несколько соковыжималок, бригадир, отчитав его как следует, поставил на упаковку. Виктор, узнав об этом, выматерился в адрес бригадира.
  -- Вот скотина. Ты же на упаковке ничего не зара­ботаешь. Пошли, я его на место поставлю, раскомандовался больно.
  -- Не надо, Витя. Ведь мне с бригадой работать, а не
тебе.
  -- Ну ладно,-- согласился он,-- доработаешь месяц,
там видно будет. Я узнал, что бригаду ер следующего
месяца переводят на производство новой продукции --
ножниц. Там, особенно на сборке, ничего сложного нет,
главное приловчиться, и клепай себе. Раньше, насколько
я знаю, на сборке ножниц зашибали неплохо.
  -- Дай-то Бог,-- задумчиво сказал Алексей. Новость
его обрадовала, он уже стал сомневаться, сможет ли
научиться довольно сложным операциям по обработке де­
талей соковыжималки, да и не мог он до сих пор при­выкнуть к гулу и пылище.
   Намантулившись на упаковке, Алексей почти в дре­мотном состоянии возвращался домой, на скорую руку перекусив, шел во двор колоть дрова. Приближалась зима, а в поленнице дров-то было всего ничего.
   После этого, раздевшись, валился в кровать, и, не обращая внимания на ласки Сашеньки, быстро засыпал. Он уже стал забывать, какая его жена при дневном свете. Даже по субботам приходилось вкалывать не по­кладая рук. В воскресенье отсыпался за всю трудовую неделю.
   Однажды, где-то уже в конце ноября, Алексей, при­смотревшись внимательнее к Александре, сделал внезапное для себя открытие. Жена сильно изменилась. Пополнела, на лице появились чуть заметные пигментные пятна, да и к нему она стала относиться как-то необычно холодно. Нет, она не кричала на него за какие-нибудь оплошности или его невнимание к ней, просто стала строже относиться к нему, к себе не подпускала, на ласки не отвечала.
   "Это, наверное, все из-за того, что я дома мало бываю,-- думал он.-- Все понятно, ведь Сашенька жен­щина молодая, ей хочется и погулять, и в кино сходить. А приходится постоянно одной дома сидеть, со старухой хозяйкой общаться, тут хочешь не хочешь волком за­воешь. Но я же тоже не на гулянку хожу. Вот зарабо­таю побольше денег, телевизор куплю, обстановку кой-какую".
   Однажды решил ей это все высказать, не хотел, чтоб между ними недомолвки какие-нибудь были.
  -- Сашенька, ты потерпи немного, с начала нового
месяца работы поменьше будет, можно и в кино сходить
иль еще куда...
  -- Что ты милый, не до того мне теперь.
  -- А что случилось?-- подозрительно уставившись на
жену, спросил Алексей.
   Сашенька смущенно улыбнулась:
  -- Неужели ты ни о чем до сих пор не догадался?
  -- Нет,-- удивленный таким вопросом, не сразу отве­тил он.
  -- Я ребенка жду,-- краснея так, что мочки ушей
загорелись алым огнем, тихо сказала она.
  -- Да?! Не может быть! Когда?-- закидал он Сашеньку дурацкими вопросами. Не скоро опомнившись от восторга, Алексей подбежал к жене, начал целовать ее пылающие огнем смущения глаза, припухшие губы, по том, присев, коснулся губами чуть выделяющегося животика.
   -- Кто-кто в теремочке живет?-- начал дурачиться он.
Сашенька подняла его за плечи и привлекла к себе.
   В глазах ее стояли слезы. Слезы страха перед будущим и искреннего признания любимому человеку за то, что он есть, что рядом. Ведь так мало нужно женщине, в чреве которой зреет новая жизнь, -- кров, да близкий человек, который, что бы ни случилось, никогда не покинет и поддержит в трудную минуту и будет любить, подурнев­шую, не блещущую стройностью тела, так же, как в самую лучшую пору их жизни.
   Все это у Сашеньки есть, и она была несказанно благодарна своему мужу, самому дорогому, самому люби­мому человеку на свете.
  -- Я люблю тебя,-- прижавшись к нему всем телом,
пролепетала она.
  -- Я люблю тебя,-- отозвался Алексей, крепко при­жав ее к себе.
   Так стояли они долго, пока не открылась дверь и в дом не вошла хозяйка. Она была не в духе и что-то ворчала себе под нос.
   -- Вот, на дворе вечер, а они уголь привезли, нехристи. Просила же, чтобы утром привезли, за день бы и
перетаскала все. Вот антихристово племя, без бутылки
никак не договоришься.
   Поняв, в чем дело, Алексей усадил Сашеньку на кровать, а сам, быстро переодевшись в старье, выбежал в соседнюю комнату.
  -- Где там у вас ведра?-- без лишних слов спросил
хозяйку.
  -- Да ты что, на заводе наломался да еще здесь
наработаться хочешь, ведь исхудал, почернел от забот, а
туда же, в помощники. Иди отдыхай, я завтра сама все
перетаскаю.
   Алексей вспомнил, что видел какие-то ведра в сара­юшке, и, не слушая больше бабки, направился туда.
   Он нагружал лопатой ведра и без передыха таскал уголь в сарай. Алексей не чувствовал усталости, просто не чувствовал под собой ног. От радости, о которой только что сообщила Сашенька, он, словно великан, у которого в руках были всего лишь наперсточки, порхал от угольной кучи до закутка.
   Часа через два закончил работу, на которую хозяйка ухлопала бы целый день, и, чумазый, но довольный про­деланным, ввалился в дом.
   Хозяйка, узнав, что он перетаскал всю кучу, не сразу поверила. Накинула на плечи старую фуфайку, вышла проверить. Лишь Сашенька поверила его словам сразу и нисколько не удивилась потому, что первопричиной вдохновения была она сама. Она знала, что Алексей не любит много болтать языком, за него говорят его мозолистые руки. А эти "слова" красноречивее всех дру­гих на свете.
   Она ловила его взгляд, чтобы увидеть в глазах сча­стливые огоньки, и, несмотря на огромную усталость, огоньки эти не теплились, а горели, согревая своим огнем ее дрожавшую еще совсем недавно от страха неизвестности душу. Теперь она наверняка знала, видела, чувствовала, что жизнь, которая теплится у нее под сердцем, нужна, просто необходима не только ей, матери, но и отцу. Больше никогда в жизни не почувствует того вселенского холода одиночества и отчаяния, как тогда, когда была беременна Иринкой. Никогда. О, как радостно это созна­вать. Алексей уже давно спал, отвернувшись к стене, а она, глядя на него, еще долго плакала счастливыми, сладкими для души слезами, да так и заснула, уткнув­шись в мокрую подушку.
  
  

5

   Алексею доставляло удовольствие работать вместе с Андреем Сидоренко. Этот худощавый, среднего роста жи­листый мужик, руки которого всегда искали работы, слов­но магнитом притягивал к себе. Чем? Прежде всего, наверное, своей терпимостью и добротой. С первых дней работы Алексея в бригаде он взял над ним шефство. Терпеливо учил, помогал, если у Алексея что-то не по­лучалось. Приструнял, если излишне злорадствовали над промахами и ошибками новичка. В бригаде Андрея ува­жали и немного побаивались, в запальчивости он мог и голову прошибить. От бригадира Алексей узнал, что с год назад Андрей хотел поставить на место зарвавшегося ма­стера, который своим собутыльникам закрывал явно за­вышенные наряды, а тем, кто вкалывал, почти ничего. Инцидент закончился тем, что мастер еле доковылял до своей кандейки. Жаловаться не стал, но Андрею пришлось срочно переводиться в другой цех. Об этом на участке знали многие. Знали и относились к нему настороженно, хотя это не мешало ни работе, ни частым коллективным застольям. В компании Андрей был рубахой-парнем, своим в доску.
   Часто, особенно в первую неделю, когда шло налажи­вание производства новой продукции и Алексею приходилось одновременно и учиться, и гнать свой небольшой, но нелегкий сменный план, Андрей задерживался с ним после работы.
   Клепая, подгоняя лезвия ножниц, они между делом с интересом узнавали друг о друге что-нибудь новое. Алек­сей был несказанно удивлен, когда его новый друг и наставник сказал, что он служил на границе в должности начальника высокогорной пограничной заставы, потом во­евал в Афганистане, что прошло около трех лет, как он уволился из армии, и об этом нисколько не жалеет.
   -- А я в юности зачитывался рассказами о пограничниках,-- смущенно признался Алексей,-- вот даже стихо­творение сочинил, до сих пор помню:
   Что я знал о границе
   На школьной скамье?
   Нарушитель, тревоги,
   Романтикой связаны...
   Видя, что его новый друг улыбнулся, Алексей скон­фузился.
  -- Не повезло мне, вместо пограничных войск попал
в десантные. Но нисколько об этом не жалею, рад этому.
Ведь того, что увидел, почувствовал и познал за свои два
афганских года, мне хватит на всю жизнь.
  -- Что, детям будешь рассказывать о своем героизме?-- раздраженно спросил Андрей, оставив на время работу и пытливо глядя на него.
  -- Наверное, когда-нибудь и расскажу, если не забуду---- неуверенно начал Алексей.
  -- А я бы на твоем месте забыл о том, что было, и
никогда не вспоминал,-- прервал Андрей.-- Зачем душу
бередить? Да и дети нас с тобой, наверное, не поймут.
  -- Я не совсем с этим согласен,-- возразил Алексей.
  -- Если мы будем молчать об фгане" или рассказывать только о своем героизме, то нас могут и не понять,
это правильно. Но я не буду молчать о том, как меня без
моего ведома швырнули в афганскую мясорубку, о том, как
я, охотясь на "духов", убивал и ни в чем не повинных
людей, когда идет бой, поди разберись, кто есть кто.
   Бомба или ракета, которая падает на кишлак, не разбирает, кто прав, а кто виноват. Снаряд из моей пушки или пуля из моего автомата тоже не разбирается, кто "дух", а кто просто селянин. Да и трудно разобраться в самом понятии "дух". Кто это? Однозначно, что так мы называли тех из афганцев, кто поднимал на нас оружие. Ну а если оружия не хватало и на нас поднимали кулаки, на нас из всех мечетей призывали кары небесные большая часть афганцев, то кто в этом случае мы?
   Интернационалисты?
   Интервенты?
   История об этом скажет свое веское слово позже. А я хочу сказать сейчас, что там мы были пособниками не пользующегося авторитетом режима, и потому были за­хватчиками. Да что я тебе об этом говорю, сам ведь знаешь. Я не буду молчать и о том, как в этой войне на крови наших солдат и афганцев месили свой нечистый золотой пирог проходимцы, барыги и подонки, которых еще немало в армии.
   Я расскажу своим детям, как садист врач издевался над ранеными, запрещал колоть обезболивающее, как ра­неные выли от боли, на стены карабкались, как бесславно и тихо умирали на моих глазах... У меня есть что рас­сказать,-- после небольшой паузы закончил Алексей.
   В комнате воцарилось молчание. Было слышно только, как ухает где-то рядом монотонный молот да завывает в трубах вентиляция. Из литейного цеха нахлынуло неви­димое облако вонючего газа, но Алексей уже не обращал на едкий запах внимания, привык.
   -- Ты знаешь,-- после продолжительного молчания отозвался Андрей,-- мне трудно с тобой спорить, потому что многого не знаю об этой войне. Я не видел того, что видел ты, и могу судить только по тому, что лично прочувствовал. Я был командиром группы, которая осед­лала один из перевалов и тем самым перекрыла путь афганских банд к нашей границе. Воевали мы мало, боль­ше сидели на своей точке. Наверное, поэтому у меня восприятие войны немного другое, чем у тебя.
   Ведь я говорил своим солдатам, что мы здесь оказы­ваем интернациональную помощь афганцам.
   Нередко бывало, что продуктами помогали афганцам, оказывали им медицинскую помощь, то есть, по сути дела, с местными жителями не воевали, по их кишлакам не стреляли. Они даже иногда предупреждали нас о под­ходе "духов" из центральных районов.
   Конечно, нельзя сказать, что афганцы нас любили и встречали с распростертыми объятиями, совсем нет. От­ношения между нами были если не холодные, то довольно сдержанные. Помню такой случай. Дети из таджикских сел собрали своим ровесникам из Афганистана тетради, карандаши, в общем, всякую школьную всячину. Раздали все эти подарки по кишлакам. На другой день, проезжая по своим делам через один из соседних кишлаков, увидел в пыли, посреди дороги разорванные тетради, обломанные карандаши и ручки, пятна от разлитых чернил и туши. На мой вопрос, почему так обошлись с подарками совет­ских школьников, один из старейших жителей пояснил:
   -- Все в руках аллаха.
   Иногда со стороны соседних кишлаков и становищ постреливали в нашу сторону, правда, вреда особого не наносили, но держали нас в постоянном напряжении. Так что во многом я с тобой согласен. Прав ты и в том, что история все расставит на свои места. Так что я подожду.
   Андрей взял лежащую в ящике заготовку и, ловко насадив на заклепки лезвие, начал уверенно тюкать по заклепкам молоточком. Алексей, не ожидая приглашения, занялся делом тоже.
   Больше они вопросы об Афганистане не обсуждали.
   Каждый из них остался при своем мнении, и все-таки Алексей был рад, что разговор состоялся, что он смог наконец-то выплеснуть из груди то, что носил в глубине своей скрытной души уже давно. Поведав ему о самом сокровенном, Алексей уже не мог остановиться и рассказал Андрею о своей жизни после госпиталя, как самому близ­кому другу признался, что у него скоро будет в семье пополнение.
   -- Поздравляю,-- искренне обрадовался Андрей.--
Теперь у тебя забот прибавится. Рубашонки, распашонки,
пеленки, то да се. Денег много надо.
   -- Да я бы рад заработать побольше,-- признался
Алексей,-- да невозможно. Ведь я учеником числюсь.
Бригадир сказал, что только через месяц-два присвоют
разряд.
   -- Да ты уже сегодня делаешь не меньше, чем каждый
из нас. Вот что, завтра я с ним переговорю. Думаю, что
возражать не будет, чтобы тебе в ближайшее время квалификацию дали.
   Алексей просиял:
  -- Спасибо, товарищ капитан, большое вам спасибо.
  -- Да что ты, право, какой я тебе капитан. Был, да
весь вышел. Я теперь человек гражданский.-- В глазах
его появилась грусть.-- Ну да ладно, что там,-- с показ­
ной веселостью смахнул он нахлынувшие воспоминания о былом.-- Хочешь, я расскажу тебе о своей заставе?-- не­ожиданно предложил Андрей.
  -- Конечно хочу. Ведь для меня и граница и застава
-- это легенда.
  -- Легенда?-- капитан усмехнулся.-- Не суди о гра­нице по книжкам, они не всегда правдивы. Освещают одну
сторону -- героическую -- и замалчивают нерадостные
будни.
   Граница -- это, прежде всего люди, которые ее охра­няют, а люди бывают разные. Плохие и хорошие, жесто­кие и добрые, личности и лизоблюды-бесхребетники. Впрочем, личностей в армии очень немного, их, как н везде у нас, не любят.-- Он говорил, и в глазах его снова угнездилась печаль.
   -- Я служил на границе срочную службу,-- задумчи­во продолжил он.-- Когда пошел новый год службы, подал рапорт, чтобы разрешили поступить в пограничное
училище. После окончания курса, уже лейтенантом, попал
на свою, ставшую родной, заставу. Сначала был замполитом, потом, когда начальник поступил в академию,
меня поставили на его место. Трудно первое время было,
ведь ответственность немалая легла на мои плечи. На
высокогорье офицеров всегда не хватает, мало желающих
по скалам носиться, горным козлам уподобясь. Работал и
за замполита, и за замбоя, который в отпуске находился.
Молодой был, крепкий, бывало, в сутки часа на три-че­тыре прикорнешь в канцелярии, и рад. Вокруг заставы
горы, долины, до ближайших кишлаков сотни километров.
Иногда придешь со службы, сядешь на кровать, и хоть
волком вой. Тоскливо было. Это первое время. Потом,
когда надел на себя хомут начальника заставы, просто
времени не хватало сидеть-тосковать. Весь в заботах. С
солдатами дружно жил. Кое-чему они меня учили, кое-
чему я их. Требовал, поблажек не давал, но спрашивал
только за дело. Излишних трудностей в их жизнь не
вносил. Иногда только, к приезду больших начальников,
приходилось авралить на заставе, но бойцы понимали с
одного слова и помогали как могли.
   В общем, получил досрочно и старшего лейтенанта, и капитана. Три года застава была отличной. То, что вкла­дывал в свою работу, окупалось сторицей. И так было до тех пор, пока не поспорил с начальником политотдела из-за одного солдата. Был у меня на заставе такой раз­гильдяй, Сорокин его фамилия. Так он своей фамилии очень соответствовал, балабол страшный и лентяй. Я с ним беседовал, комсомольский актив подключил -- ниче­го не помогает. Ну раз так, думаю, надо его с заставы на гауптвахту отправить. Звоню командиру, его на месте не оказалось, в округ вызвали, за него начальник полит­отдела. Докладываю, так, мол, и так, человек на протя­жении всей своей службы мечтает о гауптвахте. Подполковник начал уже соглашаться с моими доводами, но, узнав фамилию разгильдяя, резко переменил акценты. Начал уговаривать меня, чтобы я не порол горячку, что он знает этого солдата.
   На следующий день на заставу прилетела комиссия во главе с начальником политотдела. Шесть человек в тече­ние двух дней третировали заставу, как хотели. Частые тревоги, марш-броски до стрельбища и обратно, ночные стрельбы, все это не могло не сказаться на состоянии солдат, все-таки высота около трех тысяч метров над уровнем моря, несколько человек отправил с комиссией в отряд. В том числе и злополучного Сорокина. Через день вызвали в штаб. Передав заставу заместителю, я на пе­рекладных за двое суток добрался до отряда. Там только от замначальника штаба, моего однокурсника, узнал, что накопала у меня на заставе комиссия.
   Первое и самое чреватое для меня последствиями -- нарушение приказа начальника отряда на охрану границы. Да, я нарушил приказ, но почему? Да потому, что по­следняя рекогносцировочная группа из штаба работала на заставе года полтора назад, а за последний год на участке заставы многое изменилось. По приказу я должен был круглосуточно охранять небольшой перевальчик, через ко­торый лет семьдесят назад проходила караванная тропа. В прошлом году в горах были сильные ливни. Одну сторону перевала сильно подмыло и склон обвалился, образовав неприступный обрыв, по которому опытный аль­пинист лишь с трудом пройдет, а не то что контрабандист или еще какой-нибудь нарушитель. Я, конечно, сразу доложил в штаб об этом и попросил снять наряды с этого участка. После долгой волокиты предложили подождать с переброской наряда до следующей рекогносцировки. Ждать полгода, когда в долине, которая выходит к границе, селем снесло всю сигнализационную систему? Эту долину надо было срочно прикрывать, а не неприступные скалы. Что и сделал на свой страх и риск. Следующее обвинение просто ошарашило. По документам комиссии я представал как держиморда, который делал отличную заставу за счет страха и кулаков. Майор-однокурсник сказал, что видел среди итоговых документов работы комиссии объяснитель­ную Сорокина, который утверждал в ней, что начальник заставы неоднократно избивал его и других погранични­ков, постоянно угрожал всем гауптвахтой и в то же время никакой индивидуальной воспитательной работы не прово­дил.
  -- Ты только не показывай виду, что знаешь об итогах работы комиссии. И какого черта ты связался с этим
Сорокиным?
  -- А при чем тут Сорокин,-- недоуменно спросил я,--
за клевету он ответит, пусть хоть всю заставу в полит­
отдел таскают, никто больше такой гадости обо мне не
напишет и не скажет.
  -- Да при том. Знаешь полковника Сорокина из округа?
   -- Да приходилось сталкиваться, когда замполитом
был.
  -- Так вот это его единственный сыночек. А начальник
политотдела его лучший друг. Кумекаешь теперь, в какое
дерьмо ты попал? Ведь, насколько я знаю, начпо устраивает ему здесь карьеру.
  -- Какую карьеру?
  -- Это же понятно, как дважды два четыре. Сорокин
отслужит на заставе год, получит прекрасные характеристи­ки, вступит кандидатом в члены партии, и его рекомендуют
для поступления в Высшую школу КГБ. Все это бы сделали,
даже не ставя тебя в известность, тут, в отряде. А там
дальше цепочка связей, и твой разгильдяй поступит в школу. Все шло, как по нотам, а тут ты со своими претензиями,
гауптвахтой хотел этому щенку все испортить.
   Я понял, в каком положении оказался, но решил довести дело до конца. Офицер я или не офицер, в конце концов? Ты знаешь, меня чуть не подвергли суду армей­ской чести. Из войск хотели уволить. В сопровождении двух прапорщиков-медиков отправили в госпиталь, в пси­хушку. Там долго со мной мараковали, но ничего не нашли такого, из-за чего можно было прицепиться. Через месяц отправили обратно в отряд. Там меня ждал приказ со строгачом и партийное взыскание с занесением в учет­ную карточку. Я понял, что моя так блестяще начавшаяся карьера закончилась. Неделю околачивался на учебном пункте, ожидая нового назначения. Но так ничего и не дождался. Чтобы от меня как-то отделаться, послали в спецкомандировку сопровождать гроб с телом солдата, погибшего от пули "духов". Хотя сколько служил, ни разу не слышал, чтобы душманы обстреливали наши наряды.
   Взял машину, пустой цинковый гроб и поехал на заставу. Там уже все было приготовлено к отправке. Солдата положили в цинк, запаяли, загрузили на машину. Перепуганный начальник заставы сбивчиво рассказал мне, что приехал с проверки, а во дворе заставы суматоха. Лежит солдат на плащ-палатке, голова вся в крови. Во лбу два маленьких отверстия, затылок разворочен напрочь. Старший наряда сообщил, что их издалека обстреляли афганцы.
   Для сопровождения гроба дали еще двух солдат с этой заставы, земляков. Один уже на дембель со­бирался, ему в отряде обещали все документы на руки выдать, чтобы в отряд не возвращался, другой молодой, недавно после учебки, друг убитого. У "деда" было до­вольное лицо, словно и не гроб он сопровождал, а уча­ствовал в почетном эскорте. "Молодой" был угрюм, то и дело бросал на меня испытующие взгляды, словно хотел о чем-то спросить или что-то очень важное сказать. Но у меня и своих проблем хватало, разные дурные мысли в голову лезли. В общем, не обратил я особого внимания на "молодого", сел в кабину, и мы поехали. В отряде долго не задержали, выписали необходимые документы и отправили дальше. В аэропорту, прежде чем оформить документы на проезд, у меня потребовали свидетельство о смерти погибшего. Я и понятия не имел, что человека запаяли в цинк, так и не удосужившись узнать истинную причину смерти. Тогда я подумал, что это просто в спешке не успели оформить все как следует.
   Загрузили гроб в машину и поехали в город искать патологоанатома, нашли, потом уговаривали его произвести вскрытие. Привезли в морг гроб, потом долго искали спе­циалистов, которые бы его распаяли. Договорились со слу­жащими за пять бутылок водки, и то только потому, что эти услуги были в перечне работ служащих морга.
   Когда гроб раскрыли, из него пахнул на нас сладко­вато-приторный запах тления. "Деда" сразу же вырвало, и он теперь уже надолго потерял свой радостный вид. Притих, о чем-то втайне от меня перешептывался с "мо­лодым". Меня тоже замутило от этого запаха, и я вышел на свежий воздух, приказав солдатам находиться рядом с патологоанатомом, помочь, если надо будет. Через минут тридцать -- сорок врач вышел из морга во двор и подозвал меня.
   -- Слушай, капитан,-- смущенный чем-то, сказал
он,-- тебе как написать в свидетельстве о смерти?
  -- Пиши что есть.
  -- Хорошо, я напишу как надо, пусть он будет героем
в глазах друзей и родителей, только,-- он снова замялся,
подыскивая слово,-- только он не от пули погиб, его
повесили.
   Эта новость меня нисколько не обрадовала. "Еще чего не хватало",-- подумал я.
  -- С чего это ты взял,-- злясь на все на свете, и на
эту хлопотливую командировку, и на несговорчивых ави­аторов, и на этого врача, который лез со своими никому
не нужными догадками.
  -- В солдата стреляли из автомата, когда он был уже
мертв, стреляли с очень близкого расстояния, на шее и
на голове вокруг пулевых ранок видны вкрапления частиц
пороха или гари. Это бывает, когда человека расстреливают в упор. И самое главное, вокруг шеи остался отек
от петли.
  -- А почему я ничего не видел, когда его клали в
цинк?
  -- О, это делается очень просто. Ему подняли воротник рубашки под самое горло. Если хочешь, капитан,
посмотри сам,-- добавил врач и, зайдя к себе в кабинет,
занялся писаниной.
   Через несколько минут он передал мне свидетельство о смерти, и мы распрощались. В морг я не заходил, после слов патологоанатома меня тошнило от одной мысли, что я еще раз увижу обезображенное пулями лицо солдата.
   В аэропорту нам больше не препятствовали, загрузили гроб в самолет, и через несколько часов приземлились мы в нужном городе.
   Пока шла разгрузка, я позвонил в военкомат, сообщил про груз, который сопровождал. Не обошлось без обычной волокиты, так что пришлось торчать возле гроба до ве­чера, пока не прибыла машина из военкомата.
   Военком собрал целое совещание, чтобы решить, как предъявлять родителям гроб. Для этой цели был выделен взвод солдат, две машины, карета "скорой помощи", ми­лицейская патрульная машина. Наутро вся эта кавалькада двинулась на окраину города. Родители погибшего солдата жили в частном доме.
   Смутно помню вопли обезумевшей от горя матери, злые, ненавидящие глаза отца. Мать погибшего долго билась головой о цинк, пока ее не затащили в "скорую помощь". Отец тоже сорвался, выскочил во двор с топо­ром и давай рубить жесть, пытаясь открыть гроб, чтобы посмотреть на сына,
   Я вместе с милиционерами кинулся к нему и чуть было не угодил под топор. Топор отобрали, отцу сделали успокаивающий укол.
   В этот же день погибшего солдата похоронили, а я с "молодым", которого отпустили на денек домой, через два дня отчалил подальше от этого жуткого места.
   "Дед", как я уже говорил, получил в отряде полный расчет и потому, не попрощавшись ни со мной, ни с земляком, куда-то исчез еще на кладбище.
   Мы уже подлетали к месту назначения, когда ко мне дрожащим, взволнованным голосом обратился "молодой":
  -- Товарищ капитан, хотите, я расскажу вам, как все
это было с моим другом.
  -- Рассказывай,-- преодолевая сон, сказал я.
  -- Это из-за меня все. "Деды" заставили меня в тот
день разглаживать их дембельские сапоги, он в это время
собирался на службу. Зашел в бытовку, увидел меня за
этим занятием, рассердился и сказал:
  -- Что ты все лебезишь перед этими подонками, мо­жет быть, задницы им скоро будешь мыть, бросай сейчас
же утюг, пусть сами этой херней занимаются.
   Последние слова друга услышал старшина, дембель, который и заставил меня разглаживать голенища.
   -- А-а, защитничек выискался,-- злорадно усмехаясь,
сказал он,-- сейчас мы этого щенка на место поставим.--
И он, больше ни слова не говоря, стукнул друга сначала
в живот, а потом по почкам. Тот скрутился от боли и
упал. Старшина, позвав на помощь еще двух своих год­
ков, потащил его в свою каптерку. Туда же приволок и
меня. Друг стоял на цыпочках, прислонившись к стене,
задрав высоко голову. Ему трудно было дышать, бечевка,
которая туго перехватила ему шею, была прикреплена к
толстому гвоздю, вбитому выше его роста. Как только он
немного расслаблялся, бечевка стягивала горло, не давая
дышать, и ему приходилось все время стоять вытянувшись, на цыпочках.
   -- И с тобой будет то же,-- сказал старшина и за­хлопнул дверь.
   В это время сработала сигнализационная система. Офицеров на заставе не было, командовал старшина. По­ловина заставы была в нарядах и на работе, так что по сработке выехали все, кроме повара, часового и дежурных.
   Когда мы приехали, старшина сразу же кинулся к каптерке, я за ним. В комнату он меня не пустил. Вышел оттуда пришибленный. Потом я видел, как к окну кап­терки подогнали уазик, погрузили туда моего друга и увезли. Через полчаса его привезли обратно и положили на плацу с простреленной головой. Вот и все, что я знаю,-- еле сдерживая слезы, хлюпая носом, закончил он.
   "Значит, все, что говорил патологоанатом, правда",-- злясь на свою недоверчивость к словам врача, подумал я и спросил солдата:
  -- А почему же ты сразу начальнику заставы не
сказал?
  -- Старшина обещал и со мной повторить этот опыт,
если я не буду держать язык за зубами.
  -- А теперь расскажешь?
  -- А зачем? Другу я уже ничем не помогу, хуже
только сделаю и ему и себе. Так он герой, погиб, выполняя боевое задание, ему поставят памятник за счет
государства, родителям помощь окажут. Он же единствен­ный в семье.
   Я долго думал над словами солдата. Поворачивал все то так, то эдак, и всегда все равно выходило, что ничего своим признанием ни я, ни солдат не добьемся. "Дедизм" на заставе не исчезнет, погибший не воскреснет, начальник заставы и с ним отрядное начальство не станут посыпать пеплом головы, ведь ведомственный престиж превыше всего, даже выше правды, выше истины. Я понял, что в конце концов крайними окажемся мы, я и солдат. Он за то, что скрыл истину, а я за то, что эту информацию выдал. Нас могли обвинить и в клевете. Ведь доказательств у нас не было.
   Ничего не придумав окончательно, решил переговорить с начальником заставы. Может, вдвоем что-нибудь дель­ное решим.
   Начальник заставы, на которой погиб солдат, встретил в штыки мое сообщение. Сказал, что это неправда, чей-то злой вымысел. Хорошо, что не сказал ему об источнике информации.
   Когда я по своим служебным делам еще раз через недельку наведался на заставу, ни старшины, ни его со­общников на заставе не было. Начальник, не скрывая радости, сообщил, что первая группа передовиков службы и учебы уже находится на пути домой.
   "Если нет ни жертвы, ни преступников, значит, нет и преступления",-- хотел я бросить в лицо ухмыляющемуся молодому капитану, но передумал. Если он до сих пор ничего не понял, то мои слова ничего, кроме зубной боли, у него не вызовут.
   После этого,-- продолжал Андрей,-- в отряде начали сколачивать группу для заброски в Афганистан, меня назначили командиром этой группы.
   -- Ждем со щитом или на щите,-- туманно выразился начальник политотдела, лицемерно пожимая мне руки.
   После фгана" я уже не мог служить так, как служил раньше. Урок с сиятельным солдатом Сорокиным, с со­мнительной гибелью молодого, и другие случаи из офи­церской практики не прошли для меня даром. Я написал рапорт на увольнение. Меня начали таскать из кабинета в кабинет, уговаривать, стыдить, угрожать, требовать, давить на психику. Но я был непреклонен. Тогда одно­курсник, который работал в штабе, посоветовал уволиться по состоянию здоровья. Я вспомнил метод, которым хотели от меня избавиться еще в период первого моего "паде­ния", и решил им воспользоваться. Зашел в кабинет начальника политотдела, высказал ему в лицо все, что о нем думал, и вышел, хлопнув дверью.
   На следующий день в сопровождении двух санитаров меня снова доставили в психиатрическое отделение госпи­таля. Я смотрел на мир из-за решетки, и мне было так хорошо, так радостно на душе, что я пел. На этой почве меня признали не совсем нормальным и уволили из войск. Так что, Алексей, опасайся меня, ведь я психически ненормальный.
  -- А может быть, это они, кто вас до этого довел, и
меня доводили, ненормальные и их надо держать в клетке?-- волнуясь сказал Алексей.
  -- Может быть, может быть,-- задумавшись, ответил капитан.
  
  

6

   Прошел месяц с тех пор, как Алексей работал пол­ноправным членом бригады. Экзамен на разряд выдержал с честью и вскоре почувствовал, что не зря трудился. Зарплата сразу же возросла почти вдвое.
   Он мог уже себе позволить купить любимой женушке пальто, зимние сапоги, кое-какие женские мелочи.
   К этому времени вышло правительственное постанов­ление о льготах для "воинов-интернационалистов". Алек­сей узнал об этом от Виктора.
  -- Ну, брат, пляши,-- сказал друг, ввалившись од­нажды в их тесную комнатушку.
  -- С чего бы это?-- недовольный тем, что тот оторвал
его от работы, пробурчал Алексей.
   -- Вот по этому постановлению,-- Витька помахал
перед носом друга газетой,-- ты получаешь право на
внеочередное получение квартиры. Я посчитал, у нас на
заводе без квартиры всего пять "афганцев" вместе с
тобой. Так что наверняка получишь квартиру в доме,
который через несколько месяцев, возможно к Новому
году, сдадут. Чуешь?
  -- Не может быть,-- ошарашенно воскликнул Алексей
и, выхватив у Виктора газету, попытался сам найти нуж­ные строки.
  -- Да вот здесь, где красным подчеркнуто,-- указал
друг, и Алексей, найдя глазами нужное, засиял радостью.
  -- Ну, Витька, с меня бутылка. Радостную весть ты мне
принес. Спасибо. А то я уже и думать забыл о своей
квартире, когда в профкоме сообщили номер очереди. Сказали
-- лет пять придется ждать. Вот Сашенька обрадуется-то.
  -- Ну ладно, ладно,-- не сглазь, ты ведь не хуже
меня знаешь, что от бумажки до настоящего дела дистанция огромного размера. В общем, я поговорю с секретарем
заводского комитета комсомола, он обещал помочь, тем
более что сам "афганец" и тоже без квартиры.
   Когда из цеха пришел с заготовками для ножниц Андрей, Алексей, не в состоянии сдержаться, рассказал о новом постановлении. Тот, скептически глянув в его раз­горяченное, радостное лицо, сказал:
   -- Еще одну кость бросили, чтобы нам глотки за­ткнуть.
   Алексей не ожидал подобной реакции капитана и не­доуменно на него посмотрел.
  -- Не удивляйся, парень,-- уже спокойно глядя в глаза Алексею, продолжал он.-- За последнее время столько
наслышался о заботе партии и правительства, что тошно
становится. Ведь все это говорильня, и ничего больше. Уж
кто-кто, а ты эту заботу на себе уже испытал.
  -- Но там же черным по белому,-- протянул Алексей
газету, оставленную Виктором ему на память.
  -- Ну если бы заботливые партия и правительство
еще и от лозунгов отказались, то народ бы уже давно разобрался в сути существующей системы. В армии, зна­ешь, не так заметна государственная эксплуатация. Офи­цер, как правило, сыт, одет, получает в общем-то больше, чем большинство. А на заводе существующую несправед­ливость быстро усваиваешь. Не надо быть великим эко­номистом, таким, как Маркс, чтобы воочию убедиться, что государство-то эксплуатирует нас, рабочих, почище, чем самый бесчеловечный капиталист. Ты знаешь, сколько стоят ножницы?
  -- Видел в магазине однажды. По-моему, три с пол­
тиной.
  -- А сколько получаешь ты?
  -- Копеек восемь, не больше.
   -- Вот видишь, мы, производители материальных
благ, получаем за свою работу меньше трех процентов.
И это в то время, когда на Западе квалифицированный
рабочий получает до трети стоимости произведенной продукции. Так где, по-твоему, социализм, там или здесь?
   -- Там, конечно,-- не раздумывая согласился Алексей
и тут же огорошил Андрея встречным вопросом:-- Правильно вы сказали, что я на своей шкуре испытал все
прелести социализма, да и сейчас мы с вами продолжаем
их испытывать. Так скажите как человек, умудренный
жизненным опытом, что делать? Ведь, в конце концов, я
не хочу, чтобы и мои дети мытарились всю жизнь так
же, как я, вы, Сашенька, многие другие.
   Андрей задумался.
  -- Надо или приспосабливаться к этой жизни, так,
как твой друг Витька, или...
  -- Что "или"?..
  -- Или как-то бороться против этого.
  -- Но как бороться? Ведь это же целая система.
  -- Ну, до борьбы, честно говоря, еще далеко. Прежде
всего тем, кто не смог прижиться в этой системе, надо
побороть в себе раба. А для этого еще библейскому
Моисею потребовалось почти сорок лет, пока одно поколение израильтян не сменилось другим, не видевшим рабства. А это очень болезненное занятие -- изгонять из себя
раба. Не каждый на это пойдет. Легче переменить личину,
лозунги, хозяев. Но это уже будет не борьба.
  -- А какую все-таки вы видите борьбу?
  -- Ты знаешь, как офицер, знающий военное искусство, я бы не взял в руки оружия. Против армии не
попрешь. Еще учась в пограничном училище, я неодно­
кратно участвовал в разгоне так называемых антисоветчиков и других враждебных государству элементов. Тогда, понимаешь, у меня была какая-то злость к ним, отще­пенцам. И знаешь, если бы тогда мне приказали -- стре­ляй по врагам народа, я бы не задумываясь стрелял. Что ни говори, а армия была, есть и будет опорой государства и потому остается самой консервативной частью общества.
  -- Но если не с оружием, то как бороться с этой
системой?
  -- Как?-- Андрей вновь задумался, но уже ненадолго.
  -- Ты знаешь, по-моему, прежде чем бороться, надо
хорошо знать историю, процессы, происходящие в обществе. Я не раз задумывался об этом, только не с кем
поделиться было. Подельников в бригаде больше интересовали вопросы бытия: хорошо поесть, выпить, прошвырнуться по бабам. По-моему, это их устраивало и
устраивает. Разные революционные мысли у них появляются лишь тогда, когда мало платят да премий лишают
за что-нибудь. Тогда они герои. Начальство костерят.
Партии и правительству достается. Но лишь только лишнюю десятку в получку дадут -- заткнутся, словно и
проблем вокруг никаких нет. Таков нынешний пролетарий,
выпестованный за семьдесят лет советской власти. Ему
теперь не до борьбы. Так на кого, по-твоему, сегодня
можно опереться в борьбе с системой?
   Андрей пытливо посмотрел на Алексея.
   -- Не знаю. Может быть, на "афганцев". Свои ребята.
Через все круги ада прошли,-- неуверенно начал Андрей.
  -- "Афганцы",-- скептически произнес Андрей.-- Но
ведь это не ты и не я, это такая разнообразная масса
людей, среди которых, как и в обществе в целом, нет
никаких прочно связывающих нитей. Ты что думаешь,
Витька, друг твой, против системы бороться будет? Зачем?
Он прочно вошел в номенклатурную обойму и теперь
будет двигаться все выше и выше. Или этот ваш комсомольский босс, он что, тоже с нами будет?
  -- Я думаю, что нет.
  -- Правильно думаешь.
  -- Значит, бороться с системой некому?
  -- Пока некому,-- неуверенно, что-то до конца не
договаривая, сказал Андрей.
  -- Но тогда во что же верить?.. Не может человек без
веры жить. До армии меня так воспитали, что я спал и
видел себя в светлом коммунистическом будущем. В Афгане,
правда, эти сказки развеялись, но тогда я сильно, что было
мочи, поверил в жизнь и потому выжил, хожу сейчас.
   Потом я верил в любовь. В любовь моей Сашеньки. Верил и потому стал тем, кто я сейчас есть. Не скатился до уровня преступника, хотя очень близко к этому был.
   Сейчас я понимаю, веры в жизнь и любовь недоста­точно, потому что все это должно подчиняться всеобъем­лющей вере, которая объяснит наконец, в чем же все-таки цель жизни человеческой. Вот вы во что верите?
  -- Я,-- Андрей замешкался,-- я ни во что не верю,--
честно признался он.
  -- Но как же без веры жить?
  -- Вот так и живу,-- горько улыбнулся Андрей.--
Знаю, что так жить трудней. И потому хочу познать
истину, заложенную в книгах древних. Пока что понял
главное: все в этом мире суета сует.
  -- А что вы мне посоветуете?-- с надеждой в голосе
спросил Алексей.
  -- Что я могу тебе предложить, когда сам на перепутье. Прими бога. Ведь он многолик и вездесущ. Если
это поможет тебе обрести душевный покой,-- верь. Если
нет, ищи что-то другое, ибо в человеке всегда гнездятся
и добрый и злой гений одновременно. Выбор за тобой.
  
  

7

   Рабочий день закончился. Сборщики после очередного аврала (до конца месяца оставалось несколько дней, а план по ножницам еще не выполнен, подвели литейщики) устало расходились по домам.
   Несмотря на то, что пришлось попахать больше обыч­ного, Алексей шел к проходной в приподнятом настроении. Еще бы: два дня назад во время обеденного перерыва его разыскал Витька и, ни слова не говоря, приволок в проф­ком. Там втайне от председателя секретарша, Витькина знакомая, дала ему глянуть в протокол распределения квартир. Алексей не поверил своим глазам. В новом доме ему выделялась двухкомнатная квартира.
   На радостях чуть было не расцеловал обоих, секре­таршу и Виктора.
   Сашенька восприняла радостную весть спокойно. Зато старуха хозяйка была счастлива больше всех, не за себя, конечно, а за них. Она даже принесла к столу бутылку водки, припрятанную ею на всякий случай.
   -- Вот, не побрезгуйте бабкиным подарком, нечем мне больше вас одарить в такой радостный день.
   Алексей по-хозяйски разлил водку в маленькие рю­машки и, чокнувшись с хозяйкой, сказал:
  -- Сколько бы мы ни жили, память о вас, хозяюшка,
будет согревать наши сердца. Спасибо вам за все, за все!
  -- Не забывайте меня, касатушки, я вам всегда рада буду.
   Алексей обошел вокруг стола и, обняв хозяйку, поце­ловал троекратно.
   -- Это от нас от всех,-- сказал Алексей.-- За ваше
добро, за ваш кров, за ваши хлеб и соль.
   Сашенька благодарными счастливыми глазами смотре­ла то на мужа, то на хозяйку.
   -- Не сердись, Сашенька,-- Алексей обнял жену и
повлек за собой к выходу.
   На улице было по-зимнему морозно.
   Ранние сумерки уже покрывали город холодной серой пеленой.
   -- Пошли быстрее,-- торопил жену Алексей,-- а то
не успеем. В восемь там все работы заканчиваются.
   Через полчаса они остановились возле забора, огора­живающего стройку, и, разыскивая ворота, пошли вдоль него. На стройку то и дело въезжали и выезжали машины, работал башенный кран, поднимая на верхние этажи пя­тиэтажного дома бадейки с раствором.
   Четырехподъездный дом был уже полностью готов. По словам всезнающего Виктора, оставались лишь отделочные работы,
   Алексей с Сашенькой подошли к мужчине, который, судя по грозным выкрикам и командам, был здесь за главного.
   -- Что надо?-- неприязненно спросил он, глядя на подошедших.
  -- Да мы хотели квартиру свою посмотреть,-- уве­ренно начал Алексей.
  -- А-а-а -- жильцы,-- в голосе его послышались
приязненные нотки.-- Какая квартира?
   Алексей назвал.
  -- Первый подъезд, пятый этаж,-- сразу определил
он.-- Только долго там не задерживайтесь, мы скоро
заканчиваем. Работы нет.
  -- Как работы нет?-- удивился Алексей.
  -- А так. Сантехнику не подвезли. Плитка кончилась.
Если так и дальше будет продолжаться, то и после Нового
года придется с этим домом возиться... Куда ты прешь,--
вдруг закричал начальник, видя, как грузовик, пятясь задом, чуть было не наехал на только что сгруженные рамы.
   Алексей с Сашенькой поднялись на пятый этаж. На площадке было три квартиры. Трех-, двух- и однокомнат­ная.
   -- Вот это наша,-- открывая дверь, уверенно сказал
Алексей.
   В квартире стоял стойкий запах дерева и известки. Две небольшие комнаты были уже полностью отделаны, даже побелены на раз. В кухне же стоял полный кавардак, торчали трубы, валялись стружки, обрывки электрическо­го кабеля, другой мусор. То же было и в туалете с ванной.
  -- Да, работы тут не на одну неделю,-- удрученно
сказал Алексей.
  -- А что, если мы сами возьмемся за доработки,--
неожиданно предложила Сашенька.-- Ведь, в конце кон
цов, нам же здесь жить.
   Алексей удивленно посмотрел на жену. То ли от дол­гого подъема по захламленной лестнице, то ли от несвой­ственной ей решимости лицо Сашеньки заалело румянцем, в глазах зажглась решимость хоть вот прямо сейчас пе­рейти от слов к делу.
  -- Ну что ты,-- нерешительно сказал Алексей,-- мы
с тобой так эту квартиру отделаем, что потом и в гости
никого не позовешь. Какие из нас специалисты-отделочники?
  -- А вот и нет,-- не согласилась Сашенька,-- если
хочешь знать, до того, как пойти в госпиталь, я не­
сколько месяцев работала на стройке, характеристику
зарабатывала. Без рекомендации в госпиталь и нянечкой
не брали.
  -- И чем же ты на стройке занималась?
  -- Штукатурила, обои наклеивала, плитку помогала
класть, да мало ли чего приходилось делать.
  -- Ну что ж,-- обрадованно заключил Алексей,--
тогда другое дело. Возьмешь меня в подручные, аль нет?--
дурачась, сказал он, обнимая жену.
  -- Если хорошо попросишь, то, может быть, и возьму,-- улыбнулась Сашенька.
   Своим предложением они прямо-таки ошарашили про­раба.
   -- Да вы что, серьезно, что ли?
  -- Вполне,-- ответил Алексей.-- Жена у меня специалист по отделочным работам. Вы бы нам сантехнику
установили, отделочные работы мы сами закончим.
  -- Надо подумать,-- недоверчиво глядя на молодую
парочку, промолвил прораб.-- Сколько домов сдавал --
ни разу таких предложений от будущих жильцов не слышал.
  -- Все течет, все меняется,-- многозначительно из­рек Алексей, и они с Сашенькой рассмеялись так заразительно, что прораб не выдержал и улыбнулся.
  -- Предложу на профкоме, может быть, и кроме вас
будут желающие заняться отделкой своих квартир. А то
у меня со специалистами туго, как следует заплатить не
могу людям, расценки прежние. Так они все в коопера­тивы подались. Еще вот с плиткой неувязка вышла. Не
отгрузили поставщики. Подожду недельки две, да и пред­
ложу сдавать квартиры без кафельного покрытия.
  -- Если что, мы бы сами какую надо плитку для
своей квартиры достали,-- предложил Алексей.
  -- И то добре,-- заключил строитель и, попрощав­шись за руку с Алексеем, добавил:-- Через недельку
заходи, думаю, что к этому времени я смогу сказать
что-то определенно.

8

   До Нового года, а значит, и до сдачи дома оставалось немногим более месяца, когда бюрократическое профсоюз­ное колесо, сделав полный оборот, родило решение об использовании добровольного труда будущих жильцов на строительстве жилого дома.
   Правда, немногие откликнулись на это решение. Боль­шинство очередников с возмущением отвергло его как не соответствующее конституции, по которой каждый имеет право на бесплатное жилье.
   Алексей с Сашенькой, полные энтузиазма, собирались на стройку. Несмотря на очередные авралы, предшествую­щие окончанию почти каждого месяца, Алексей решил про­должить свою трудовую неделю и в выходные. Но какие это были для них дни? Не тягучие цеховые, а ни с чем не сравнимые радостные дни свободного труда на самих себя.
   Первым делом убрали весь мусор. После этого Алексей с разрешения прораба врезал в дверь замок, а Сашенька в это время заканчивала приготовление раствора для от­делки стен кафелем.
   Плитка ровными нераспечатанными стопками лежала посреди кухни. Алексей долго обивал пороги магазинов, прежде чем нашел то, что нужно. Цветастую для кухни, черную для ванны и серую для туалета.
  -- Начнем с туалета,-- предложила Сашенька.-- Там
меньше мои первые огрехи видны будут,-- улыбнулась она.
  -- А что мне делать?-- спросил Алексей.
  -- Будешь на подхвате. Так...-- Сашенька задумалась,-- распечатай серый кафель, выложи плитки в таз
и залей водой.
  -- Есть,-- по-военному ответил Алексей, выполняя
волю жены.
   Он нежно, словно плитки были из хрусталя, разложил кафель, залил его водой.
  -- Я готов,-- доложил он.
  -- Ну, с Богом,-- серьезным тоном изрекла Сашенька
и, густо обрызгав стену водой, начала кладку. Первый
ряд вышел без огрехов. Второй чуть хуже.
   Сашенька отошла на шаг от стены, прикинула что-то на глаз и, недовольно проворчав что-то про себя, приня­лась кладку разбирать.
   -- Счищай быстрей раствор, а то подсохнет, ничем не
сковырнешь,-- буркнула, не прекращая работы.
   Алексей молча счищал раствор и, только отмыв каж­дую плитку до блеска, клал ее в таз. Он гладил плитки пальцами, словно они были живыми, и это занятие при­носило ему наслаждение. Согретый теплом его рук кафель словно становился живым, переливаясь в тусклом свете зимнего дня разными оттенками.
  -- Хватит играть,-- улыбнулась Сашенька, заметив
его мимолетное увлечение,-- займись лучше кухней. Зав­
тра красить рамы да двери будем, так что ты шпаклевкой
да подгонкой займись.
  -- А как же ты без меня?
   -- Управлюсь, управлюсь без помощников.
Алексей взял стамеску, наждачную бумагу и принялся
   выводить все шероховатости с подоконника. Потом занялся рамами. Делал все не торопясь, основательно. Делал для себя, навечно. Кто знает, может быть, и дети, и внуки здесь жить будут, для них надо постараться, думал уми­ротворенно он.
   Долго пришлось подгонять дверь на кухне, которая никак не хотела плотно закрываться. И так и сяк к ней подходил, подлазил, не идет дело, и все тут. Надо же снять ее, догадался наконец Алексей, сбегал к соседу за рубанком, и тогда дело пошло.
   Став своей в доску, дверь уже не скрипела, легко открывалась и закрывалась. На человеческое добро и ла­ску отвечала хорошей службой. Алексею даже захотелось погладить ее, и он, зыркнув в Сашенькину сторону -- не видит ли та его сентименты,-- провел ладонью по глад­кой, обработанной поверхности.
   Ранние сумерки медленно заволакивали горизонт. В квартире стало темнеть.
   Тепло было подключено, полным ходом шла проверка отопительной системы. Электричество обещали подклю­чить лишь к сдаче объекта.
  -- Ну что, заканчиваем,-- предложил Алексей, подходя к Сашеньке.
  -- Да, пожалуй, надо кончать, а то уже плитку от
стены еле отличаю,-- согласилась жена,-- ну как рабо­та?-- повернулась она к нему.
   Алексей удивленно присвистнул. Вместо тесной шеро­ховатой мрачной камеры перед его взором предстала раз­давшаяся вширь и ввысь комната, стены которой отливали тусклым серебром.
   -- Вот это да! Прямо царские хоромы,-- не без гор­
дости за свою Сашеньку воскликнул Алексей.-- Если так
и дальше пойдет, то к нам скоро делегации ходить бу­
дут,-- улыбнулся он, обнимая уставшую, но счастливую
и радостную жену.
  
  

9

   Приближался долгожданный Новый год. Долгожданный потому, что в жизни Алексея и Сашеньки должен был очень многое изменить. Два самых радостных, самых дол­гожданных события ожидало их в Новом году. Переезд в новую, собственноручно отделанную квартиру и рождение малыша.
   Алексей знал, что выдачу ключей и ордеров на квар­тиры профком и строители приурочили к новогоднему празднику. И хоть ключи от квартиры были у него на руках, с волнением ждал дня, когда станет полноправным хозяином собственной квартиры. Пока в руках не было заветного листочка бумаги с красной полосой, закрепля­ющего право на квартиру, Алексей не без тревоги считал дни до Нового года. Чем черт не шутит, думал он, еще и еще раз обходя комнаты, согретые теплом их с Сашень­кой рук.
   Немало трудов положили они, прежде чем некогда незавершенная серая и угрюмая квартира приобрела лоск и уют. Обои они подбирали долго. Немало спорили, гуляя в свободное время по магазинам, пока не приобрели серебристое покрытие для стен зала и цвета клубники со сливками для детской. Они уже распланировали всю свою будущую обстановку, вплоть до того, где будут стоять стулья, висеть ковер, лежать ковровые дорожки.
  -- А здесь будет стоять кроватка нашего малыша,--
ласково сказала Александра, указывая на место у окна.
  -- Тут слишком светло, солнце будет ему мешать,--
возразил Алексей, но жена была непреклонной.
  -- Я повешу на окна толстые шторы и буду открывать
их по утрам, чтобы наш малыш просыпался под теплой
солнечной улыбкой. И тогда он будет таким же ласковым
и светлым, как солнечный лучик. И я буду звать его
Лучиком. Ведь и в самом деле, Алеша, малыш стал для
нас добрым лучиком, который в черноте обрушившихся
на нас невзгод высветил дорогу, по которой мы с тобой
идем...
  -- Как бы я хотел, чтобы эта наша с тобой дорога
не кончалась,-- Алексей опустился перед Сашенькой на
колени и, погладив округлившийся животик, тихо сказал:-- Что бы я без вас делал, дорогие вы мои...
  -- Алеша, Алешенька, милый мой,-- Сашенька, гладя
голову Алексея, хотела сказать что-то еще, но комок,
перехвативший горло, не давал говорить, и она заплакала.
Заплакала не сдерживаясь, по-бабьи.
  -- Не плачь, дурочка,-- поднялся с колен Алексей и,
прижав к себе ее мокрое от слез лицо, начал целовать
ее большие глаза, щеки, губы, ощущая солоноватую сладость счастливых слез.
   Они молча стояли, прижавшись друг к другу, словно боясь неведомой разлуки, молчали потому, что говорили их сердца, губы, глаза, и были счастливы тем мгновением, что только что подарила им жизнь, и хотели насладиться этим чувством про запас, словно предвидя, что их радость недолговечна.
   -- Алеша, а давай Новый год встретим здесь,-- нео­жиданно предложила Сашенька, откликаясь на какие-то
свои мысли.
   233
  -- Да ты что! У нас и стола-то нет. Да и плита не
работает и к тому времени вряд ли подключат,-- неуверенно начал Алексей, но Сашенька тут же прервала:
  -- Ничего, составим ящики, а закуски я с бабусей
приготовлю и сюда принесем. Разве ты не хочешь встретить Новый год со мной, да еще в собственной квартире?
  -- Ну ладно,-- сдался Алексей.-- Ради тебя я на все
готов.
   За несколько дней до праздника Алексей раздобыл невысокую, но разлапистую елку. Приволок в квартиру и установил посреди комнаты. После того выпросил у про­раба две доски и, вооружившись ножовкой и молотком, сколотил вполне приличный столик и скамейку. Сашеньке ничего не сказал. Хотел обрадовать ее этим простеньким сюрпризом. Еще раз пройдясь по уже ставшей родной квартире, Алексей зачем-то потрогал батареи. Металл об­жег руку. С потолка тускло светила лампа. От стен, еще недавно смотревших на него светлым теплом, с наступле­нием сумерек повеяло невидимым холодом. Алексей зябко поежился. С щемящим сердце беспокойством покидал он свою квартиру.
   Перед тем как выключить свет, еще раз окинул взгля­дом такую желанную квартиру.
   На работе все валилось из рук, когда Алексею пере­дали приглашение зайти в профком. "Уж скорей бы все приходило к какой-то определенности",-- думал, шагая в кабинет.
   Председатель профкома встретил его траурным молча­нием, которое не предвещало ничего хорошего. В груди бешено забилось сердце. Подрагивали от волнения руки. Алексей сцепил их перед собой.
   -- Меня вызывали?
   -- А-а, Переверзев, проходи, садись.
Алексей сел на предложенный стул.
  -- Ты только не волнуйся,-- начал разговор предсе­датель профкома.
  -- А что случилось?
  -- Ты парень молодой,-- не отвечая на вопрос, про­должал тот,-- жильем обеспечен...
   Алексей напряженно молчал, уже догадываясь, к чему клонит председатель.
   -- Я знаю, что ты человек заслуженный, что квартира
тебе положена вне очереди, но бывают обстоятельства,
когда приходится и на это закрывать глаза,-- откровенничал чинуша.
   Что вы хотите этим сказать?-- внутренне напру­жинился Алексей.
   -- Профком решил в связи с тем, что ты у нас
недавно работаешь и еще не зарекомендовал себя как
активный строитель светлого будущего, предоставить квар­тиру в другом доме, строительство которого начнется в
следующем году. А квартиру, которую ошибочно планировали выдать тебе, решено отдать очень нужному на
заводе специалисту, без которого просто встанет самый
важный -- закрытый -- цех. Ты, как патриот завода, дол­жен понять, с каким трудом мы вынуждены были принять
это решение,- Алексей, не дослушав всех веских доказательств профсоюзного босса, бессознательно встал и, натыкаясь на
стулья, медленно пошел к двери.
   В мозгу его бились безрадостные мысли: квартиру, которую с таким трудом и радостью они с Сашенькой обустроили, у них отбирают. Там будут жить чужие люди. Как молотом по наковальне бухала эта мысль, рождая в душе нестерпимую боль.
   "Как же я скажу об этом Сашеньке?"-- думал он, шагая по широкому коридору, спускаясь по лестнице, бредя по замусоренному заводскому двору. Думал и не находил ответа.
   После того горя, что ему пришлось испытать, собст­венная квартира была для Алексея самой большой радо­стью, счастьем, и вот это все у него одним росчерком пера отняли. И он знал, что никто не в состоянии помочь ему в этом выплескиваемом через край человеческого терпения горе. Он на себе познал, как работают шестерни машины, название которой система. Они перемалывают все, что ей противоречит.
   "Был бы автомат, всех бы вас, гадов, перестрелял", с отчаянием подумал Алексей, вспомнив лощеное непри­ятное лицо председателя профкома.
   Да где теперь автомат возьмешь? Этими отчаянными думами хотел отдалиться от главной, упорно засевшей в мозгу мысли: как сообщить жене? Ведь она не выдержит горя, свалившегося внезапно. Не дай Бог, если что с малышом случится.
   Чтобы охладить разгоряченную голову и как-то со­браться с мыслями, Алексей уткнулся лбом в холодное безразличное стекло витрины, с которой на него смотрели передовики производства, и такая злость на него нашла, что, не соображая, что делает, схватил кусок трубы и начал крушить всю эту никчемную и бездушную пропа­гандистскую красоту. Бил до тех пор, пока от проходной не послышались крики. Оглянувшись, увидел, как к нему приближаются охранники во главе с заводским ментом.
   Он яростно выругался и, еще не приняв окончательного решения, что предпринять, чтобы не даться в руки охра­ны, кинулся прочь. Но ему наперерез уже бежали охран­ники из цеха.
   Алексей заметался из стороны в сторону, и вдруг у него словно что-то замкнуло в мозгу. Потеря квартиры, слезы Сашеньки, битье витрины -- все это образовало непреодолимое кольцо, из которого не было никакого ходу.
   Чем так жить, лучше совсем не жить -- эта мысль укреплялась в голове ежесекундно и, завладев всем его сознанием, искала реализации.
   Алексей увидел стоящий у ворот топливозаправщик, из крана которого тоненькой струйкой стекало на почер­невший снег горючее.
   "Только так докажу этим гадам, что я не машина, а человек", - подумал он, подбежал к крану, крутнул ручку, и в то же мгновение тугая струя окатила его с ног до головы. Он сломал несколько спичинок, прежде чем увидел вспышку.
   Через несколько секунд по двору метался живой фа­кел, вызывая у опешивших охранников ужас.

10

   Мягкий молочный свет операционной, словно саван, окутывал распростертое на столе тело, назойливо лез в глаза, тревожно давил на грудь, вызывая страх перед затянувшимся пробуждением.
   Первое, что почувствовал Алексей, выплывая из мо­лочного небытия, нестерпимую боль, исходящую из каж­дой клеточки обгоревшего тела. Он кричал, матерился, пытался сучить руками и ногами, но это вызывало лишь новую, еще более невыносимую боль. Она уходила лишь с потерей сознания, и Алексей молил Бога, чтобы тот продлил сон до бесконечности.
   -- О Боже,-- шептал он посеревшими губами,-- про­сти меня за все прегрешения мои, которые совершил я по неведению за всю мою, такую несуразную жизнь. В страданиях и муках шел я к Тебе. И вот я Твой. Больше ничего мне не надо. Забери меня к себе, нет мочи терпеть боль, что принесла мне жизнь...
   С Богом на устах он затихал до следующего, более мучительного пробуждения.
   Молодое крепкое тело, достаточно закаленное в битвах со смертью, сопротивлялось ослабевшему духу. Жизнь брала свое, ибо нет ничего живучей самой природы.
   Алексей начал постепенно привыкать к боли. Так при­выкает к пыткам узник, заточенный в темницу, уверен­ный, что мучения его будут вознаграждены свободой.
   Хоть и мало хорошего видел он в этой жизни, но прорвавшееся сквозь боль воспоминание о Сашеньке, о малыше, которого они с нетерпением ждали, взбодрило сникший дух.
   -- О Боже милостивый, прости грешника, помышляв­
шего о смерти. Дай мне силы выжить, ибо в боли и
истязаниях забыл я, что в жизни есть то, ради чего стоит
терпеть муки, ниспосланные Тобой...
   Со словами молитвы утихла боль. А может быть, это Алексею только казалось. Захотелось открыть глаза, за­кричать на весь мир:
   -- Я буду жить!! Я буду жить потому, что меня ждет
любимая и мой будущий малыш!!! Пусть об этом знают
все, все, все.
   Алексей с трудом размежил веки. Свет, бьющий из-за неплотно зашторенного окна, ослепил его.
   Алексей зажмурился и, постепенно привыкая к свету, раскрыв глаза, увидел склонившееся к нему знакомое лицо. Где-то он уже видел его. Эти внимательные и добрые глаза он знает, ощущал когда-то и прикосновение этих длинных, чутких пальцев.
   Врач положил ладонь ему на лоб, и от этого прикос­новения Алексею стало спокойно, умиротворенно, как ког­да-то...
   -- Считай, что ты заново родился,-- послышался зна­комый голос.
   Кто же это может быть, силился вспомнить Алексей, но эта мысль так и осталась незаконченной, потому что от тепла и какой-то неведомой силы, исходящей от ладони врача, веки словно налились свинцом, и вскоре он, впер­вые за много дней, спал крепким безмятежным сном.
   Пробуждение было не таким болезненным, как раньше, и все же Алексей застонал.
   Подошла медсестра и, сделав укол обезболивающего, оставила его один на один со своими мыслями.
   Первой, о ком подумал Алексей, была Сашенька. "По­чему ее до сих пор нет?-- с беспокойством подумал он.-- Неужели что-то случилось?"
   -- Сестра, сестра,-- прокричал он еще неокрепшим
голосом. Но никто на его зов не отозвался.
   Тогда Алексей нажал на красную кнопку, угнездившу­юся в стене, прямо напротив головы.
   Тоже безрезультатно. Никто не спешил к нему, никто не хотел ему помочь. Алексей закричал что было мочи:
   -- Помогите, помогите, мне плохо!
   Дверь сразу же отворилась, и в комнату вбежал доктор. "И походка у него такая знакомая",-- уже успокоен­ный, подумал Алексей.
  -- Что с тобой?-- озабоченно и устало спросил врач.
  -- Мне трудно одному,-- виновато сказал Алексей,
пряча глаза.
  -- Хорошо, я с тобой посижу.
  -- Я хотел спросить, что со мной будет?
  -- Выживешь. Правда, предстоят еще две-три операции по пересадке кожи.
  -- Спасибо, доктор.
  -- Это мое ремесло. С твоего позволения я хочу
осмотреть тебя еще раз. Когда тебя привезли, все делалось
в спешке.
   -- Пожалуйста,-- равнодушно согласился Алексей,
хотя знал, что предстоит перенести чудовищную боль.
   Он кусал до крови губы, пока доктор тщательно ос­матривал его тело. Делал это чутко и осторожно, словно чувствуя боль своего покалеченного пациента.
   И это было тоже знакомо Алексею.
  -- Ну, парень, да ты, оказывается, уже не впервой
на операционном столе,-- сказал удивленно врач, проводя
прохладными пальцами по рубцу на бедре.
  -- Да, было дело,-- нехотя процедил сквозь зубы
Алексей, сдерживая себя, чтобы не закричать.
  -- Где-то я это уже видел,-- задумчиво произнес док­
тор.-- Где это тебя так?
  -- В фгане".
  -- Когда?
  -- В восемьдесят первом.
  -- В каком госпитале операцию делали?
  -- В Кабульском.
  -- Это моя работа,-- удовлетворенно сказал врач и,
уложив Алексея на спину, начал внимательно изучать его лицо.-- Нет, не помню. Много таких, как ты, в восемь­десят первом было.
   -- Так это вы, товарищ капитан,-- неуверенно начал
Алексей.-- Ну конечно же, это вы. Как я сразу не дога
дался. Ведь, увидев вас, я сразу же подумал, что где-то
этого врача видел. Вот так встреча!
   Алексей порывался сесть, но любое движение вызывало нестерпимую боль.
   -- Лежи, лежи,-- озабоченно сказал доктор,-- не надо шевелиться. Только не капитан я теперь, а простой
цивильный доктор.-- В словах его было столько горечи,
что Алексей, несмотря на то что сгорал от любопытства -- как тот попал в эту, не самую лучшую в городе
больницу,-- решил в душу не лезть.
   Но доктор, придвинув стул к его кровати, начал свой рассказ сам.
   -- От своей работы я всегда получал удовлетворение.
Это кому-то может показаться краснобайством, но это так.
Несмотря на кровь и страдания, с которыми мне постоянно
приходится сталкиваться у операционного стола, несмотря
на тяжелый и не всегда благодарный труд, от которого
иногда ломит все тело и хочется все бросить, я живу
этим. И если удается кого-то спасти от смерти, я счастлив. Не знаю, откуда такое влечение к медицине, ведь
старики мои были простыми работягами, жили заводскими
заботами. А я пошел в медицинскую академию. Когда
уезжал из дома, отец и мать, благословляя на дорожку,
говорили: "И все-таки не по Сеньке шапка, шел бы на
завод, династию бы продолжил". Даже когда приехал с
лейтенантскими погонами на плечах, в глазах стариков
вместо радости увидел осуждение. Не этой доли желали
они мне. С тем и похоронил их. Сначала отец, потом
мать. Один на всем белом свете остался.
   Когда формировался полевой госпиталь в фган", не задумываясь подал рапорт. Взяли.
   Потом пошли страшные дни. Операции в горах закан­чивались сотнями операций в госпиталях. Кровь, грязь, духота, усталость. Все это сразу навалилось на мои плечи. Да еще неразбериха в медицинском хозяйстве. То спирт весь кто-то вылакает, то продукты со склада пропадут. Я уже не говорю про бинты и белье. В общем, воровали no-черному. И главное, виноватых нет. Начальник госпи­таля спирает на заместителя по хозчасти, тот на своих прапорщиков, те на солдат взвода обеспечения.
   Так вот в этом бардаке и жили и операции делали. Да еще какие. С того света ребят вытаскивали. Привык я, одним словом, к своей работе и другого не чаял, когда случилась очень гадкая история.
   Отправляли мы в Союз раненых, спинальных. Стали в вертолет загружать, а там армейские тыловики столь­ко тюков натолкали, что и раненым-то поместиться негде.
  -- Все остальное я видел своими глазами,-- перебил
доктора Алексей,-- а что было потом?
  -- А потом меня под охраной повезли в комендатуру,
посадили в камеру. Вечером вместе с комендантом в
камеру вошел тот холеный майор и, ни слова не говоря,
ударил меня. Я защищался, как мог, но эти двое повалили
меня на пол и начали бить ногами. Когда я отключился,
вылили в рот полбутылки водки. Когда пришел в себя --
на ноги встать не мог.
   Помню, что наутро меня привели в кабинет комендан­та, в котором были начальник госпиталя и какой-то не­знакомый генерал. Они потребовали от меня объяснений, а у меня от побоев и водки язык не поворачивается, губы как бублики.
   Генерал в бешенстве топал ногами, грозил отдать под трибунал за пьянство и оскорбление офицера.
   В общем, продержали на гауптвахте трое суток и отпустили, некому было у операционного стола стоять.
   Из Панджшера наплыв раненых был. Осенний поход в разгаре. Когда хирурги смогли справляться без моей помощи, поступил приказ об откомандировании меня в Союз.
   В Ташкентском аэропорту меня встретили два дюжих молодца в белых халатах, скрутили руки и, усадив в "скорую", куда-то повезли.
   Так я оказался в психушке. Врач, который "лечил" меня там, однажды признался, что распоряжение о поме­щении меня в психушку пришло и от военного командо­вания, и от гражданских властей.
  -- А на диссидента вроде не похож,-- закончил пси­хиатр, прописывая ненужные лекарства,-- я на них на­
смотрелся за свою жизнь. Чем же ты, родной, власти не
угодил?
  -- Хотел людей спасти,-- говорю.
  -- Ну конечно, конечно.
   Потом была комиссия, и меня комиссовали из армии как психически больного.
   На гражданке я чем только ни занимался. И дворни­ком был, и истопником в котельной, пока статью эту злополучную не сняли. Профессор Преображенский помог.
   -- Душевный человек профессор Преображенский,--
заметил Алексей.
   -- Да-а-а. Если бы не он, я бы до сих пор где-нибудь
на подсобных работах трудился. Но и для него это даром
не прошло, уволили старика на пенсию раньше времени,--
с горечью добавил он.-- Вот так-то, брат, как говорится,
гора с горой не сходится, а человек с человеком рано или
поздно сходится. И все-таки никому я такой встречи бы
не пожелал.
   Неожиданно дверь резко распахнулась и в комнату влетела раскрасневшаяся медсестра. Увидев доктора, она растерянно остановилась на пороге.
  -- Мне сказали, что он звонил...-- переводя дыхание,
сказала, бледнея, девица, глядя то на Алексея, то на
врача.
  -- Запоздала малость,-- доктор хотел отчитать ее, но,
заметив умоляющий взгляд Алексея, добавил:-- Ладно, на
первый раз прощаю. Но если еще раз отлучишься от
пульта, выгоню к чертовой матери.
  -- Я больше не буду,-- испуганно затараторила сестричка, пятясь к двери. Она уже повернулась, чтобы уйти,
но тут же развернулась обратно.-- Ой, совсем забыла,
Сергей Александрович. К больному Переверзеву тут
друзья пришли. Не знаю, пускать или еще нельзя?
  -- Разрешите, товарищ капитан,-- попросил Алексей.
  -- Хорошо. Найди только халаты.
   Вскоре в проеме двери показался сначала Виктор, за ним, чуть прихрамывая, Олег Бурыкин. Алексей узнал его по шраму на щеке.
  -- Ребята,-- радостно воскликнул он.-- Ребята,-- по­вторил он и больше не мог ничего произнести, в горле
стоял комок.
  -- Как ты?!-- почти в один голос воскликнули друзья,
подходя поближе, стараясь по лицу друга определить, как
себя чувствует.
  -- Да ничего,-- сглотнув комок, сказал Алексей.--
Еще поживем, елки-моталки.-- Он улыбнулся через силу
и шевельнул было рукой, чтобы по-мужски поздороваться,
но тут же отказался от этой затеи. Правая рука обожжена
сильней всего, и теперь даже мысль шевельнуть рукой
причиняла ему нестерпимую боль.-- Ребята! Познакомьтесь. Это Сергей Александрович. Он дважды меня воск­ресил.
   -- Ну, ты скажешь,-- улыбнулся доктор,-- прямо
всемогущего бога из меня лепишь.
   -- Если бы не вы, не жить бы мне на этом свете. С
такими ребятами бы не познакомился. С Сашенькой. Как
мне ее сейчас не хватает,-- не скрывая своей радости,
сквозь боль улыбнулся Алексей.-- Вить, ты не знаешь,
почему здесь нет Сашеньки?
   Только что улыбающаяся физиономия Виктора посерь­езнела, в глазах вместо радостных огоньков промелькнула тщательно скрываемая от всех горечь.
  -- Ну ты знаешь... В общем, она в больнице.
  -- Что с ней?
  -- Наверное, что-то женское,-- увиливал от прямого
ответа Виктор,
  -- Что-то серьезное?
  -- Да нет, наверное. Мама была у нее, говорит, что
Сашенька скоро выздоровеет.
   Алексей, услышав это, немного успокоился, но глубоко в душе уже бродило какое-то смутное нехорошее пред­чувствие новых непредсказуемых невзгод.
   Даже балабол Олег Бурыкин не смог отвлечь от чер­ных мыслей.
   Оставив Алексею гостинцев, ребята ушли, пообещав навестить в самое ближайшее время. Вслед за ними вышел и доктор. Когда через полчаса он зашел в палату, Алек­сею показалось, что глаза "капитана" смотрят на него не с радостью, как смотрели еще с час назад, а с неумело скрываемым сожалением.
   -- Вы узнали что-то еще?-- испуганно глядя в глаза
доктору, спросил Алексей.
   Тот через силу улыбнулся.
   -- С чего это ты взял? Ребята сразу же ушли, а я
инструктировал дежурных медсестер,-- начал почему-то
оправдываться доктор.-- Для тебя сейчас самое главное
выздороветь, стойко перенести операцию, а уже потом все
остальное. Жизнь очень привередливая штука. Никогда не
знаешь, как к тебе повернется...

11

   Прошло несколько недель. За это время Алексею сде­лали две операции по пересадке кожи, и молодое тело быстро заживлялось. На правом боку и руке, которые наиболее пострадали от ожогов, на месте еще недавно наложенных швов появились рубцы. Дело шло на поправ­ку. Алексей уже считал дни, когда увидит Сашеньку. Думал о ней днем. Видел во сне ночью. И, несмотря на то, что в душе все копились и копились предчувствия чего-то непоправимого, он отгонял черные мысли. Десятки раз за день прокручивал в своем сознании их встречу. Представлял, как будет целовать и утешать. Гладить рас­полневший живот и чувствовать сквозь платье удары ма­леньких кулачков и ножек ребенка. "Только ради этого одного нужно жить",-- думал взволнованно Алексей.-- А квартира -- ну черт с ней, с квартирой. В другом доме дадут, и то ладно".
   И все-таки воспоминание об их таком и чистом, и уютном гнездышке вызывало в сердце щемящую боль. От этого щемящего воспоминания Алексея оторвал скрип от­воряемой двери. Пока он повернулся к стене спиной, в палате уже стояли гости: Олег, Виктор и его мама, Елизавета Викторовна, постаревшая за те несколько ме­сяцев, что он не появлялся у Меньшиковых дома. Вслед за ними в палату вошел доктор и плотно затворил за собой дверь.
   Все молчали.
   Зловещая тишина окутала всю комнату и звенела в ушах, разрывая перепонки.
  -- Алеша,-- начал Сергей Александрович,-- ты уже
достаточно окреп, чтобы услышать горькую для тебя
весть...
  -- Алешенька, крепись, сынок,-- подошла и положила
ему на лоб свою холодную ладонь Елизавета Викторовна.
  -- Что? Что случилось?-- испуганно переспросил он,
приготовившись к худшему.-- С Сашенькой что?
  -- Нет, нет, с Сашенькой все нормально, она выздоровеет,-- торопливо сказала Елизавета Викторовна.
  -- А в чем тогда дело?-- Алексей недоуменно уста­
вился на друзей.
  -- Понимаешь, у Сашеньки не будет ребенка,-- чуть
слышно ответила за всех Елизавета Викторовна.
  -- Но почему? Почему?-- Алексей не хотел этому
верить. Эти люди ошибаются. Ведь они с Сашенькой так
ждали это их самое великое произведение -- дитя любви.-- Нет. Я не хочу этому верить,-- но, встретив в
глазах друзей сочувствие и горечь, замолчал.-- Что же
случилось?-- еле выдавил он из себя.
  -- Сашенька не усидела дома, когда решался вопрос
о квартире, ждала тебя возле заводских ворот и все
видела. Когда все это случилось, она упала в обморок. В
больнице, куда привезла ее "скорая", у нее случился
выкидыш...
  -- Где сейчас Сашенька?
  -- Она в психиатрической лечебнице.
  -- Почему в психушке?
  -- Она до сих пор не может прийти в себя, все
думает, что ребенок уже родился, требует его у врачей...
  -- Я разговаривал с психиатром, ее лечащим врачом,-- добавил Сергей Александрович,-- он сказал, что
подобного рода психические расстройства излечимы...
   После непродолжительного молчания доктор продол­жил;
  -- Он посоветовал дать твоей супруге новорожденного
приемыша. Материнские чувства вытеснят все, и она быстро выздоровеет. И чем быстрее все это сделать, тем
лучше.
  -- Вот почему мы, доктор обвел всех присутст­вующих взглядом, словно ища у них моральной поддерж­ки,-- решили рассказать, Алеша, обо всем сейчас, не дожидаясь твоего полного выздоровления. От твоего ре­шения зависит ваша дальнейшая судьба и, главное, жизнь
и здоровье твоей супруги.
   Алексей, ошарашенный услышанным, глядел в пото­лок, кусая до крови уже не чувствительные к боли губы.
   -- О Боже,-- мысленно обратился он к Творцу.-- О
Боже! За что Ты так несправедлив ко мне? Почему
именно на мою долю выпадает только горе и страдания?
О Господи, укрепи мою душу и дай разум моему обезумевшему сознанию. Вразуми меня, и я буду вечно верен
Тебе.
   С молитвой, как и в прежний раз, пришло успокоение. Ребенка нет, и его уже больше не вернешь. Главное, что Сашенька жива и есть надежда, что она выздоровеет.
   -- О Господи, помоги и вразуми меня,-- повторил
Алексей, открывая полные слез глаза.
   Елизавета Викторовна незаметно смахнула горючую влагу с его глаз носовым платком и участливо, по-мате­рински ему улыбнулась.
   -- Раз нет другого выхода, я сделаю так, как рекомендовал ее врач,-- спокойным голосом произнес Алек­сей.-- Я буду любить усыновленного ребенка ничуть не меньше своего собственного. Но пусть эта тайна останется между нами.
  -- Да будет так,-- выразил общее мнение доктор.
  -- Только не каждый же день от новорожденных матери отказываются,-- озабоченно сказал Алексей.
  -- Я уже говорила со своей давней подругой, она
старшей медсестрой в городском роддоме работает. Там
позавчера одна молодая мама отказалась от своего ребе­
ночка.
  -- Кто?
  -- Мальчик.
  -- Мальчик -- это хорошо. Я так мечтал, чтобы сын
родился. Видно, Бог, несмотря на все напасти, не оставляет меня.
  --

12

   Первую мартовскую оттепель они встречали вместе.
   Отец. Мать. Сын.
   Правда, сын еще не понимал, что такое весна, и из-за покрывала то и дело раздавался его недовольный рев. Его нежное тельце еще не привыкло к нескладным отцовским рукам, и, только перекочевав к матери, он блаженно замолкал.
   После стольких безрадостных и черных дней они впер­вые по-человечески радовались жизни, теплу, разбуженной природе. Они были по-своему счастливы, как может быть счастливым человек, у которого отрезали руку или уда­лили глаз. Но и это половинчатое счастье кружило им головы, заставляя забыть невзгоды и потери.
   Алексей всячески старался не напоминать Сашеньке о прошлом и говорил только о будущем.
  -- Кирилла надо обязательно показать твоей матери.
Давай съездим к вашим. Дочь попроведуем...-- предложил
он.
  -- Куда с таким малышом по поездам да автобусам
таскаться,-- возразила Сашенька и глянула на мужа бла­годарным любящим взглядом. "Хоть и не родная дочь, а
вспоминает о ней почаще, чем иные любящие отцы о
родных детях,-- подумала она.-- О Боже, видно, недаром
Ты ведешь нас через самые трудные испытания, ибо
награда Твоя многократно выше. Спасибо Тебе за мужа,
за дочь и за сына. Алеша самая большая награда за
мучения мои".
   Мысленно вознеся хвалу Богу, Сашенька невольно уди­вилась тому, как складно и душевно у нее все это по­лучилось.
   Раньше она никогда не задумывалась о вере. Школа напрочь вытравила в ней самое сокровенное, что впи­тала с молоком матери, с рассказами бабушки. Ярой безбожницей не была, но и поклоняться неведомо кому не хотела.
   Потребность во Всевышнем пришла с горем. Первый раз благодарила Бога за то, что он послал ей сердоболь­ную старушку -- Пелагею Дмитриевну, которая не толь­ко приютила у себя, но и на работу помогла устроиться. Потом Божье провидение послало ей Алексея...
   Но особенно сильно понадобилось ей участие Всевыш­него после страшной трагедии, разыгравшейся на завод­ском дворе. Только Бог помог ей удержать разум. Потеря мужа, предчувствие чего-то непоправимого, происходяще­го в чреве, чуть было не лишили разума. И здесь вновь помогла Сашеньке Пелагея Дмитриевна, которая не отхо­дила от нее ни на шаг. Она-то и внушила Сашеньке мысль, что все в руках Божьих и только истинная и чистая вера поможет сохранить человеческое лицо. Только Божье провидение и чудо спасет мужа от мучительной смерти.
   Даже тогда, когда врачи отказывались показать ребен­ка, которого так хотела приголубить и накормить, когда проваливалась в кошмарное небытие, вера помогала со­хранить разум. Она молила Бога, чтобы он заставил врачей вернуть ребенка, и он совершил чудо.
   С ребенком пришло спокойствие, закончились кошма­ры. Материнское начало побороло тревожный недуг, и Сашенька включилась в обычный жизненный ритм, свой­ственный всем на свете матерям.
   Слава Богу, что все так хорошо для моей семьи закон­чилось, подумала еще раз Сашенька и сквозь сладкие слезы счастья глянула на ласкающее все живое солнце.
   Они долго бродили по взбудораженному весной городу, пока случайно, а может быть, и не случайно оказались в парке недалеко от Никольского собора.
  -- Зайдем?
  -- Зайдем!
   Высокие двери Храма, осененные крестом, были полу­открыты. Полумрак, освещенный сонмом больших и малых огоньков, сдобренный неведомыми, но добрыми сладковатыми запахами, манил войти. Манил причаститься к не­ведомой тайне, скрывающей суть бытия.
   Лики святых смотрели скорбно и тепло. А из глубины Храма, словно два солнечных луча, рассеивали полумрак неземные, одухотворенные болью за человечество, глаза Христа. Не терновый венец, не кровь, капающая из ран Иисуса, поразили Алексея, а именно глаза. Так может смотреть только тот, кто перенес в жизни много страда­ний. Уж это им изведано...
   Словно завороженный, он прошел почти вплотную к алтарю и опустился на колени. Неумело перекрестился. В Храме было немноголюдно, и никто не мешал Алексею предаться самым сокровенным мыслям. Он чувствовал, что Сашенька с сыном здесь, рядом, и от этого на душе его стало так блаженно и радостно, что закружилась голова. Все его существо пело и трепетало от встречи с Богом, и когда с хоров послышалось ангельское песнопение, он ощутил, что становится невесомым, что парит в эфире любви и умиротворенности. Вот он превращается в то­ненький лучик, в один из мириадов лучащихся из глаз Христа, которые трепещут, вот-вот готовые потухнуть вместе с колышащимся заревом свечей. И только стара­нием слуг Божьих, поддерживающих жизнь вечного огня, неиссякаемы лучи в глазах Господних, как неиссякаема и человеческая жизнь.
   Еще никогда Алексею не было так хорошо. Так спо­койно. Так чудно, как в Храме.
   Он чувствовал, что здесь наконец-то Бог с ним. Что больше никогда он его не оставит. Это чувство ширилось и росло, окрыляя его душу, заставляя учащенней биться сердце.
  -- Я верую,-- пела душа.
  -- Я верую,-- шептали губы.
  -- Я верую,-- кричало тело.
   Пусть все знают, как долго я шел к Храму, думал он и, не сдерживая охватившего все его существо востор­га, возвестил на весь Храм:
   -- Я верую...
   Потом была проповедь.
   Читал отец Александр, священник, который первым при­частил Алексея, услышав громогласное признание его души.
   В последнем Христовом Евангелии, Евангелии от Иоанна, рассказывается о суде над Господом, о Его стра­дании, смерти и погребении. На протяжении трех корот­ких лет Господь проповедовал ежедневно, как говорит апостол Марк. Им и хлеба некогда было поесть -- Ему и ближайшим Его ученикам.
   Он много говорил и много делал.
   Евангелист Иоанн говорит, что если бы все записать, что Он говорил и делал, то миру бы не вместить напи­санных слов. Но вот, оказавшись перед неправедными судьями, Он умолк. Так пишет каждый из евангелистов.
   Только ответив первосвященнику, Он умолк.
   Когда над Ним насмехались, когда Его били, когда над Ним издевались, Он молчал.
   Когда Его привели к Пилату, Он так же коротко ему ответил, а потом умолк.
   Что это означало?
   Почему Он, который говорил такие слова, зажигающие народ, внушающие веру и надежду, здесь молчал?
   Потому что все было Им уже сказано, потому что Его неправедные судьи остались бы глухи к любым Его словам и к Его защитительной речи. Поэтому Он молчал. И только один раз, во время суда, возвысил голос Он и на прямой вопрос: "Ты ли Христос, Сын Благословенного?"-- ответил: "Я"-- и добавил: "И вы увидите Сына челове­ческого, грядущего на облаках небесных со славою". Сказал это и снова умолк... И так же, на кресте умирая, лишь несколько слов услышали стоящие вокруг. Страдал и умирал молча. Сколько бы горьких слез и слов нашлось бы у Него для неблагодарного рода человеческого, но Он молчал, ибо Он был более человек, ибо через Него Гос­подь нам открылся. Все сказал, все сделал, всему научил, открыл дверь -- и дальше умолк.
   Принял поругание, неблагодарность, бичевание и смерть. Не так ли и в нашей жизни? Нам кажется иногда, что Господь молчит, что на наши страдания, на наши печали, на наши скорбные молитвы Он не отвечает. Но на самом деле Он слышит, знает. Он так же, как тогда, в дни своих страданий, состраждет нам. Так же, как тогда, когда Он стоял перед ослепленными завистью, ненавистью и злобой людьми, Он молчал, потому что за них терзалось Его сердце, за их падение, за их грех, за их слепоту. И так же Господь безмолвно, казалось бы, страдает за нас. Мы взываем к Нему, но не должны думать, что это боже­ственное молчание значит равнодушие, что Он, как мы говорим, не слышит. Он не может не слышать. Просто, как и тогда, Он нам все уже сказал. Он сказал нам больше, чем может вместить мир и наше сердце. Он нам указал дорогу жизни, и теперь Он безмолвно ждет, ждет движения сердца и воли каждого из нас. И как тогда, когда Он прервал Свое молчание и сказал о Сыне человеческом, который придет судить живых и мертвых, так и теперь нам Господь говорит... Да, Он долготерпелив, Он молча терпит наши грехи, нашу низость, наше маловерие, все недостоинство, но не бесконечно. Придет время, когда все будет взвешено правдой Божией. Для нас молчание с креста это и укор, это и призыв к настоящей христиан­ской жизни, и главное для нас -- это ободрение, потому что мы знаем, что молчащий на кресте, молчащий в небе на самом деле есть Тот, Который спасает нас, кто не забыл нас, кто не оставил нас, Он только и есть одна наша надежда.
   Аминь.
   Проповедь закончилась, а Алексей еще долго молился, благодаря Христа за то, что Он ниспослал ему благодать, приобщив к своему учению.
   -- О Господи, ты дал мне прозрение, и потому я
прошу Тебя -- не оставь меня. Ибо истосковалась душа
по общению с Тобой. И пусть день начинается с разговора
с Тобой и день кончается благословением Твоим. Ибо Ты
мой владыка и повелитель, а я смиренный слуга Твой.
Ты утешитель страждущих независимо от того, красивы
ли они или сиры, богаты или бедны, молоды или ветхи.
И да пребудет со мной благословение Твое, а с ним покой
и исцеление от ран мирских. Мне было одиноко, и я
помышлял о плохом. Но пришел Ты и надоумил меня. И
воссиял я добром к жизни, и нет в моем сердце ненависти
к недругам моим, ибо Ты, создатель, простил недругов
своих на Голгофе во веки веков. Помоги мне, Господи,
поднять семью мою, ибо это, кроме Тебя, самое дорогое,
что у меня есть на свете. Охрани здоровье и покой наш,
сделай так, чтобы горести и печали покинули нас, ибо
настрадались мы предостаточно. Я не прошу блага для
себя, мое благо это вера, которую я обрел...
   Алексей встал с колен и истово перекрестился. Поймал любящий и прощающий взгляд Христа. Мысленно с ним попрощался и, стиснув локоть Сашеньки, лицо которой стало еще краше от какой-то внутренней одухотворенно­сти, шепнул:
   -- Пошли.
   Сашенька понимающе кивнула, осторожно передала сверток с сыном мужу. Кирилл даже не шелохнулся.
   -- Удивительно,-- сказала Сашенька, когда они вы­
шли из Храма,-- за все время, что мы здесь были, малыш
ни разу не заплакал. Спит.
   -- Это он с Богом общается,-- улыбнулся Алексей.
И тут взгляд его уперся в меня.

13

   Из Храма выходили последние прихожане, тоненькими прерывистыми ручейками удаляясь в разные стороны, иные задерживались среди деревьев, киосков и базарных лавок, иные заворачивали в парковые аллеи, усаживались на уличные скамейки и как бы продолжали внимать звучащему в душе голосу полпреда Господнего, оттягивая расставание с церковью.
   Алексей встал, протянул руку.
  -- Нам пора,-- сказал, грустно улыбаясь,-- Кирилла
кормить время...
  -- Да, да, конечно,-- поддакнул я, глядя на подходившую Сашеньку с малым сынишкой.
  -- В следующий раз, как будете в городе, обязательно
приходите к нам в гости,-- сказала Сашенька, подходя и
передавая малыша Алексею.
   Я молча кивнул, потом добавил:
   -- Да-да! Конечно...
   Они пошли, раза два оглянувшись и помахав на про­щание.
   Я сделал несколько шагов к многоглавому Храму и остановился. Храмова звонница молчала. По узкому полю ее островерхой шляпы, воркуя и приплясывая, двигались голуби.
   Тоже мне -- нашли место, подумалось радостно, и я, обернувшись, внимательно и спокойно посмотрел на уда­ляющихся Переверзевых.
   А над верхушками заоградных тополей по-прежнему вились горластые черные птицы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
  

Оценка: 8.40*21  Ваша оценка:

По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023